И тут Аллейн заметил, как лицо Джованни вспыхнуло недоверчивой радостью. III Пять минут спустя поступило сообщение, что Гамильтон Свит умер, ничего не сказав. Вальдарно смягчился до того, что передал эту новость туристам. И снова в воздухе почувствовалось тщательно скрываемое облегчение. Барнаби Грант озвучил, вероятно, общую реакцию, произнеся: — Бога ради, давайте не будем лицемерить. Он был кошмарным типом, а теперь выясняется, что, похоже, еще и убийцей. Это ужасно, но это закончилось. Так гораздо лучше для них — для всех троих — и гораздо больше для всех остальных. Аллейн увидел, как Софи несколько секунд внимательно смотрела на Гранта, а потом, нахмурившись, перевела взгляд на свои сжатые руки. Барон поддакнул, но его жена, сбивая с толку, разразилась возражениями. — Ах, нет, ах, нет! — восклицала баронесса. — Мы не можем так спокойно отмахиваться! Это трагедия. Это Немезида![50] За этой развязкой какой только ужас не таится! — Она обращалась ко всем слушателям по очереди и наконец — к мужу. Ее глаза наполнились слезами. — Нет, Геррит, нет! Ужасно думать… Виолетта, этот Мейлер и Свит — между ними была такая ненависть! Такое зло! Так близко от нас! Мне тошно об этом думать… — Ничего, дорогая. Это прошло. Их больше нет. Барон успокаивал жену на своем языке, с нежностью поглаживая ее большие ладони, словно согревая их. С характерной полуулыбкой он оглянулся на остальных, призывая простить ребяческое горе. Они, смущаясь, откликнулись. Все они, сказал Вальдарно, несомненно, понимают, что дело приобрело теперь совершенно новый оборот. С его стороны неуместно было бы высказывать категорические суждения до официальных заявлений и формального закрытия дела, но он тем не менее считает, что, как представитель министра внутренних дел, может заверить — в ходе дальнейшего расследования их без нужды не побеспокоят. Их попросят подписать заявление, касающееся злополучных происшествий. Возможно, их попросят дать официальные показания и им следует быть к этому готовыми. А сейчас они, возможно, окажут любезность и подождут в соседней комнате, пока вице-комиссар Бергарми подготовит заявление. Он очень сожалеет… Вальдарно продолжил в том же духе, выдав еще несколько вычурных фраз, а потом все поднялись и вежливо распрощались. Аллейн остался. — Если это поможет избежать затруднений, господин комиссар, — сказал он, — я в вашем распоряжении — вам понадобится перевод заявления на английский язык, например. И может… так как я там был, понимаете?.. — Вы очень любезны, — начал Вальдарно и прервался, чтобы выслушать очередное сообщение об актах насилия. Бергарми вышел в какой-то внутренний кабинет, и на минуту или две Аллейн и Джованни оказались лицом к лицу. Комиссар стоял к ним спиной, восклицая в телефонную трубку. — Вы тоже, — проговорил Аллейн, — не сомневаюсь, подпишете заявление, верно? — Ну, разумеется, синьор. Чтобы облегчить совесть и перед лицом святых. Это мой долг. — В него войдет отчет о вашем разговоре с майором Свитом вчера днем, в «Уединенном уголке»? Джованни по-змеиному отдернул голову. Только что не зашипел, подумал Аллейн. Его собеседник прищурился и с отвращением что-то зашептал. В сотый раз за это утро Вальдарно прокричал: — E molto seccante! Presto![51] Он бросил трубку, развел руки, извиняясь перед Аллейном, и заметил Джованни. — Ты! Векки! Ты должен сделать письменное заявление. — Конечно, синьор комиссар, — отозвался тот. Затрещала селекторная связь, и Вальдарно ответил на новый звонок. Вошел полицейский и увел Джованни, который метнул взгляд в спину комиссара и, проходя мимо Аллейна, быстро изобразил плевок ему в лицо. Полицейский рявкнул на Джованни и вытолкал за дверь. Виолетта, подумал Аллейн, пантомимой не ограничилась бы. — Эти студенты! — вскричал Вальдарно, оставляя телефон. — Чего, по их мнению, они добиваются? Теперь они жгут мотороллеры. Зачем? Возможно, это мотороллеры других студентов. И все равно, зачем? Вы говорили о подписании заявления. Я был бы крайне обязан, если бы вы объединили свои усилия с Бергарми. — Загудел селектор. — Basta! — крикнул комиссар и снял трубку. Аллейн присоединился к Бергарми, встретившему его со странной смесью раздражения и облегчения. Основываясь на личных записях о таких теперь отчаянно знакомых событиях в недрах церкви Сан-Томмазо, участниками которых стали путешественники, он составил краткий отчет на итальянском языке. Аллейн убедился, что все изложено верно, и перевел документ на английский. — Не хотите ли вы, чтобы перевод проверил кто-то третий, господин вице-комиссар? — спросил он. Бергарми с пренебрежением отказался. — В конце концов, — заметил он, — все это больше не имеет особой ценности. Для нашей цели существенны показания Джованни Векки и тот факт, что это, — он похлопал по заявлению, — им не противоречит, и сверх всего — попытка Свита скрыться. Дело фактически закрыто. Аллейн толкнул через стол свой перевод. — Есть всего один момент, на который я хотел бы обратить ваше внимание. — Да? В чем дело? — Ван дер Вегели фотографировали в митреуме и в инсуле. Со вспышкой. Два снимка сделала баронесса и один — барон. Кеннет Дорн также сделал один снимок. После этого, когда мы возвращались, баронесса сфотографировала саркофаг. Я подумал, что вы можете захотеть отпечатать эти фотографии. — А. Спасибо. Саркофаг, да. Да. Это может быть интересно. — Будет ли на нем кусочек шарфа? — Совершенно верно. Это ограничит временные рамки. До некоторой степени это верно. Это покажет, что Виолетта была убита до того, как все вы покинули митреум. Мейлером, конечно. Сомнений не может быть, Мейлером. Это не поможет нам — да мы и не нуждаемся в этом свидетельстве — установить точное время нападения Свита на Мейлера. У нас есть, мой дорогой синьор супер, — проговорил Бергарми, с видимым удовольствием обнаруживая этот новый способ обращения, — мотив. Исходя из вашего же расследования в отношении Свита. — Аллейн скривился. — Намерение. О чем свидетельствует подозрительное поведение, замеченное Векки. Возможность. Помимо синьора Дорна и его тети баронессы (подозревать последнюю — нелепость), у него единственного была возможность. — Со всем уважением — у него единственного? — Синьор? — Ну, — извиняющимся тоном проговорил Аллейн, — просто мне интересно, всю ли правду все время говорил Джованни. После продолжительной паузы Бергарми сказал: — У меня нет причин в этом сомневаться. — И после еще более продолжительной паузы: — У него не было ни мотива, ни причины нападать на Мейлера. — Однако у него были все основания напасть на Свита. Но не берите в голову. Расторопный двуязычный клерк отпечатал перевод Аллейна в нескольких экземплярах. Бергарми все это время демонстрировал показную занятость. С отпечатанным заявлением Аллейн пришел в меньший кабинет, где во второй, и последний, раз собрались все путешественники. По просьбе Бергарми Аллейн раздал экземпляры заявления. — Я считаю этот краткий конспект, обобщающий наши показания, верным, — произнес Аллейн, — и готов его подписать. Что вы скажете? Леди Брейсли, припудривавшая лицо, продемонстрировала неожиданный полет фантазии: — Я бы душу дьяволу отписала, если б он вытащил меня отсюда. — Она бросила вызывающий взгляд на Аллейна и сообщила: — Вы были просто великолепны. — Леди Брейсли, — обратился он к ней, — мне интересно — понимаете, из чистого любопытства, — не заметили ли вы чего-то странного в поведении Свита, когда он сопровождал вас в атриум? Не припомните? Аллейн подумал, что леди Брейсли может ухватиться за возможность поведать всем, как она чувствительна к окружающей обстановке и как ощутила что-то неладное, или, возможно, обнародует какую-то по-настоящему губительную для кого-то информацию. Однако она лишь сказала: — Я только подумала, что он чертовски груб, жалкий человечишка. — И после секундного раздумья: — И я готова съесть свою шляпу, что он никогда не служил в артиллерии. — Подождала еще мгновение, а потом добавила: — Все равно, это нечто, согласитесь, когда тебя провожает убийца, пусть даже и неучтивый? Мой дорогой, мы отметим это ужином — Кенни и я. Не так ли, милый? Племянник посмотрел на нее и тревожно поддакнул. — Я только никак не врублюсь во всю эту чехарду, — пожаловался он. — Я понимаю, милый. Совсем с толку сбивает. Три мертвеца за столько же дней, можно сказать. И все равно, какое невыразимое облегчение — самой быть вне подозрения. — Леди Брейсли пристально посмотрела на Бергарми, улыбнувшись и склонив голову. — Он действительно не говорит по-английски, да? Он не делает из нас дураков? Бергарми пробормотал, обращаясь к Аллейну: — Что она говорит? Возражает против подписания? Почему она мне улыбается? — Она не возражает. Возможно, вы ей понравились, господин вице-комиссар. — Mamma mia! Аллейн попросил всех, если они удовлетворены, подписаться, и леди Брейсли немедленно это сделала, даже не притворяясь, что прочла заявление. Ван дер Вегели подошли к этому делу чрезвычайно обстоятельно и с тревожной тщательностью и часто переговариваясь рассмотрели каждый пункт. Барнаби Грант и Софи Джейсон прочли печатный текст с профессиональной сосредоточенностью. Затем все поставили свои подписи. Бергарми, через Аллейна, сообщил, что все могут быть свободны. Их известят, если потребуется их присутствие на следствии. Он поклонился, поблагодарил туристов и отбыл с бумагами. Шестеро путешественников встали, собрались с мыслями и с видимым облегчением приготовились уйти. Софи и Барнаби Грант удалились вместе, за ними пошли Ван дер Вегели. Леди Брейсли, поглядывая на Аллейна, явно медлила. Кеннет доплелся до двери и встал там, как обычно, искоса, украдкой наблюдая за Аллейном. — Значит, вот как все обернулось, — бросил молодой человек. — Помните, — обратился к нему Аллейн, — вы сфотографировали Митру, когда мы все вместе были в святилище? — Помню. — Вы проявили пленку? — Нет.