– Не бойся, никаких секретов я у тебя выпытывать не собираюсь, – снова мягко улыбнулся священник. – Я ведь тоже солдатом был. До капитана дослужился. А чин капитана в царской армии соответствует современному званию майора. Меня в пятнадцатом году в армию призвали со второго курса Санкт-Петербургской духовной семинарии. Тогда Первая мировая война шла, – батюшка посмотрел куда-то вдаль, явно вспоминая прошедшее. – Потом школа прапорщиков, через полгода первый офицерский чин, и на фронт. Я воевал на Румынском фронте в составе первой ударной бригады под командованием полковника Дроздовского… Хочешь спросить, почему я в белой армии потом оказался? – задумчиво посмотрев на лампадку, проговорил батюшка. Я молча кивнул. – Тогда для меня, подпоручика Ивана Виноградова, мой командир, Генерального штаба полковник Дроздовский, был высшим авторитетом. Настоящий боевой офицер. Как говорится, слуга царю, отец солдатам, и за спины подчиненных он в бою никогда не прятался… Так вот, в феврале восемнадцатого года от нового правительства последовал приказ о расформировании нашего соединения. Командир бригады отказался выполнить этот приказ, но отпустил всех, кто не захотел служить дальше. Мы тогда по наивности полагали, что правительство Ленина совершило акт предательства по отношению к союзникам, выйдя из Первой мировой войны. Да, всех этих французов и англичан с американцами я тоже, по несусветной глупости, считал союзниками. А о том, что они уже тогда поделили нашу матушку-Россию на сферы влияния, я узнал только в эмиграции, – вздохнув, горько сказал священник. – Потом был двухмесячный марш из города Яссы на Дон, где мы соединились с Добровольческой армией Деникина. А потом еще два года братоубийственной войны и, наконец, эмиграция. Батюшка встал, подошел к иконостасу и, посмотрев на горящую лампаду, продолжил: – А там, на чужбине, среди нас снова произошел раскол, как в России в семнадцатом году. Очень многие поняли, что именно большевики спасли тогда нашу Родину от распада. Да, пусть жестоко, порой кроваво, но спасли от иностранных интервентов и их пособников. То есть нас, тех, кто служил в белых армиях, – с горечью добавил он, глядя на иконы. – И когда началась гражданская война в Испании, то очень многие из бывших солдат и офицеров белой армии воевали против фашистов в составе интернациональных бригад. Многие из тех, кто остался в живых, получив советское гражданство, вернулись потом на Родину. Другие, понимая, что мир стоит снова на пороге большой войны, стали сотрудничать с советской разведкой. В их числе был даже легенда Белого движения генерал-майор Скоблин и его жена, певица Надежда Плевицкая. Я тоже разделял их убеждения, хотя, приняв священнический сан, не имею права брать в руки оружие и проливать кровь. Поэтому я и в гестапо попал в Праге. А потом, когда наши пришли, то меня уже смершевцы арестовали. Тут я не в обиде на контрразведчиков, – усмехнулся батюшка. – Я ведь был священником в РОВСе. А это эмигрантская организация, сотрудничающая с кучей зарубежных разведок. Пришлось и мне в тюрьме посидеть, пока не разобрались и не выпустили. Я ошеломленно слушал этот откровенный рассказ о своей непростой жизни много повидавшего человека. – Я к чему тебе все это толкую, – снова пристально и сурово посмотрел батюшка. – То, что наш народ и страну снова хотят уничтожить, как четверть века назад, ты и без меня должен знать. Как-никак, офицер разведки… Только те, кто сейчас за океаном, они поумнее и похитрее Гитлера будут. Это он честно правду-матку резал – всех русских надо уничтожить, а их землю захватить. А эти, они вроде как на словах нам даже добра желают. Ну, ты с ними воевал, знаешь, что это те же фашисты… А может, еще хуже, – чуть подумав, добавил священник. – И очень может быть, что тебе с ними снова придется встретиться… Ты из казаков? – неожиданно спросил он. – Ну да, из оренбургских, – недоуменно проговорил я. – В Бога веруешь? – строго посмотрел на меня батюшка взглядом сержанта на плацу. – Да, – запинаясь, ответил я, вспомнив высадку на остров Борнхольм, когда я, уже распрощавшись