– Есть такое дело, – со вздохом ответил я. – Ты, мать, все подмечаешь. От тебя ничего не скроешь. – Ох, горе ты мое луковое, – улыбнулась Айжан. – Твои сборы – это ведь главный разведпризнак, как у вас говорят. Что-либо сказать я не успел. – А куда поедешь, папа? – в комнату стремительно влетел пришедший домой сын. Улыбнувшись, я взлохматил иссиня-черную непослушную шевелюру сына. Позавчера он совершил свой первый в жизни прыжок с парашютом, и его лицо до сих пор светится от счастья. Прыгал Миша с самолета «Ан-26» вместе с бойцами нашей бригады. Кроме него с «Аннушки» шагнули в небо еще двое мальчишек. Оба его одноклассники, их отцы служат в нашей бригаде. Один из них, майор Колосов, начальник воздушно-десантной службы. Он лично занимался с мальчишками. Они сами укладывали парашюты, выучили особые случаи при прыжках и почти неделю тренировались после школы в городке воздушно-десантной подготовки. – Так куда командировка, опять на учения? – снова спросил сын. Его глаза горели от жажды приключений. Да, в его возрасте все кажется особенно захватывающе интересным. И осознание того, что жизнь имеет свою изнанку, порой даже весьма трагическую, придет к нему еще не скоро. «Если, конечно, не доведется увидеть ему войны или еще какой-нибудь беды», – мысленно поправил я себя. – Миша, дай нам с отцом поговорить, – сделала строгое лицо Айжан, – и уроками займись. Да, учительница – она и дома учительница, тут ничего не скажешь. Сын сразу же стал похож на провинившегося первоклассника и с грустным видом ушел в свою комнату. Проводив его взглядом, я посмотрел на жену и коротко ответил на таящийся в ее глазах вопрос. – Вьетнам. Вздохнув, Айжан обняла меня и, положив голову мне на грудь, беззвучно заплакала. Москва встретила меня сухой январской поземкой. Слегка завывающий ветер развевал полы моей шинели, а шапка быстро покрылась белым снеговым налетом. «Прямо как Дед Мороз я, наверное, сейчас выгляжу, только Снегурочки не хватает», – мелькнула у меня в голове мысль. Я быстро поймал такси, благо на площади трех вокзалов легковых машин хватало. Водитель, степенный усатый дядька где-то моих лет, довез до Фрунзенской набережной и, после того как я расплатился и открыл дверь, произнес: – Удачи тебе, командир. Чтобы вернулся оттуда… Я не успел ничего сказать в ответ, как «Волга» двадцать первой модели уже тронулась с места. Да, судя по взгляду, мужик из бывших фронтовиков. И не первого меня, видать, он привозит сюда с вокзальной площади. Не зря ведь говорят, что настоящий таксист – это очень тонкий психолог-практик, прекрасно разбирающийся в людях. До революции такими были извозчики… Предъявив на входе в массивное здание удостоверение личности и командировочное предписание, оставив шинель, шапку и чемодан, я довольно быстро оказался в просторном кабинете. Мы, десять офицеров различных родов войск, стояли в одну шеренгу и слушали инструктаж довольно молодого подполковника, тем не менее уже имеющего заметное брюшко и двойной подбородок. Я стоял в строю предпоследним на левом фланге и, сделав незаметно несколько вдохов и выдохов, стал пространственным зрением рассматривать соседей. В званиях мы были от старшего лейтенанта до майора. Четыре танкиста, четыре артиллериста и двое, считая меня, с эмблемами воздушно-десантных войск на погонах. Стоящий рядом со мной капитан лет тридцати, как я узнал позже, служил в отряде спецрадиосвязи бригады спецназа Среднеазиатского военного округа. Подполковник с общевойсковыми эмблемами тем временем бодро вещал, глядя на нас ничего не выражающим взглядом. – Вы всегда должны помнить, что едете в зарубежную командировку по линии «десятки». То есть десятого Главного управления Генерального Штаба СССР, – подполковник обвел строй многозначительным взглядом, преисполненным сознанием собственной значимости. – Ваша задача – обучать, тренировать и консультировать военнослужащих