— Знаешь американского поэта Уоллеса Стивенса? Оленька не знала. — У него есть очень точные строчки: «Мир уродлив, и люди грустны». Вот это — правда. А твой Арбат — игра памяти. Что за ерунду она говорила. Придет весна, и выползут на солнышко музыканты, скоморохи всякие. Народ потянется. Все опять оживет. Это в начальных классах проходят. Тема называется «Смена времен года». Вообще, не стоило, наверно, тащиться к этой Кэтрин. У нее, похоже, прилив хандры — может, иссякнет через четверть часа, а может, и нет. Оленька решила, что больше словечка не скажет, пока та не одумается. Свернули в переулок, протопали немного, и Кэтрин толкнула входную дверь. В подъезде было темно и пахло сырыми камнями, старым жильем. К лифту вело несколько стертых ступеней. По стене плющом ползли железные почтовые ящики, у некоторых были оторваны дверцы. Оленька недавно побывала в таком доме — ходили в гости. И в гостях этих она чувствовала себя неуютно: высокие потолки, которых она не любила, видавший виды паркет. Запомнила тонкую трещинку, бежавшую по беленой стене вверх, и широкий холодный подоконник из серого камня с маленькими желтоватыми вкраплениями, на который она опиралась, высунувшись в окно. Кэтрин нажала оплывшую кнопку лифта, — как и двадцать лет назад, детишки поджигали все, что хоть как-то горело. Перила, плетущиеся за лестницей вверх, казались прокопченными, как сосиска, забытая в гриле. Лифт завыл и пополз: сквозь решетку было видно, как он неспешно приближается — погромыхивая и отдуваясь. Кэтрин молчала. И только когда вошли в кабину (ручка, тысячами ладоней отполированная, тяжело подалась, дверь с лязгом захлопнулась — остались же еще монстры, неспособные отвориться сами), Кэтрин сказала: — Говори громко, папа плохо слышит. Оленька кивнула, лифт дернулся и потащился вверх — как полное ведро, которое медленно вытягивают из колодца. Цепь натянута до предела, накручивается на ворот, мелко дрожа: сейчас сорвется. Вот как не вытянет их невидимая рука, полетит ведро со всей дури вниз, цепь загремит, разматываясь, бешено закрутится ворот… Уф, вышли. Кэтрин достала ключи, открыла один замок, второй. Крикнула в темноту коридора: «Папа, это я!» И Оленьке: «Вон тапки». Здоровенные клетчатые тапки со стоптанными пятками, байковые, серого цвета. Стелька стерта дочерна, противно. Но делать нечего — пол холодный. — Проходи ко мне, я сейчас. Оленька шаркает к дальней двери, крашенной белой краской. За дверью — узкая комната. Книжные полки, полированный шкаф, полированный столик, два неуклюжих стула с высокими спинками — польская мебель начала семидесятых, такая у бабки стоит, когда-то жутко модной была. На шкафу — старая мягкая игрушка, собака с висящими ушами. Один глаз выпал, и на его месте белое чистое пятнышко. Компьютера и правда нет. Маленький телевизор: вздернутые металлические усы. Покрытая пледом кровать. Полысевший паркет, под столиком — ковер, вернее, какое-то недоразумение с узорами. На стене картинка из янтаря: рыжее деревце, рыжий домишко, рыжий холмик вдалеке. Книги валяются где попало. Много знакомых, из «Жлобуса» натащенных. Продавленное кресло завершает картину. Лепота. Но Оленьке все равно. Это же не ее жизнь. Да и потом, каждый живет как умеет. — Кофе будешь? Оленька кивает. — Давай я тебя сперва с папой познакомлю. — Кэтрин колеблется мгновение, затем ухмыляется: — Посмотришь на человека, который искалечил мне жизнь. 