– Восемьдесят вторая инструменты сдавать понесла, – Гопчик докладает. Бригадир на него только глазами сверкнул. – Свое дело знай, сморчок! Таскай кирпичи! Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы седенький. А разогнались – лучше не надо. Теперь уж пятый начали – пятый и кончить. Подровнять. Подносчики – как лошади запышенные. Кавторанг даже посерел. Ему ведь лет, кавторангу, сорок не сорок, а около. Холод градусы набирает. Руки в работе, а пальцы все ж поламывает сквозь рукавички худые. И в левый валенок мороза натягивает. Топ-топ им Шухов, топ-топ. К стене теперь нагибаться не надо стало, а вот за шлакоблоками -поломай спину за каждым, да еще за каждой ложкой раствора. – Ребята! Ребята! – Шухов теребит. – Вы бы мне шлакоблоки на стенку! на стенку подымали! Уж кавторанг и рад бы, да нет сил. Непривычный он. А Алешка: – Хорошо, Иван Денисыч. Куда класть – покажите. Безотказный этот Алешка, о чем его ни попроси. Каб все на свете такие были, и Шухов бы был такой. Если человек просит – отчего не пособить? Это верно у них. По всей зоне и до ТЭЦ ясно донеслось: об рельс звонят. Съем! Прихватил с раствором. Эх, расстарались!… – Давай раствор! Давай раствор! – кричит бригадир. А там ящик новый только заделан! Теперь – класть, выхода нет: если ящика не выбрать, завтра весь тот ящик к свиньям разбивай, раствор окаменеет, его киркой не выколупнешь. – Ну, не удай, братцы! – Шухов кличет. Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмет и он, куда денешься! Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже класть. В пять мастерков. Теперь только стыки успевай заделывать! Заране глазом умерит Шухов, какой ему кирпич на стык, и Алешке молоток подталкивает: – На, теши мне, теши! Быстро – хорошо не бывает. Сейчас, как все за быстротой погнались, Шухов уж не гонит, а стену доглядает. Сеньку налево перетолкнул, сам -направо, к главному углу. Сейчас, если стену напустить или угол завалить -это пропасть, завтра на полдня работы. – Стой! – Павло от кирпича отбил, сам его поправляет. А оттуда, с угла, глядь – у Сеньки вроде прогибик получается. К Сеньке кинулся, двумя кирпичами направил. Кавторанг припер носилки, как мерин добрый. – Еще, – кричит, – носилок двое! С ног уж валится кавторанг, а тянет. Такой мерин и у Шухова был до колхоза, Шухов-то его приберегал, а в чужих руках подрезался он живо. И шкуру с его сняли. Солнце и закрайком верхним за землю ушло. Теперь уж и без Гопчика видать: не только все бригады инструмент отнесли, а валом повалил народ к вахте. (Сразу после звонка никто не выходит, дурных нет мерзнуть там. Сидят все в обогревалках. Но настает такой момент, что сговариваются бригадиры, и все бригады вместе сыпят. Если не договориться, так это ж такой злоупорный народ, арестанты, – друг друга пересиживая, будут до полуночи в обогревалках сидеть.) Опамятовался и бригадир, сам видит, что перепозднился. Уж инструментальщик, наверно, его в десять матов обкладывает. – Эх, – кричит, – дерьма не жалко! Подносчики! Катите вниз, большой ящик выскребайте, и что наберете – отнесите в яму вон ту и сверху снегом присыпьте, чтоб не видно! А ты, Павло, бери двоих, инструмент собирай, тащи сдавать. Я тебе с Гопчиком три мастерка дошлю, вот эту пару носилок последнюю выложим. Накинулись. Молоток у Шухова забрали, шнур отвязали. Подносчики, подбросчики – все убегли вниз в растворную, делать им больше тут нечего. Остались сверху каменщиков трое – Кильдигс, Клевшин да Шухов. Бригадир ходит, обсматривает, сколько выложили. Доволен. – Хорошо положили, а? За полдня. Без подъемника, без фуемника. Шухов видит – у Кильдигса в корытце мало осталось. Тужит Шухов – в инструменталке бригадира бы не ругали за мастерки. – Слышь, ребята, – Шухов доник, – мастерки-то несите Гопчику, мой -несчитанный, сдавать не надо, я им доложу. Смеется