Он увидел. – А заросли дрока, чуть дальше? Так вот позади них в стене есть дыра примерно в метре от земли. Она закрыта железной сеткой, но ее нетрудно отогнуть. Через это отверстие можно вылезти в сосновый лес прямо над пляжем. Я повернула к нему голову. Он слушал как прилежный ученик, и я вдруг осознала, что говорю с ним голосом директрисы. – Смотрите как следует, а я пока соберу ваши вещи. Отходя от окна, я натолкнулась на него, он выглядел смущенным, постарался удержать меня, у меня с плеча снова упала бретелька. Его темные глаза были полны такой нежности, в них читалась такая благодарность, что я почувствовала, что моя решимость ослабевает. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть в них, но нашла в себе мужество сказать с раздражением: – Мало вы меня тискали? Отпустите. Он опустил вторую бретельку, стал ласкать мои груди, именно так, как я опасалась накануне, теперь я вся принадлежала ему, а он спасал свою жизнь. Он меня отпустил. Я подошла к шкафу. Увидела свое отражение в зеркале – волосы торчат во все стороны, на лице – выражение ужаса оттого, что я собиралась предпринять. – Там наверняка тоже расставлены солдаты, – сказал он глядя в окно. Я не могла ответить – пропал голос. Я, стоя на коленях, продолжала наблюдать за ним в зеркало. Шаря одной рукой под шкафом, вытаскивала оттуда его грязные вещи. Неожиданно я нащупала ружье, прикрепленное к деревянному дну двумя полосками изоляционной ленты. Муж специально спрятал его сюда, чтобы иметь наготове на случай нападения, это было поводом для моих шуток. Я легко открепила ружье. Вслепую обтерла его рубашкой беглеца. Именно в эту минуту он повернул голову: – Какой милый уголок, там, где качели! Он улыбался. К несчастью для нас обоих, он не видел меня полностью, а только взглянул в мою сторону, как бы призывая в свидетели, а потом снова отвернулся к окну. – Я должен вам что-то рассказать, – произнес он. Я встала, спрятав ружье за спину. Сердце колотилось так сильно, что мне до сих пор странно, как он его не услышал. – Женщина, которую я больше всех любил в своей жизни, моя единственная настоящая любовь, самая первая, – говорил этот молодой человек, стоя перед лицом вечности, – жила в Марселе, когда я учился в коллеже иезуитов. Однажды майским вечером я вышел из коллежа и, вместо того чтобы, как обычно, пойти в сторону конечной трамвайной остановки Сен-Жинье, отправился пешком в поисках приключений, мне было о чем подумать и не хотелось идти прямо домой. На улице, куда я свернул, у подножия лестницы стояло огромное распятие, я поднялся по ней и оказался на площади, где в каждом саду цвела весна. В самом центре площади находилась белая вилла в стиле барокко, а вокруг за высокой решеткой – настоящий парк. Она явилась мне там, на качелях, среди зарослей олеандра. Я мог бы даже сказать «наконец-то», потому что я был в том возрасте, когда с нетерпением ждут чуда, когда не возникает сомнений в том, что оно должно случиться. Она медленно взлетала и опускалась в своем белом платье из муслина, словно умиротворенная покоем сумерек, а воздух был напоен медом. Ей было лет шестнадцать, мне с виду – столько же. Грациозный изгиб шеи, коротко стриженные светлые волосы, даже то, что она была одна, в стороне от безмолвного дома, привлекло мое внимание, и я остановился, чтобы посмотреть на нее. Она взглянула в мою сторону. В ее глазах в свете заходящего солнца вспыхивали золотые искорки, от них веяло таким покоем, что я оробел. Я пошел дальше, но чтобы снова взглянуть на нее, я обошел с учебниками под мышкой ограду всего парка. Когда я появился в шестой раз, оказалось, что она уже достаточно повеселилась, наблюдая за моим маневром, и качели опустели. Я вернулся домой, в