Отпыхался Шухов пока, оглянулся – а месяц-то, батюшка, нахмурился багрово, уж на небо весь вылез. И ущербляться, кесь, чуть начал. Вчера об эту пору выше много он стоял. Шухову весело, что все сошло гладко, кавторанга под бок бьет и закидывает: – Слышь, кавторанг, а как по науке вашей – старый месяц куда потом девается? – Как куда? Невежество! Просто не виден! Шухов головой крутит, смеется: – Так если не виден – откуда ж ты знаешь, что он есть? – Так что ж, по-твоему, – дивится капитан, – каждый месяц луна новая? – А что чудного? Люди вон что ни день рождаются, так месяцу раз в четыре недели можно? – Тьфу! – плюнул капитан. – Еще ни одного такого дурного матроса не встречал. Так куда ж старый девается? – Вот я ж и спрашиваю тебя – куда? – Шухов зубы раскрыл. – Ну? Куда? Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть: – У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит. – Вот дикари! – Капитан смеется. – Никогда не слыхал! Так ты что ж, в Бога веришь, Шухов? – А то? – удивился Шухов. – Как громыхнет – пойди, не поверь! – И зачем же Бог это делает? – Чего? – Месяц на звезды крошит – зачем? – Ну, чего не понять! – Шухов пожал плечами. – Звезды-те от времени падают, пополнять нужно. – Повернись, мать… – конвой орет. – Разберись! Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и их двое сзади – Буйновский да Шухов. Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки! Насчитали четыреста шестьдесят два, а должно быть, толкуют, четыреста шестьдесят три. Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) – и ну: – Р-разобраться по пять! Первая! Вторая! Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит уже не казенное, а свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед лагерем очередь на шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг перед другом расстарываются, чтоб раньше на шмон и, значит, в лагерь раньше юркнуть. Какой объект в лагерь первый придет, тот сегодня и княжествует: столовая его ждет, на посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную кухню, в КВЧ[3] за письмами или в цензуру свое письмо сдать, в санчасть, в парикмахерскую, в баню – везде он первый. Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать – да к себе в лагерь. Солдату тоже не разгуляешься: дел много, времени мало. А вот не сходится счет их. Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом конце трое их будет. А нет, опять двое. Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит: – Бригадир сто четвертой! Тюрин выступил на полшага: – Я. – У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай. – Нет. – Подумай, голову оторву! – Нет, точно говорю. А сам на Павла косится – не заснул ли кто там, в растворной? – Ра-а-азберись по бригадам! – кричит начкар. А стояли по пятеркам, как попало, кто с кем. Теперь затолкались, загудели. Там кричат: «Семьдесят шестая – ко мне!» Там: «Тринадцатая! Сюда!» Там: «Тридцать вторая!» А 104-я как сзади всех была, так и собралась сзади. И видит Шухов: бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и щепок не подсобрали. Только у двоих вязаночки малые. Игра эта идет каждый день: перед съемом собирают работяги щепочек, палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой худой, и несут. Первая облава – у вахты прораб или из десятников кто. Если стоит, сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они щепками наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то дают дневальным на каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от нее тепла не дождешься. Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят покороче, да суют их себе под бушлат. Так прораба и минуют. Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело – мундир не велит, другое -руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет, тут и скомандует: «От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда». Но берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих зэков, а то вовсе носить не будут. Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда донесешь, когда отымут. Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а бригадир уже счел и доложил начкару: – Сто четвертая – вся! И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает: – Ну как, капитан, дела? Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос – дела как? – Да как? – поводит капитан плечами. – Наработался вот, еле спину распрямил. Ты, мол, закурить догадайся дать. Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть. – В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! – шумят все. Улупил помощник бригадира 32-й и еще с ним парень один – туда, к авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? – спрашивают. И дошло до Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом? Шпионов – в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов такой же шпион. А тот молдаван – настоящий. Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал – это что начкару будет? А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай, от месяца идет, звезды вон, мороз силу ночную забирает – а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди! И Шухову чудно, чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая. Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, – и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе – разодрали б, как волки теленка! Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит – или на месте переступает, или ходит два шага вперед, два назад. Толкуют люди – мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег -другое дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек охрану сняли, не дождется. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, – трое суток в зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю – тоже. Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал – конвою жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так так иногда разъярятся – не берут беглеца живым. Пристреливают. Уговаривает Цезарь кавторанга: – Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните? – М-да… – Кавторанг табачок покуривает. – Или коляска по лестнице – катится, катится. – Да… Но морская жизнь там кукольная. – Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки… – Офицеры все до одного мерзавцы… – Исторически так и было! – А кто ж их к бой водил?… Потом и черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели уж такие Были?