с жизнью, обращался к Богу. – Молитвы знаешь? – Одну только, «Отче наш», – тихо ответил я, вспомнив, как после того, как меня откопали в шахте, я, лежа в лагерной санчасти, переписывал ее на листочек. Диктовал мне слова пожилой фельдшер из военнопленных. – Еще Суворов говорил своим солдатам: молись Богу, от Него победа. А это, говоря современным языком, очень даже материально. Заповеди знаешь? – Да. Всего десять заповедей, четыре по отношению к Богу, шесть – к человеку. В Военном институте у нас все пожилые преподаватели верующими были… – Ну, раз веруешь и заповеди знаешь, то слушай внимательно, – строго посмотрел на меня батюшка. – По христианскому учению смертный час – один из самых главных этапов жизни. Это последняя возможность обращения к Богу и искупления греха, чтобы обрести вечную жизнь. Поэтому на войне и при выполнении задач в тылу противника, это я для вас, пластунов, – пояснил батюшка, – нельзя отягощать свое сердце злобой. – Как это? Ведь против нас нелюди… – Не перебивай, – недовольно продолжил священник. – Злиться нельзя на своих личных врагов. На тех, кто лично тебе зло причинил. Мне при этих словах тогда вспомнилась наша скандальная соседка. – Но есть еще враги Отечества, которые несут зло и смерть твоему народу, твоим ближним. А своих ближних ты должен защищать так, как тебя учили всю жизнь. – Но для этого ведь нужно убивать, – вырвалось у меня. – На войне уничтожают живую силу противника, – жестко глядя мне в глаза, проговорил отец Исаакий, – ты как боевой офицер это знаешь не хуже меня… А убивают в гневе, за свое оскорбленное самолюбие, – уже мягче добавил он. – Если это твой личный враг, то его не то что убивать, даже злиться на него нельзя. Сколько бы он ни наделал тебе подлостей и гадостей. За него молиться нужно, чтобы Господь его вразумил. Вот это и есть русское восприятие мира и своего места в нем, – снова мягко, по-детски улыбнулся батюшка. – Кстати, в нашей стране каждый, кто так живет и думает, считается русским. Как в поговорке – «папа немец, мама грек, а я русский человек». И на войне главная идея для русского солдата: «Пока чувствуешь в себе Правду, ты непобедимый». Непобедимый в первую очередь в духовном смысле и, даже погибая, в бою не дрогнешь. А для этого с себя нужно смыть духовную грязь. Ты когда-нибудь исповедовался? – мягко спросил отец Исаакий. Я молча мотнул головой. – Ну, тогда иди в дом к Марии Алексеевне. Он через один слева будет, – пояснил батюшка, подойдя к окну. – Там тебе жена все объяснит. Вспомнишь, вернее, постараешься вспомнить свои грехи за всю жизнь. Тебе ведь пятый десяток уже идет? – утвердительно проговорил батюшка. Я в ответ молча кивнул. – А утром жду вас в Вознесенском соборе на литургию. А вообще в наше время к Богу только через скорби приходят, – неожиданно добавил он, перекрестив меня на прощание. И было в этих негромких словах столько внутренней силы, что мне захотелось, вскочив со стула, ответить: «Есть!» Я просидел половину ночи, вспоминая всю свою жизнь, а к утру уже был в Вознесенском соборе и исповедовался за всю свою жизнь. Исповедь показалась мне баней, и длилась она минут сорок. Потом отец Исаакий накрыл мою голову большим покрывалом – епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. А после я первый раз в жизни сподобился Таинства причащения. Рядом со мной тогда была Айжан, она исповедалась еще раньше. А через три часа, провожая нас на вокзал, отец Исаакий благословил на прощание подставившую руки лодочкой жену и сказал: – Терпи, мать. Такой уж крест у вашего брата на Руси. Терпеть и молиться за своих мужиков и сыновей. – Потом, погладив по голове Мишу, с улыбкой сказал: – Ну а ты, брат, даст Бог, будешь носить военную форму вот такого цвета, – и указал на свою рясу. – Для настоящего мужчины подходит либо военная форма, либо монашеское одеяние… А это тебе, раб Божий Виктор, мой подарок, – отец Исаакий положил мне в ладонь медный нательный крест. – Я с ним на фронте был, но тебе сейчас он нужнее, – произнес батюшка и неожиданно крепко обнял меня на прощание… – Товарищи пассажиры, пристегните