армии Демократической Республики Вьетнам. Но ни в коем случае вы не должны выполнять за них боевые задачи. Руководству нашей страны и Коммунистической партии, – при этих словах кабинетный полководец снова обвел всех нас суровым взглядом, – не нужны международные скандалы. А наш главный идеологический противник может получить преимущество, если кто-то из вас будет захвачен в плен… Или его тело, – подумав, добавил подполковник. – Вопросы есть, товарищи офицеры? – Так точно, – ответил худощавый майор с артиллерийскими эмблемами и красной нашивкой за ранение. – Я уже второй раз еду во Вьетнам и знаю, что наш главный военный советник в ДРВ говорил: «Где подсоветный, там и его советник должен быть. А иначе вы здесь не нужны». Бросив на майора недовольный взгляд, подполковник подошел к своему длинному рабочему столу и зашелестел какими-то бумагами. В кабинете установилось неловкое молчание. Через несколько минут подполковник вышел из-за стола и, неприязненно глядя на майора, проговорил: – В прошлом году, товарищ майор, вы выполняли интернациональный долг в составе своего зенитно-ракетного дивизиона, переброшенного во Вьетнам. И под вашей командой находились советские солдаты и офицеры. Все время вашей командировки, то есть полгода. А сейчас, я повторяю, – при этом он повысил голос, – вы едете советником, а не командиром. Вам это ясно? – Ясно, – недовольно буркнул в ответ ракетчик. При этом на его лице заходили желваки. – В таком случае все свободны. Сейчас вас проводят туда, где вы сдадите свою форму и получите гражданскую одежду. Потом пообедаете в нашей столовой, и вас отвезут в гостиницу. В ведомственную гостиницу нас повезли уже одетых в одинаковые черные плащи и шляпы. Костюмы были тоже одинакового серого цвета. Когда мы выходили из автобуса, выкрашенного в защитно-зеленый цвет, я подумал, что сейчас мы явно похожи на шпионов из плохого кинодетектива. Между тем за окном гостиничного номера пошел крупный пушистый снег. Погода явно нелетная, поэтому мы будем сидеть здесь безвылазно. Хотя официально покидать гостиницу нам не запрещалось, но куда пойдешь зимой в шляпе и легком плаще. Не хватало еще прилететь во Вьетнам с отмороженными ушами. – Капитан-лейтенант Черкасов слушает, – поднял я трубку стоящего на столе телефона. – Это я, Витек, – прозвучал в телефонном динамике голос Пинкевича. – Через час пришлю за тобой машину. Выходи в это время на улицу. Посидим поокаем, как говорится, у меня дома. Погода все равно нелетная. Через час я вышел на улицу и увидел подъезжающую знакомую машину со знакомым водителем. Он тоже меня узнал, несмотря на мой нелепый наряд. Подъехав, приоткрыл дверь и кивнул, указывая на заднее сиденье. И вот я снова сижу на кухне квартиры моего друга. Ловлю себя на мысли, что все это повторяется, как в замедленной киносъемке. И все так же Пинкевич готовит на ужин яичницу с колбасой. На столе в тарелках аппетитно лежат соленые огурчики и квашеная капуста. Большими толстыми ломтями порезан черный бородинский хлеб. Саня терпеть не может резать хлеб по-европейски тонкими ломтиками. Эта привычка у него осталась еще с войны. – Так, водку тебе не наливаю, поэтому и сам не пью, – мягко улыбнулся Пинкевич, садясь за стол. – Сначала поешь, а потом и поговорим, – сказал он, нарезая аппетитно выглядевшее сало с мясными прожилками. После того как я, доев, поставил тарелку в раковину, Пинкевич заговорил: – Теперь послушай меня внимательно и пока не перебивай. В общем, так, Витек, – собираясь с мыслями Пинкевич замолчал на пару минут. – Эта твоя командировка вышла не без моей помощи. Внимательно посмотрев на мое удивленное лицо, он, усмехнувшись, продолжил: – Есть такой принцип, и ты его хорошо знаешь. Между плохим и худшим выбирают плохое. А поскольку к тебе Пятое управление проявило интерес, то сейчас для тебя Вьетнам будет самое спокойное место. Если, конечно, можно считать