сердце смешались радость и грусть. Я любил ее. Любил ангела с мальчишеской стрижкой. Именно такой я представлял себе теперь Жанну д’Арк. Как вы догадываетесь, назавтра я снова пошел туда и застал ее на том же месте. И послезавтра. И каждый день той прекрасной недели. Она ждала меня, я уверен, но мы ни разу не обменялись словами. Дальше всего мы зашли в последний раз. Лил дождь. В то время, когда я обычно начинал ходить вокруг парка, там никого не было. Я недолго постоял перед решеткой в своем плаще, который только назывался непромокаемым, мокрые волосы закрывали мне пол-лица, а потом грустный, как заблудившийся пес, отправился восвояси. Именно в эту минуту она показалась в дверном проеме, на ней было только небесно-голубое летнее платье, а над головой вместо зонта она держала свитер. Бегом кинулась к качелям, оттолкнулась и взлетела вверх. В тот вечер мы говорили не больше обычного, она оставалась минуту или две, чисто символически, но это ведь что-то значило, правда? А потом наступило воскресенье, потом еще одно, за которым следом всегда идет этот гнусный понедельник. В тот вечер, правда, была прекрасная погода, но качели сняли, и все ставни в доме были закрыты. Не буду рассказывать, как я был потрясен. С упавшим сердцем я как автомат обошел парк и снова оказался в том месте, откуда впервые увидел ее. Вокруг прута решетки был обмотан листок бумаги и обвязан веревкой, она не поскупилась – ушло не меньше метра. Обернуто было плотно-плотно, мастерски. Я потратил кучу времени и обломал все ногти, пока не высвободил записку. Хотите знать, что она написала? Могу прочесть, помню лучше, чем зазубренную наизусть речь Ферамена[7]. Он стал читать, имитируя марсельский акцент: Мы уехали жить в Шотландию, возле озера с кувшинками. Грустно, что так далеко. Но мы должны найтись. Не знаю, ни где, ни когда, ни какие это будут качели, но если мы будем говорить друг с другом, то тогда я обязательно упрекну вас за такую медлительность. Жанна. P.S. В тот день я, наверное, простудилась. А может быть, из-за того, что мы расстались, у меня слезятся глаза. Я никогда больше ее не видел. До сих пор, по крайней мере. Нельзя сказать, что я даром терял время, но когда думаю о ней, мое сердце екает, как прежде. При этих словах он повернулся ко мне, взгляд у него был полон грусти. Наверное, он даже не заметил наставленное на него ружье. Я не знала, заряжено ли оно и вообще, может ли еще стрелять, я доверилась судьбе, закрыла глаза и нажала на курок. Раздался оглушительный выстрел, меня отбросило к шкафу. Из створки окна, прислоненной к стене, вылетели стекла. Беглец словно застыл в дымной завесе, одна сторона тела вся была покрыта кровью, потом сделал два шага вперед – ноги его не слушались – и рухнул на пол. Ну вот. Я смогла. Полная тишина словно парализовала меня. У моих ног лежала огромная белая масса, испачканная кровью, и преграждала дорогу. Мне пришлось отступить, обогнуть ее и потом, пятясь, медленно двигаться к двери. Я была спасена, могла бежать, но внезапно скрюченная, уже мертвая рука схватила меня за подол комбинации. Вместо вопля ужаса у меня вырвался какой-то сдавленный крик, и я упала прямо на свою жертву. Несмотря на мое отчаянное сопротивление, несмотря на свою рану, он навалился на меня, прижал к полу, хрипя при этом от боли и ярости. Я увидела его лицо, измазанное кровью. Он хотел что-то сказать, но не мог. Он снова упал всей своей тяжестью прямо на меня. В эту минуту я услышала из сада голос Мадиньо, он, хотя и был усилен громкоговорителем, звучал словно издалека. – Каролина, Каролина! – кричал он. – Вы живы? Ответьте! Не знаю, кричал ли он до того и сколько секунд прошло после выстрела. Я также не помню, в какой момент