ремни. Наш самолет идет на посадку в аэропорту Ханой, – вырвал меня из воспоминаний голос бортпроводницы. …Аэропорт северовьетнамской столицы встретил нас неуютной моросью, переходящей в легкий дымчатый туман. На взлетно-посадочной полосе виднелись лужи – остатки мощного, недавно прошедшего тропического ливня. Нам уже объяснили в пути, что погода сейчас здесь, мягко говоря, не самая благоприятная для человеческой жизнедеятельности. С ноября начинается сезон дождей, и небо в это ненастное время почти всегда затянуто туманом. Причем самая плохая погода наступает в феврале и марте. После посадки самолета командир экипажа отдал мне и капитану из армейского спецназа небольшие свертки и крепко пожал нам руки. Он явно догадывался о нашей с Сергеем, так звали моего коллегу, воинской профессии. Я перед полетом сдал два своих пластунских ножа, с которыми почти сроднился, а капитан – нож НР-40 времен Отечественной войны. Таможенный контроль оказался чистой формальностью, по крайней мере для нашей группы. Да и для других гражданских пассажиров тоже… Как я понял из обрывков разговоров во время полета, сюда летели строители, энергетики, мелиораторы… «Тоже выполнять свой интернациональный долг», – с грустью подумал я, вспоминая слова напыщенного, как индюк, подполковника. При выходе из аэропорта нашу группу уже ждали. Всех моих попутчиков, кроме нас с Сергеем, быстро усадили в автобус, и он куда-то поехал, объезжая особенно большие лужи. Минут через пять подъехали два тентованных «газика». Из первого вышел человек европейской внешности, одетый в легкий костюм, и позвал Сергея. Мы пожали друг другу руки, и, перепрыгнув через лужу, он забрался в машину. – Витек, ты чего, уже своих не узнаешь! – раздался сбоку знакомый голос. Я повернулся и увидел двух человек. Первый был Луис, рядом с ним стоял и вежливо улыбался молодой вьетнамец. В глаза бросался шрам над левой бровью парня. Был он худощав, примерно моего роста. На голове ежик коротко стриженных волос. Через секунду я оказался в мощных объятиях друга. – Ты извини, мы чуть-чуть припоздали. Кстати, как говорится, прошу любить и жаловать, – кивнул он на вьетнамца. – Старший лейтенант Ли Ши Ван. Работать вы будете вместе, ну а я буду курировать вашу работу. – Погоди, Луис. Я толком ничего не понимаю. Ведь я из военной разведки, а ты – из «конторы» [115]. – Да все просто, Витек. Я работаю в соответствующем отделе [116] при Первом главке. Наша задача – это сбор военной информации о противнике, о базах НАТО, представляющих угрозу для СССР и наших союзников. В данном случае Демократической Республике Вьетнам. Изучаем, так сказать, с нелегальных позиций. Как охраняют и обороняют американские военные базы, ищем уязвимые места. Ну, а поскольку здесь наши задачи практически полностью совпадают с работой вашего ведомства, то и работаем вместе. Это санкционировано вашим генералом Ивашутиным [117] и моим начальством. Я заметил, что во время нашего разговора вьетнамский офицер тактично перешел на другую сторону от машины. – Давай, садись. Время поджимает, – Луис торопливо распахнул заднюю дверь кабины. – По дороге расскажу самое необходимое. Мы с Луисом уселись на заднее сиденье, свой чемодан я приткнул между ног. На переднем сиденье рядом с водителем сидел вьетнамский офицер. На его коленях лежал автомат Калашникова. Солдат-водитель был одет в форму зеленоватого цвета, на голове – тропический шлем. – Что, пошаливают тут у вас? – я указал взглядом на автомат. – Само собой. Наши с тобой американские коллеги тоже хлеб даром не едят. Три дня назад блокировали на подходе к нашему зенитно-ракетному дивизиону диверсионную группу. Группу уничтожили, а двоих взяли живыми, – пояснил Луис. – Поэтому у меня в дороге всегда несколько гранат под рукой, – показал Луис ребристый корпус «феньки», выкрашенный в темно-зеленый цвет, и кобуру автоматического пистолета Стечкина. – На то и щука, чтобы карась не дремал, – бросил он, доставая пистолет и внимательно вглядываясь в окно. – Тут недалеко граница с Лаосом, оттуда на американских вертолетах и забрасывают диверсантов. Около