спокойным местом страну, где идет война. По крайней мере, из армии не вылетишь. – А при чем здесь Пятое управление? – недоуменно спросил я. – Слушай и не перебивай, – зло скрипнул зубами Сашка. – В мае прошлого года председателем КГБ стал Юрий Андропов. Он не чекист и вообще ни в разведке, ни в контрразведке никогда не служил. Он выходец из партийного аппарата, то есть бывший партийный работник, поставленный осуществлять контроль коммунистической партии над органами госбезопасности. Если помнишь, то после прихода к власти Хрущева органам госбезопасности запрещено вести оперативную работу по партаппарату. Будь ты хоть трижды шпион! Ни о каких делах оперативного наблюдения и речи даже не может идти. Так вот, нынешний наш председатель КГБ пишет докладные записки в ЦК КПСС о необходимости вести борьбу с русизмом. Так он выражается в документах. Соответственно, на борьбу с проявлением всего русского в культуре, идеологии нацелено Пятое идеологическое отделение КГБ. Не с украинским и прибалтийским нацизмом, а именно с проявлением русской культуры. Кстати, насчет русского рукопашного боя… Это как раз будет по твоей части. Так про это теперь даже писать и говорить нельзя. А в армии и особенно в ВДВ насаждается это дурацкое карате, которое в реальной схватке бесполезно… Соответственно, под плотное оперативное наблюдение взята и Русская православная церковь. Начальник этой идеологической службы Филипп Бобков раньше вполне нормальным мужиком был. Сам родом с Донбасса, на пару лет моложе тебя. На фронт в Великую Отечественную ушел добровольцем, приписав себе лишний год. Воевал храбро, получил несколько орденов и столько же тяжелых и легких ранений. В конце войны старшина Бобков был направлен для обучения в спецшколу Смерш… А сейчас, как говорится, перековался. Работает на Андропова не за страх, а за совесть. – Перевербован? – спросил я. – Не знаю, как выражаются, свечку не держал, – нехотя ответил Пинкевич. – Но по делам узнаете их [113]. Так, кажется, в Священном Писании сказано, – остро взглянул мне в лицо Пинкевич. – А ты, когда в отпуске был, то, возвращаясь из Ленинграда, в Елец вместе с семьей заезжал и общался с настоятелем Вознесенского собора. Там в его окружении работает осведомитель. Вот опер, который его курирует, и сделал запрос в военную контрразведку. Хорошо, что мне это на глаза попалось. Вот такие пироги, Витя. С учетом прежней судимости, хоть она и снята, из спецназа ГРУ тебя могли уволить в два счета. Опять в колхозе баранку крутить пойдешь, – усмехнулся Пинкевич. – Ну, и во Вьетнаме сейчас идут тяжелые бои, патриотические силы ведут наступление, и у Луиса тоже работы хватает. Вот ты ему и поможешь там маленько, – улыбнулся Пинкевич… – Ну, а что до наших дней, – махнул он рукой, и улыбка исчезла с его лица. – Помнишь нашу войну с американцами в Корее? Тогда, да и после, они планировали уничтожить нашу страну ядерными ударами. Сам знаешь, сколько было этих планов – «Дропшоп», «Чариотер», «Тройян». Видел я ихний журнал «Кольерс». На его шикарной цветной обложке были изображены ядерные «грибы», расцветшие над Москвой. В западных изданиях увлекательно расписывалось, как будут совершать воздушные рейды стратегические бомбардировщики. И как разделят судьбу Хиросимы десятки русских городов. Но позже был разработан и начал реализовываться план «Лиоте». Он не имеет срока давности и будет действовать до полного уничтожения Советского Союза. Основные его методы – это психологическая война против населения Советского Союза. В первую очередь против руководства страны и КПСС, ну и, естественно, членов их семей. Все это уже начало приносить свои плоды после известной речи Хрущева на двадцатом съезде партии. Уже тогда в душах многих людей зародилось сомнение… Пинкевич выбрался из-за стола и посмотрел в окно, за которым густыми хлопьями шел снег. – Доктрину Алена Даллеса, основателя