Я уложила его в кровать. Угрожать ему, как я предполагала, было бессмысленно. Я дала ему понять, что если не будет вести себя разумно до тех пор, пока его соотечественники не явятся сюда и не прояснят его положение, пострадаю только я. Меня уволят, выгонят из флота. Он замолчал на несколько секунд, а потом своим единственным глазом подозрительно взглянул на меня и заметил, что я в халате: – Как женщина может так вырядиться? – спросил он презрительно. – А ведь вы хорошенькая и фигура отличная. Вечером, когда он увидел меня в блузке, он только слегка вздохнул, не более того. Принесли ширму. Я поставила ее возле своей кровати. Когда после многочисленных партий в шашки пришло время спать, я погасила лампу Мориса. Сняла в своем уголке то немногое, что на мне было, и тут услышала: – Погасите и свою лампу, Толедо. Я вижу вас как в театре теней, хуже не бывает! Мы еще долго переговаривались в темноте на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. Он меня смешил. Очень странное чувство – лежать голой в огромной темной палатке и смеяться с мужчиной. Я хочу сказать, что даже если он не видит тебя, волнуешься и в то же время хохочешь громче обычного и без всякого повода. На следующее утро я пила кофе и неожиданно поймала себя на том, что смотрю на свое отражение в окне столовой, конечно, это бывало и раньше, просто я не обращала внимания, но тут я поняла, что влюбляюсь в него. С тех пор как я служу во флоте, у меня было трое любовников. Первый – капитан мед службы, я тогда стажировалась в Сан-Диего. Он производил на меня сильное впечатление. Второй – лейтенант, прямо из военного училища, умудрился сломать себе ногу, выделывая какие-то кренделя на трапе. Когда я с тысячью предосторожностей старалась аккуратно улечься на нем, распростертом на своем ложе страстотерпца, он тысячу раз повторял: – Потише! Потише! Ты мне раздробишь мениск! Поскольку до высшего офицерского состава мне было не дотянуться, я пошла на компромисс, и третьим стал матрос из Техаса, но всего на одну ночь перед высадкой в Лейте. Я подражала свой подружке – медсестре, с которой мы развлекались вместе, и старалась забыть войну. Но не забыла ощущение этой странной давящей пустоты в сердце, когда влюбляешься. Итак, можно себе вообразить мое настроение в тот день, когда я отправилась в «Карлайл». Морис, как назло, вел себя особенно мерзко. Суп, видите ли, невкусный. Рыба несъедобная. И еще требовал, чтобы я его постригла. Потом заявил, что я его обкорнала. Все время, пока я брила ему бороду, он сжимал кулаки, будто его пытают, или чтобы двинуть мне хорошенько, если его порежу. Потом я обнаружила, что для француза он выглядит совсем неплохо, а он заявил, что в жизни не видел такую уродину, ну разумеется, как он заметил, до того в Америке ему бывать не доводилось. В конце я уже не могла сдержаться: – Ну что вам от меня нужно? Тут никто не посмеет так говорить со мной! Не хотите, не обращайтесь ко мне! Я стояла возле его койки. И по-идиотски расплакалась, как будто можно плакать по-умному. Я убежала в полной уверенности, что он читает меня как открытую книгу. И вечером не возвращалась. Попросила, чтобы ему отнесли обед и туда подсыпали снотворное, по крайней мере, отдохнем от него, а ночью часовой подежурит. Я вернулась в нашу казарму, меня горячо приветствовали мои товарки, и улеглась спать голой – вот радость-то! А позднее, выплакавшись, как всегда бывает, когда глупеешь, я заснула без задних ног. Назавтра – то же наказание, те же капризы. Обед ему принесла Падди, темноволосая толстушка с брекетами на зубах для выправления прикуса и добродушной невозмутимостью добермана, которому оторвали хвост. Она не знала ни слова по-французски, даже, наверное, из ресторанного меню. Когда я спросила ее, как Морис, она ответила: – Приятный с виду, но без царя в голове. Пришлось ему угрожать, умолять, называть сукиным сыном, а он все пишет и пишет кетчупом на простыне «Толедо». Не нужно объяснять, как это на меня подействовало. Я дала себе слово продлить эффект до ужина. Занималась всем на свете и всеми пациентами, кроме