часа мы ехали по глинистой, раскисшей от дождей лесной дороге, пролегающей через густые джунгли. В окно я наблюдал белые известняковые скалы, стоящие над рекой, рядом с которой проходила дорога. Когда мы выехали на шоссе и по обочинам замелькали крытые листьями дома, мои спутники убрали оружие. – Мы сейчас подъезжаем к городку Сонла, который находится на краю горной долины Дьенбьенфу. В этой долине в мае пятьдесят четвертого года произошло крупное сражение, после которого закончилась французская оккупация Вьетнама. И после этой победы Вьетнам получил независимость от Франции. А тогда французский экспедиционный корпус под командованием генерала Наварра пытался захватить эту часть страны. Здесь была создана крупная военная база. Причем большая часть этого гарнизона состояла из головорезов Французского Иностранного легиона… Систему отбора и комплектования этой структуры знаешь? – повернулся ко мне Луис. – Легион формируется только из иностранцев, гражданам Французской Республики в него официально вступать запрещено. А главное то, что преступное прошлое рекрута никого не интересует. Более того, после вступления в легион каждому легионеру меняют имя и фамилию… Ну вот. Почти полностью те легионеры были бывшими эсэсовцами, оказавшимися после окончания Второй мировой войны в западной зоне оккупации. Руки у них у всех были по локоть в крови. Французы поставили эту публику перед выбором – либо выдача Советскому Союзу, в крайнем случае долговременная отсидка в тюрьме, либо участие в колониальной войне в Индокитае… Естественно, что желающих отправляться в сибирские лагеря среди этой публики не было. А здесь они творили то же самое, что и на нашей земле… – Родную деревню моего отца парашютисты Иностранного легиона сожгли вместе с жителями, – внезапно по-русски добавил вьетнамский старший лейтенант. – А тогда бойцы вьетнамской армии при помощи советских советников сумели доставить через горные хребты и джунгли вокруг базы тяжелую артиллерию и установки «катюша». Этого французское командование явно не ожидало, и после тяжелых боев гарнизон базы капитулировал. Сражение шло пятьдесят девять дней и неофициально считается последней битвой войск СС. Кстати, со сдавшимися в плен разбирались наши контрразведчики, и многие легионеры все-таки получили по заслугам. Ведь в войсках СС у каждого была татуировка с группой крови. Даже если выжечь ее кислотой, след все равно останется, – проговорил Луис и замолчал. – У меня отец там погиб в последний день боев, – снова прозвучал голос с переднего сиденья. – Он был командиром минометной батареи… Тем временем наш «газик», миновав небольшой поселок, снова заехал в лес. Минут через десять пути мы оказались перед железными воротами, выкрашенными в пятнисто-камуфлированный цвет. Такого же цвета была будка контрольно-пропускного пункта, находящаяся в тени больших деревьев. Оттуда вышел вьетнамский солдат, подошел к машине и, открыв переднюю дверь, мельком взглянул на Луиса и двух своих соотечественников. Затем заговорил со старшим лейтенантом, два раза посмотрев на меня. Я понял, что Луис здесь явно не первый раз, если дежурный по КПП знает его в лицо. Старший лейтенант показал бойцу какую-то бумагу, тот пробежал ее глазами, отдал честь и что-то крикнул. Открылись ворота, и мы заехали на территорию воинской части. В глаза мне сразу бросилась смотрящая в небо счетверенная зенитная установка «Эрликон» немецкого производства времен Второй мировой войны. Перехватив мой взгляд, Луис пояснил: – Зенитные автоматы стоят по всему периметру этого тренировочного лагеря. Если американцы установят его место расположения, то как минимум сюда пожалует эскадрилья истребителей-бомбардировщиков «Фантом». Поганая штука, доложу я вам. У них под крыльями ракеты «воздух-земля»… А я в Хайфоне под такой огненный дождик попал. Хорошо, что люк рядом оказался… Увидев мой непонимающий взгляд, он пояснил: – Они, – кивнул он на вьетнамцев, – придумали весьма эффективное бомбоубежище. В землю закапывают кольцо канализационной трубы и накрывают люком. Накрыть может разве что прямым