ЦРУ, помнишь? – снова повернулся ко мне собеседник. – Напомни, о чем это. Я ведь столько лет не служил. – Ну, слушай. Я своими словами перескажу близко к тексту, – произнес Саня. – Посеяв в СССР хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим русских в это поверить… Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы вытравим их социальную сущность, отчуждим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино и пресса будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Незаметно, но активно и постоянно будем способствовать самодурству чиновников, взяточников. Беспринципность, бюрократизм и волокиту мы возведем в добродетель. Честность и порядочность будем осмеивать – они станут никому не нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания – все это мы будем ловко и незаметно культивировать. Национализм и вражда народов, прежде всего ненависть к народу русскому, расцветет махровым цветом… – Ладно, Саня, достаточно, – вырвалось у меня из груди, и я растерянно посмотрел на собеседника. – Неужели все сейчас уже так плохо и нельзя повернуть обратно? – Ну, как тебе сказать, – посмотрел снова в окно Пинкевич. – Если бы сейчас у власти снова оказался товарищ Сталин со своей командой, то можно было бы все исправить. А при Брежневе все потихоньку продолжается, как было при Хрущеве. У наших партийных руководителей уже выросли детишки, которые видят идеал в западной жизни. Они с детства привыкли к тепличной жизни с персональными «Победами» и «Волгами», но уже захотели большего. Один такой щенок в прошлом месяце спросил своего партийного папашу: «Папа, а почему ты курируешь этот автозавод? Почему он еще не принадлежит тебе?» – Саня, а мне недавно кто-то говорил, что партийным чиновникам запрещено заниматься оперативной работой, – улыбнулся я. – Ну, сам же знаешь, что если нельзя, но очень хочется, то можно, – махнул рукой Пинкевич и, подумав, с досадой добавил: – А то эти сыночки прямо сейчас рады бы были страну продать. – Саня, если я правильно тебя понял, то СССР продвигается вперед к реставрации капитализма. Значит, прав был Иосиф Виссарионович, когда говорил, что по мере построения социализма будет обостряться классовая борьба… – Эх, Витя, – тяжело вздохнул Сашка. – Если бы речь шла только об изменении социально-политической формации… Хотя капитализм в России – это, как говорится, не дай нам бог. Речь-то идет о ликвидации нашей страны. Причем при любом общественном строе… Такие, как генерал Бобков, явно хотят стать новыми буржуями. Вернее, в новое дворянство метят. Только с дьяволом нельзя договориться, и если ты продал ему свою душу, то не удивляйся, что он заплатит тебе пригоршней битых черепков. Даже если они сначала будут казаться золотом… Да, как говорит Священное Писание, «царство, разделившееся в себе, исчезнет». Пока такие достойные люди, как Павел Анатольевич Судоплатов, сидят в тюрьме, а госбезопасность возглавляет борец со всем русским, ничего хорошего нашу страну не ждет. – Ну а нам-то сейчас что делать? – спросил я. – Делай что должно – и будь что будет, – подумав, ответил Пинкевич, ставя чайник на газовую плиту и зажигая конфорку. – Лично тебе, Витек, это делать свое дело. А ты умеешь это делать намного лучше других. Это я сейчас про твою командировку говорю. За свою семью не беспокойся. Я присмотрю и, если надо будет, помогу. Как дети-то? – Да нормально все у них. Маша в прошлом году вышла замуж. Ее избранник тоже из медиков, работает врачом на «Скорой помощи». Уже скоро родить должна, так что мы с Айжан дедом и бабкой станем. – Сын-то определился, в какую мореходку будет поступать? – улыбнулся Пинкевич. – Решил стать морским офицером. Этим летом он как раз восьмой класс оканчивает и будет поступать в Ленинградское нахимовское. Ну а после в Высшее военно-морское училище. – Ну, значит, все нормально у твоего сына будет, – хлопнул меня по плечу Саня. – А