— Нико у нас заядлый охотник, — зачем-то пояснила Оленьке Света. И тут Оленьку черт за язык потянул: — А я придумала еще одну рубрику со словом «холостой»… Не стоило так шутить, особенно в присутствии Светы. Та уже косилась. — «Холостой патрон»… — Ну, «выстрел», «патрон»… Суть одна, — это Егор. — Ничего себе одна. «Холостой патрон» — рубрика для тех, кто не знает, как общаться с одиноким, но симпатичным шефом… Патроном… Нико хохотнул. — Ну-у-у… — протянул Егор, — пожалуй, я тут лишний… пойду за «крошкой-картошкой». Кому брать? Всем: Сереге, Нико, Свете, Оленьке. Это была пятница. Назавтра выходили тоже — сдаваться ведь через полторы недели. «Завтра будет разговор со Светой», — шестым чувством уловила Оленька. 55 Не подвело шестое чувство. Пришла — Света уже у компьютера сидит, в углу покорно клацает клавишами Вера. Егор появился и сразу убежал за колой. Больше никого. — Вас только двое? — Да подойдут сейчас, — отвечает Света, оторвавшись от экрана. — Суббота как-никак. Нико, наверно, с женой в постели поваляться хочется. Света смотрит на Оленьку в упор. И Оленька думает только о том, как спрятать лицо — изломавшееся, будто на картине Пикассо. 56 — Это было отчаяние. Но я не специально. Пошла, наверное, на красный. Я просто шла куда-то. Вот пыталась вспомнить, как в поезде ехала, как с вокзала выходила — будто не было этого. И около вокзала… Кажется, я все-таки не успела испугаться. Просто что-то страшное надвинулось, но испугаться ему я не успела. Я не успела… Когда Нина повторяла одни и те же фразы, Алене казалось, что Нина далеко, думает совсем о другом, а может, и ни о чем не думает, у нее на голове гематома, неизвестно, какие последствия ждут. — Знаешь, я запахи перестала чувствовать. Вот тут-то ей, можно сказать, повезло. На соседней койке лежала бабулька: когда она шевелилась, от нее несло мочой. Юльку Алена оставила у подруги (воскресенье), на несколько часов. Иосиф обещал подъехать ближе к вечеру, когда сочинит легенду для Ольги Эги-ди-юсовны. — Нина? На лице один шрамик, нога в гипсе. Это можно пережить. Будут ли делать операцию, неизвестно. Лучше, конечно, чтобы так срослось. Врач только завтра появится, выходные же. — Нина, тебе очень больно? — А ты как думаешь? — Всхлип. Молчание. — Знаешь, Алена, не это самое ужасное. Вот отчаяние, да. Где взять обезболивающее… Я такой одинокой себя почувствовала. Будто я совсем одна, понимаешь? — Понимаю. Раньше у тебя была я. Нина не ответила, отвернула лицо. Под другим углом шрам оказался довольно заметным. — Я никуда от тебя не делась, Нина. Я с тобой. Я всегда была с тобой. — Нет, — Нина зажмурила глаза, и ресницы сейчас же промокли. — Нет. — Да. Нина вытащила руку из-под одеяла, провела ладонью по глазам. Лак у нее на ногтях облупился. Бабка на соседней койке завозилась, и Алена затаила дыхание. Нина с минуту смотрела на лежавшие на тумбочке красные яблоки — единственное, что Алена успела ей купить, — потом произнесла тоном скорее доверительным: — Я даже рада, что все так случилось. Знала, что ты прибежишь. И что тебе будет плохо. Алена улыбнулась: — Нина, ну какой ты ребенок! «Пойду выколю себе глаз, пусть у тещи зять кривой будет!» — Мне было так… невыносимо, когда я из твоего дома утром уходила. И после тоже. Жар внутри, такой жар… Глупо бабушке с внучкой конкурировать. — Нина… Потом напишешь красивые стихи, ты ж еще не бросила «это дело»… (Как-то Нина замучила гостей декламациями своих виршей, и один, подшофе, не выдержал: «Нинка, бросай ты это дело, скверно у тебя получается»; с тех пор в дом допущен не был.) — А и напишу! — буркнула Нина. Алена взяла ее за руку. Здесь, в мире рифм, они соперничали, посмеивались одна над другой, каждая уверенная в своем превосходстве. С того времени, как Алена перестала являть миру свои стихи, Нину разбирали разом любопытство и страх — а вдруг та, другая, лучше пишет, оттого и скрытничает, оттого и подшучивает над ней. Но сейчас Алена говорила без усмешки. — Вот и напиши. Всегда же через боль. Нина повторила: — Такой жар, там, внутри. И одиночество. Алена помолчала мгновенье, потом произнесла: — «…ты был один тогда, и пламя жгло, обугливало сердце, превращая живое в пепел, ты ж его сжимал рукой, пока не задушил последний всполох. Затем, мой милый, это пепелище засыпал ты, лицо припудрив горю, покрыл все это плотным одеялом и дал уснуть. Когда ж оно проснулось, не горе это было, а цветок, цветок из лепестков, как крылья». Я тут для Оли, соседки, Энн Секстон нашла, полистала… Удивительно, все еще что-то помню. Нина вдруг ожила. Что-то появилось у нее в глазах, и Алена подумала: «Сейчас будет торговаться». Это было бы очень в Нинином духе. — Алена… Прочти мне что-нибудь свое, и мы будем квиты.