попаданием ракеты. Но сидеть там и трястись вместе с землей, честно говоря, было страшно. – А моей жене с годовалым сыном в Ханое очень часто приходится в таком люке сидеть, – вздохнул Ли Ши Ван. Между тем наша машина заехала под маскировочную сеть, натянутую между трех больших деревьев. Рядом стояли два грузовика – «ГАЗ-53» и «ГАЗ-66». Выйдя из машины, я осмотрелся. Маскировка была выполнена просто великолепно. С воздуха этот учебный центр смотрелся как большой участок тропического леса, да и наблюдая с земли, тоже мало что увидишь. – Здесь все курсанты живут в землянках, вся инфраструктура тоже под землей. Так что ты зря головой вертишь, – улыбнулся Луис. В этот момент к нам подошли два вьетнамца в военной форме, но без знаков различия. Ли Ши Ван, мгновенно подобравшись, вытянулся и отдал честь. – Здравствуйте, товарищ Луис, – произнес один из них по-русски. Они поздоровались за руку со мной и с Луисом. Затем Луис с этими вьетнамцами отошел в сторонку и о чем-то заговорил. – Это начальник нашей школы и офицер контрразведки, – тихо пояснил мне старший лейтенант. Между тем Луис уже подходил к нам, а вьетнамцы исчезли, как будто провалившись сквозь землю. Впрочем, уже через полчаса я понял, что здесь это выражение вовсе не игра слов. – Так, Виктор Васильевич, слушай, – сказал Луис. – Буду вводить тебя в курс дела – куда и зачем тебя привезли и чем предстоит заниматься в этом лесу. Дело это будет для тебя новое, как и для всех нас. Как тебе уже известно, у противника здесь полное превосходство в воздухе. Причем, в отличие от Кореи, наших летчиков здесь нет, а наши зенитчики прикрывают только объект на территории ДРВ. А интенсивные боевые действия идут на территории Южного Вьетнама, большая часть которого покрыта джунглями. В тропических лесах бронетехника применяется редко, да и то на тех направлениях, где есть дороги. В этой войне у американцев основной боевой единицей стал вертолет. Он может легко и быстро долететь до любой точки, нанести огневой удар и высадить десант. Кстати, они сейчас еще широко применяют дефолианты. Эта отрава губит деревья, вызывая опадение листвы. Основной боевой вертолет звездно-полосатых – это «Ирокез». Вооружен пулеметом и ракетами, берет на борт десяток десантников. А у партизан Вьетконга из зенитных средств только наш старый добрый ДШК. Но с ним по джунглям и по горам не больно-то побегаешь. Помнишь, сколько он весит? – Помню. Тело пулемета тридцать четыре, а вместе со станком сто пятьдесят семь кило, – без запинки ответил я. – Тогда слушай самое главное. В нашей стране создан переносной зенитно-ракетный комплекс «Стрела-2». Насколько я знаю, приказ о принятии его на вооружение появился в Москве только две недели назад. Пока что его только на полигоне испытывали… А здесь есть возможность обкатать его в боевой обстановке, ну и серьезно помочь товарищам, – при этих словах Луис посмотрел на вьетнамца, а тот молча кивнул. Помолчав, Луис продолжил негромко говорить: – Принято решение о подготовке принципиально новых разведывательных органов – разведывательно-диверсионных зенитных групп. Их задача – действуя на вражеской территории, подходить максимально близко к аэродромам врага и поражать самолеты и вертолеты врага на взлете. Состав группы планируется следующий: командир, два оператора-наводчика «Стрелы», снайпер, четыре разведчика и два разведчика-минера… [118] Я с их командиром и контрразведчиком, – Луис кивнул на внимательно слушавшего вьетнамца, – сейчас заканчиваю отбор курсантов. Сложно найти тех, у кого, как минимум, есть законченное среднее образование. В остальном все нормально. Все имеют боевой опыт. Партизанили в отрядах Вьетконга или служили в северовьетнамской армии. Кое-кто и в Союзе учился… При этих словах Ли Ши Ван улыбнулся. – В общем, для начала нужно будет разработать программу подготовки, рассчитанную максимум на месяц, ну и начать работать, – сказал Луис. – Занятия должны начаться через два дня. Вот такие пироги, Витя. Это приказ. Сам понимаешь, что не я его отдал. Он назначен командиром учебного взвода, а ты при нем военный советник.