сейчас давай мы с тобой чайку попьем, – предложил Пинкевич, обдавая кипятком заварочный чайник. – Кстати, чай у меня настоящий индийский. Мои ребята в подарок из командировки в Индию привезли, – добавил он, засыпая ароматный пахучий чай из пачки, где был нарисован слон с сидящим на нем погонщиком. В гостиницу я вернулся уже поздно. Все мои попутчики уже спали, и я быстро последовал их примеру, почти мгновенно провалившись в тяжелый, без всяких сновидений, сон. Утром, когда мы улетали из Москвы, стояла морозная ясная погода, и казалось, сам воздух был сух и прозрачен. Обильно выпавший накануне снег щедро накрыл дома и деревья белым пушистым ковром. Через пару часов мы приземлились в Ташкенте, где наш самолет, загнав на отдельную площадку, дозаправили перед дальним полетом топливом. Нам разрешили выйти, и оказалось, что наши плащи и шляпы в самый раз подходят для местной зимы. На улице было где-то плюс пять градусов, но небо было затянуто серыми тучами, а вокруг ощущалась пронизывающая сырость и ветер. В Ханой, столицу ДРВ, мы летели через Дели. Там тоже была дозаправка, но выходить из самолета на сей раз никому не разрешили. Заграница все-таки. Позже, когда летели, я все время смотрел в иллюминатор на проплывающие под нами облака. Когда надоедало смотреть на однообразную серую пелену, я закрывал глаза и старался заснуть. Но сон не шел, зато, как трассирующие пули ночью, в голове стали высвечиваться воспоминания. Как сказал вчера Саня, оперов из «пятерки» заинтересовала наша семейная поездка в Елец. Перед моими глазами, как воочию, встала фигура священника отца Исаакия. Плотный, невысокого роста, он имел широкое лицо, сплошь покрытое рыжеватой с проседью большой бородой. В Елец мы тогда заехали по инициативе Айжан, когда возвращались из Ленинграда в наш рязанский поселок. Как я узнал на следующий день, оказывается, все эти годы, начиная с моей командировки в Корею, Айжан общалась с этим батюшкой. Когда он был в Оренбурге, то ходила к нему вместе с моей покойной матерью. Потом, когда я уже сидел в тюрьме, он окрестил в Никольском соборе нашего родившегося сына. Айжан считала себя его духовной дочерью и все эти годы, когда он уехал в Елец, переписывалась с ним и даже два раза к нему приезжала. – Ну, здравствуйте, мои хорошие. Ждал я вас, – неожиданно поприветствовал он нас с женой и сыном, когда мы вошли в небольшой частный дом, с палисадником, заросшим сиренью. – Ну, здравствуй, брат. Ишь, уже какой вымахал, – батюшка ласково погладил Мишу по голове. – Ты, мать, с сыном иди, отдохни с дороги. Вон у Марии Алексеевны в доме, где ты прошлый раз останавливалась. Там и пообедаете, – добавил он, улыбнувшись вышедшей к нам в сени сухой маленькой старушке со сморщенным лицом и неожиданно ярко-голубыми глазами. – А нам с твоим мужем потолковать есть о чем. Когда жена с сыном и сопровождающая их бабушка вышли на улицу, священник произнес, пристально глядя мне в глаза: – Ну, здравствуй, раб Божий Виктор. При этом его взгляд не имел ничего общего с тем добрым старичком, которого я видел несколько минут назад. Сейчас его взгляд более всего напомнил мне инструктора в нашей бригадной спецшколе, пожилого матерого старшину, прошедшего огонь и воду на нескольких войнах. – Здравствуйте, – неуверенно проговорил я, глядя на угол, заставленный иконами, под которыми мягким огоньком светилась лампада из зеленого стекла. Мне в глаза почему-то тогда бросилась икона Спасителя, или Иисуса Христа, как ее называют. Вернее, не сама икона, а взгляд того, кто был на ней изображен. Показалось, что этот взгляд проникает в самую душу… – Проходи, садись. Как говорится, в ногах правды нет, – указал рукой на круглый стол, покрытый скатертью, и три резных, явно старинных, стула хозяин. – Ты пластун? – огорошил он меня следующим вопросом и, не дожидаясь ответа, добавил: – Командир партии [114], наверное. Я лишь молча кивнул.