30 Нет. Только не это. Только не семейные дрязги. Только не фамильные секреты, скелеты и гробы. Только не это. Да почему надо было выбирать именно ее, Олю, для этих откровений? Будто у нее своих проблем нет. Теперь придется улыбаться людоеду, орать ему в ухо («плохо слышит»), переминаться с ноги на ногу, поджимая пальцы, потому что в глубине тапка свалялась какая-то гадость. Людоед лежит, до подбородка затянутый одеялом. Взгляд отсутствующий. — Папа, это моя сотрудница Оля. Людоед молчит. — Здравствуйте, — Оленька смотрит на Кэтрин и взлетает на два тона: — Здравствуйте! Голова выплевывает какой-то звук. Видимо, приветствие. Оленька переминается с ноги на ногу, поджимает пальцы. Сесть бы и снять тапки. — Папа, мы идем ко мне пить кофе, не волнуйся. Отдыхай. Кэтрин говорит голосом человека, пытающегося перекричать проносящийся поезд. Ответом ей — недовольное сопение. Кэтрин не обращает внимания. — Уээл… будешь знакомиться с Петей? Петя? Попугай, что ли? А, ну да, тут же братец в наличии. Младший, надо полагать. — Ну когда придет… конечно. У Кэтрин в глазах — чертики, явные такие, аж копытца видны. — А он здесь. Откуда ему приходить, лоботрясу. Он ведь не работает, тридцать с лишним лет мужику. Сидит у меня на шее. А сейчас ни за что не вылезет из норы. Он чужих… не очень. Вот где зоопарк. — Может, тогда и не нужно? — Оленька снова поджимает пальцы. Но уже поздно. Кэтрин не остановится, пока не закидает ее костями. — Если его хорошо попросить, он может выпить с нами кофе. — A-а… почему просить надо? — Он стесняется. 31 Бедная, бедная Кэтрин. Жить с людоедом и недоумком. Да что — жить! Жрать им готовить, убирать за ними. Личной жизни — ноль. Даже минус единица. Поневоле начнешь строчить романы про Молли, которая сдает комнаты незнакомцам. Петя открывает сразу же. Будто стоял за дверью и подслушивал: его комната — смежная с папиной. Каморка. Оленька входит и застывает, даже забывает про тапки: пальцы распускаются, ну и ладно. — Вот это да! Всюду, на всех поверхностях лежат, сидят, стоят большие, маленькие, малюсенькие ежи. Ежи деревянные, ежи из дутого стекла. Ежи плюшевые и резиновые. Ежи из глины. Синие, зеленые, желтые с малиновым ежи. Ежи с предметами в лапках и без, с усами и без усов, упитанные и худые. Игольница «Еж». Еж заводной: гребет лапами по воде. Еж для карандашей. Еж из конструктора. Огромный мягкий еж с толстыми, набитыми поролоном «иголками». Еж — пищалка. Еж — пепельница. Еж улыбающийся. Еж — ниточка вместо рта. Еж — глазки пуговки. Еж в комбинезоне. Еж в блузке и юбочке. Просто голый еж. — У меня их двести семьдесят четыре штуки. И еще трех Кэтрин к Новому году обещала. Игривый взгляд в сторону сестры: не забыла ли? Нет, помнит. Хотя, конечно, и артачится: — Мы еще поглядим… Всем известно, первое слово дороже второго. Бояться нечего. — Кофейку с нами выпьешь? Симпатичная девушка (как ее, Оля?) вертит в руках Жужу. — Это Жужа. Девушка жмет ежу лапу, смешно: — Здравствуйте, Жужа. — Если ему надавить на живот, он жужжит. Девушка Оля жмет Жужу, все смеются. — Утробный звук. Петя радостно кивает. — Я буду с вами кофе! Оля поворачивается к Кэтрин: — А у вас неполная коллекция! Кэтрин, твое упущение. А как же Станислав Ежи Лец? А Ежи Гротовски? А… Петя встревает: — А ведь есть еще морские ежи!