бригадир: – Ну как тебя на свободу отпускать? Без тебя ж тюрьма плакать будет! Смеется и Шухов. Кладет. Унес Кильдигс мастерки. Сенька Шухову шлакоблоки подсавывает, раствор Кильдигсов сюда в корытце перевалили. Побежал Гопчик через все поле к инструменталке, Павла догонять. И 104-я сама пошла через поле, без бригадира. Бригадир – сила, но конвой – сила посильней. Перепишут опоздавших – и в кондей. Грозно сгустело у вахты. Все собрались. Кажись, что и конвой вышел -пересчитывают. (Считают два раза при выходе: один раз при закрытых воротах, чтоб знать, что можно ворота открыть; второй раз – сквозь открытые ворота пропуская. А если померещится еще не так – и за воротами считают.) – Драть его в лоб с раствором! – машет бригадир. – Выкидывай его через стенку! – Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! – (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: «Вот я сравнялся», а просто чует, что так.) И шутит вслед бригадиру, широким шагом сходящему по трапу: – Что, гадство, день рабочий такой короткий? Только до работы припадешь – уж и съем! Остались вдвоем с глухим. С этим много не поговоришь, да с ним и говорить незачем: он всех умней, без слов понимает. Шлеп раствор! Шлеп шлакоблок! Притиснули. Проверили. Раствор. Шлакоблок. Раствор. Шлакоблок… Кажется, и бригадир велел – раствору не жалеть, за стенку его – и побегли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули. Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок! – Кончили, мать твою за ногу! – Сенька кричит. – Айда! Носилки схватил – и по трапу. А Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул. Ничего. Теперь подбежал – и через стенку, слева, справа. Эх, глаз – ватерпас! Ровно! Еще рука не старится. Побежал по трапу. Сенька – из растворной и по пригорку бегом. – Ну! Ну! – оборачивается. – Беги, я сейчас! – Шухов машет. А сам – в растворную. Мастерка так просто бросить нельзя. Может, завтра Шухов не выйдет, может, бригаду на Соцгородок затурнут, может, сюда еще полгода не попадешь – а мастерок пропадай? Заначить так заначить! В растворной все печи погашены. Темно. Страшно. Не то страшно, что темно, а что ушли все, недосчитаются его одного на вахте, и бить будет конвой. А все ж зырь-зырь, довидел камень здоровый в углу, отвалил его, под него мастерок подсунул и накрыл. Порядок! Теперь скорей Сеньку догонять. А он отбежал шагов на сто, дальше не идет. Никогда Клевшин в беде не бросит. Отвечать – так вместе. Побежали вровень – маленький и большой. Сенька на полторы головы выше Шухова, да и голова-то сама у него экая здоровая уродилась. Есть же бездельники – на стадионе доброй волей наперегонки бегают. Вот так бы их погонять, чертей, после целого дня рабочего, со спиной, еще не разогнутой, в рукавицах мокрых, в валенках стоптанных – да по холоду. Запалились, как собаки бешеные, только слышно: хы-хы! хы-хы! Ну, да бригадир на вахте, объяснит же. Вот прямо на толпу бегут, страшно. Сотни глоток сразу как заулюлюкали: и в мать их, и в отца, и в рот, и в нос, и в ребро. Как пятьсот человек на тебя разъярятся – еще б не страшно! Но главное – конвой как? Нет, конвой ничего. И бригадир тут же в последнем ряду. Объяснил, значит, на себя вину взял. А ребята орут, а ребята матюгаются! Так орут – даже Сенька многое услышал, дух перевел да как завернет со своей высоты! Всю жизнь молчит -ну, и как гахнет! Кулаки поднял, сейчас драться кинется. Замолчали. Смеются кой-кто. – Эй, сто четвертая! Так он у вас не глухой? – кричат. – Мы проверяли. Смеются все. И конвой тоже. – Разобраться по пять! А ворот не открывают. Сами себе не верят. Подали толпу от ворот назад. (К воротам все прилипли, как глупые, будто от того быстрей будет.) – Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!… И как пятерку назовут, та вперед проходит метров на несколько.