я бросила ружье. Вероятно, сразу же. Во время следствия оружие было найдено под комодом, на другом конце комнаты. Беглец встал на колени, потом выпрямился в полный рост, его рот кривился от боли. Он заставил меня тоже подняться, и всю взлохмаченную потащил за руку в коридор. Он сказал глухо, но без всякой враждебности в голосе: – Вы будете говорить с ними, мадам Ляжка. Мы открыли окно в комнате моей ассистентки, оно выходило на улицу. Скрестив руки на груди, я старалась прикрыть пятна крови на комбинации. Перед домом собралась толпа зевак, их праздник выплескивался за расставленные ограждения, я услышала, как он довольно хмыкнул, увидев, что представление продолжается. Я крикнула изо всех сил: – Капитан! Не двигайтесь, прошу вас! Вы видите – я жива! Беглец выглядывал из-за моего плеча. Он шепотом подсказывал, что я должна сказать. Я снова крикнула: – Капитан! Он хочет поговорить с одним человеком, она здесь, среди вас!.. Но не раньше чем через четверть часа. Ее зовут Зозо, она работает в «Червонной даме»! Мадиньо повернулся к толпе с ошеломленным видом. Какая-то женщина бросила: – Это негритянка, капитан! Тогда я увидела, как вперед выходит молодая негритянка с копной кудрявых волос и в пляжном халате в красную полоску. Солдаты отодвинули временное заграждение, чтобы пропустить ее. Она подошла к офицеру, ковыляя на высоких каблуках, подняв глаза к нашему окну. И хотя нас разделяла решетка сада, я поняла – так волнуются только влюбленные. Я была привязана к стулу на кухне – руки заломлены, щиколотки связаны, комбинация вся разодрана. Он наблюдал в щелку за тем, что происходит на улице. Прижимал салфетку к ране под рубашкой, лоб в испарине. Часы пробили два, и тут же я услышала, как скрипят ворота. Он крикнул: – Только она, Мудиньо. Никого больше. Под ногами негритянки заскрипел гравий дорожки. Беглец не торопясь закрыл ставни, окна, потом вышел в вестибюль, волоча ноги. Я услышала, как скрипят засовы, открывается дверь, потом те же звуки, но в обратном порядке. Затем ее испуганный голос: – Боже мой, ты ранен! Я поняла, что она пытается поддержать его. Он сказал с надеждой: – Зозо, ты должна вытащить меня из этой передряги! Ты была права, я уже не понимаю, на каком я свете. Все мужчины такие. Когда им нужно признать поражение, начинают скулить. Потом он новел ее на кухню. Я слышала его шаркающие шаги, догадалась, что рукой он держится за стену. Увидев меня, его подружка застыла на пороге: мы оба в крови, я привязана веревкой, растрепанные волосы! Она закричала: – Это неправда! Как такое вообще возможно? Она произносила «восмосно» и «вобсе». Примерно моего роста и возраста, детское личико, но тонкая и высокая, как лиана, что-то змеиное в походке. Кожа светло-коричневая, сначала замечаешь только большие доверчивые глаза и белоснежные зубы. От волнения она тоже опустилась на стул. А он сполз по стене у двери прямо на пол. Я сразу же сказала ей: – Пусть все знают, он меня не насиловал! Он вообще меня не тронул. Она пожала плечом, оголившимся в вырезе платья, взгляд ее стал жестким, и она ответила с презрительной усмешкой: – А зачем ему вас насиловать? Для занятий любовью у него есть я. – Вы? – ответила я в тон ей. – Ну вам-то, конечно, все равно, это же ваша профессия. В наступившей тишине у нас обеих по щекам потекли слезы. Я заговорила первой: – Простите, это сорвалось с языка. Я хотела сказать, что люди злые и уж не остановятся, если начнут сочинять всякие ужасы. Про то, что такой мужчина, как он, может причинить женщине, как я. Беглец нетерпеливо вздохнул, спиной он опирался о стену, взгляд обращен куда-то в потолок. Зозо поднялась, вытирая щеки. Он сказала мне мягко: – Франсис не тот, за кого вы его принимаете.