него. Затем погрузилась в мыло, зубную пасту и шампунь. Намазала лаком ногти на руках и на ногах. Поменяла блузку, шапочку, трусы, сандалии и марку дезодоранта. На закате солнца, затянутого дымкой, прелестная белокурая куколка, только что вынутая из коробки, принесла нехорошему мальчику все, что могли придумать лучшие кухни, чтобы удовлетворить французский вкус: соевый суп с красным перцем, стейк из буйвола, запеканку из макарон, яблочный пирог и прелестную орхидею – символ роскоши и дружбы. Если бы можно было читать в уме этой куколки, ну, конечно, если предположить, что таковой имеется, то обнаружился бы следующий план: она заходит в палатку, он потрясен ее красотой и просит прощения. Ну а потом – будь что будет. И вот, несмотря на все их несходство и хотя она сотни раз еще девочкой в Толедо, Огайо, слышала: «French, they are funny race.[25] Говорите по-французски?», она отдается ему на перебуренной кровати, в невыносимой жаре сезона муссонов. Никогда ничего не сбывается так, как себе представляешь. Он так и говорил. Когда я вошла, он отвернулся, руки скрещены на груди, под спину подложены две подушки. Он дулся. Я сделала вид, что смеюсь на ним. Хотела поставить перед ним поднос. Он его отодвинул. Тем хуже для него. Я поставила эти вкусные блюда на соседнюю койку и ушла. Ночью вернулась. Я уже не была куколкой. Была вымокшей под дождем медсестрой, неспособной понять мужчин, я просто делала обход. Зажгла лампу у него в изголовье. К ужину своему он не прикоснулся. Он не спал. Смотрел на меня грустными глазами, простыня измазана кетчупом, но отогнута так, будто он старался показать, что возраст капризов остался позади. Я сказала: – Главный повар не будет в восторге. Этот черный из Вашингтона очень высокого о себе мнения, очень ревниво относится к своим правам. Он крупнее вас, и я не удивлюсь, если после того, как вы поправитесь, он расквасит вам физиономию. Он пожал одним плечом – правым или левым, уже не помню. Даже не улыбнулся и сказал: – Вы не знаете, что это такое, Толедо. Годы на войне без женщины. – Все мои пациенты это говорят. – Ну нет! Вы действительно не знаете. – Но на острове вы же были не один? – На каком острове? – сказал он. – Я там и часу не пробыл. Только успел узнать Эсмеральду и пообещать обеим, что их спасут. Надвигался тайфун. Он протянул руку, чтобы я подошла ближе. Я дала свою. Другая его рука скользнула мне под блузку. Я осторожно оттолкнула ее. Я ему сказала: – Вы ведете себя неразумно, Морис. Почему вы не поели? Он слегка выпрямился, и в его глазах я прочла ярость и безрассудство. – Не поел? Зачем, спрашивается? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел! Он перевел дыхание и глухо выкрикнул: – Я дезертир! Я просто села. Опустилась на край его кровати где-то на уровне его колен. Я сказала: – Но это невозможно! – Я де-зер-тир! Я надолго онемела. Смотрела на него. Он опустил голову. Я взяла его за руку и спросила шепотом: – А почему вы дезертировали? – Вот именно. Потому что забыл, как выглядит женщина. Наверняка он ломал передо мной комедию, но он сжимал мою руку, я видела слезы в его невероятно черных глазах с длинными ресницами, таких длинных я не видела в жизни. Его было жалко. Да, жалко, и мое сердце переполнилось волнением и жалостью. Я шепнула: – Что вы хотите? Он грустно приподнял левое плечо, а может быть, правое, но не то, что в первый раз. – Вы прекрасно знаете, что я хочу, – сказал он, не глядя мне в глаза, – я даже не буду вас касаться. Когда я задавала ему этот вопрос, я, в общем-то, представляла себе, что может доставить ему удовольствие. Теперь я ничего не понимала, кроме того, что, наверное, выгляжу идиоткой. На всякий случай я встала. Его взгляд обратился на меня. Нетрудно было прочесть в нем, что я уже поступала так, как он хочет, и теперь он ждал продолжения, но я уже чувствовала, что плохо соображаю. Мы долго смотрели друг на друга, ни у кого из нас даже мускул не дрогнул, но мне стало так неловко, что я сказала ему: – Вам весело? Мне нет! Я выскочила из палатки, налетев с ходу на полог, служивший дверью в «Карлайл». Я повернулась и бросила ему: – А вы сообщили нашим офицерам, что вы дезертир? На сей раз он пожал обоими плечами. Я под дождем побежала в нашу казарму. У входа болтали двое солдат и офицер. Они осведомились, в каком настроении пребывает лягушатник. В таком маленьком лагере, как у нас, новости распространяются мгновенно. Я сказала, проходя мимо: – Все в порядке. Поверили они или нет, не мне судить. Следующие два дня я вела себя невозмутимо, как сфинкс. Ходила к Морису только в халате по медицинским делам. Запихивала в рот градусник, ни слова не говоря. Температура у него была нормальная, давление приличное, белки в цвет зубов, а мужское достоинство целомудренно спрятано под простыней. Когда я злобно потащила ее на себя, чтобы заменить на чистую, он дернул в свою сторону с такой силой, словно от этого зависела многовековая честь Франции. Как угодно. Я унесла сменную простыню с собой. Но как пел Армстронг: «Господь, зачем ты сотворил бесконечную ночь?» Я немножко плакала и сильно себя казнила. В основном за то, что не поняла, о чем меня просил Морис, когда я стояла возле него. Все было ясно, и если подумать, не намного сложнее, чем под прикрытием ширмы. Разве я до этого не решила, что позволю ему гораздо больше? Наверное, вовсе не обязательно рассказывать о том, что произошло в третью ночь, но я все же расскажу. Крепко завязав дверь в палатку, я снова поставила ему на колени поднос с едой. Я очень сурово сказала, чтобы хватило смелости прямо взглянуть на него: – Будете есть, если я это сделаю? Он подсмотрел на меня доверчивым взглядом. И кивнул – договорились. Я отошла ровно на три шага, устремив глаза на невидимый горизонт, как учили в Сан-Диего. Прямая, как адмиральская шпага, я расстегнула пояс на блузке и одну пуговку на груди, потом вторую. Я уже двадцать раз прокрутила эту сцену в своем воображении, но мне стало стыдно, и я не смогла продолжить. Я посмотрела на него. Он взял тарелку и быстро проглотил ложку пюре. Я слышала, как с трудом крутятся вентиляторы. Я была вся мокрая. Он смотрел на мою грудь в вырезе блузки так, словно она была самой красивой и самой нежной. Я смело расстегнула третью пуговицу дрожащими пальцами, потом последнюю – с ужасом, для этого мне пришлось нагнуться. Ни за что не догадаетесь, что он сказал мне, когда я, покраснев как рак, молча сбросила блузку на пол. Он не умолял меня, как мне грезилось по ночам, снять остальное – трусики, которые я одолжила у другой медсестры, потому что они были отделаны кружевами. Он прошептал: – Медленнее! И снова откинулся на подушки, уставившись в пустоту, положи он тыльную сторону руки на лоб и слегка покашляй – ну вылитая Грета Гарбо! Это сняло напряжение. По собственной инициативе я грациозно сбросила трусики подружки на самые щиколотки, и даже если мне пришлось покачиваться, чтобы они смогли сползти с ног на пол, то это меня только развеселило. Разумеется, я собиралась оставаться в туфлях до победного конца, поскольку на каблуках ноги выглядят стройнее, но это вовсе не вынудило Мориса не касаться меня, как он обещал. Я не успела их сбросить, а уже оказалась целиком в его власти. Кстати, шапочка медсестры тоже осталась на голове. Мне и до этого случалось влюбляться. Но даже не сравнить с тем, что стало со мной очень скоро. Я полюбила его ум, чувствительность, его душу, все что угодно. Но то, что он делал со мной, нельзя выразить словами. До тех пор я всегда держала себя в руках, не поддавалась ни грусти, ни восторгам, и до сих пор считалась довольно спокойной. Не знаю, заметили ли другие перемену во мне, удивило ли их это, возмутило или позабавило? Никто ничего не сказал. Я-то знаю, что мои вопли могли взбудоражить весь флот. Во второй день сентября, в тот самый, когда подписали перемирие, Морису дали халат, какое-то белье и ботинки. Он долго разговаривал с доктором Кирби. В ожидании приказа свыше тот решил, что француз останется под моим присмотром, но при условии, что не будет выходить из палатки, за исключением ежедневной прогулки, ограниченной колючей проволокой на пляже. А мне он сказал: