Часть 14 из 20 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Стой! Кто идет?
Оклик стражника дал Мишелю надежду. Он попытался подать голос, но подавился кровью, заполняющей рот.
– Просим прощения за шум, – услышал Мишель чей-то ответ. Выговор выдавал человека образованного. Уж не тот ли это господин, который проходил мимо него не так давно? Неужели он с ними заодно? – Наш друг немного перебрал. Мы ведем его домой, в постель.
– Смилуйся, Господь, над его женой, – сказал стражник, и оба засмеялись.
Мишель чувствовал, как носки его ног беспомощно волочатся по камням. Потом освещенные улицы Ситэ остались позади, и вокруг него сомкнулась бархатная чернота сельской ночи за пределами городских стен.
– Доложите мне, когда дело будет сделано, – произнес все тот же голос. – И чтобы без свидетелей!
– Ты что творишь, а?
– Не твое собачье дело, – заплетающимся языком ответил мужчина, едва держась на ногах. От него исходил кислый запах эля, глаза были налиты кровью от дыма и злости. Проститутка воспользовалась этой возможностью, чтобы натянуть разорванный лиф платья на грудь, и проворно отступила подальше.
– Так, любезный, с тебя на сегодня хватит, – сказал Пит, становясь между ними. – Иди-ка ты внутрь. Она не для тебя.
Дверь таверны приоткрылась и вновь захлопнулась, и женщина на мгновение оказалась на свету. Этого Питу хватило, чтобы разглядеть след от пятерни на ее щеке и царапины на бледных плечах.
– Уходите, месье. Уже все в порядке.
– Я сказал, какое твое собачье дело? – Пьянчуга пошатнулся и вскинул кулаки, как задира, призывающий противника помериться силами. – Ты что, собрался за нее со мной драться? За эту… за эту потаскуху, эту путану? Да она не стоит даже ковриги заплесневелого хлеба, даже…
Пит метнул взгляд на пояс пьяного. Тот был безоружен.
– Ступай внутрь. Второй раз я тебя предупреждать не стану.
– Предупреждать меня? – еле ворочая языком, выговорил он. – Предупреждать меня? Да кто ты такой, чтобы указывать мне, что делать? Мы с дамой обо всем уговорились, а потом она попыталась меня надуть! Я собирался преподать ей урок. Шлюха рябая, надуть меня пыталась!
Пьянчуга бросился вперед и, одной рукой обхватив женщину за шею, второй нанес ей удар в висок. Она принялась отбиваться, но хмель раззадорил его, и он лишь крепче стиснул ее.
Пит сгреб его за шиворот жилетки и, оттащив назад, с размаху всадил кулак в его мягкий живот, потом для верности добавил еще и в челюсть. Тот крутанулся и как подкошенный рухнул на колени на мостовую. В следующее же мгновение он уже храпел.
– Идите домой, мадемуазель, – сказал Пит. – Не стану ничего говорить относительно вашего уговора, скажу лишь, что мужчины, когда они пьяны, не всегда выполняют свою часть сделки.
Женщина вновь выступила из темноты:
– Вы благородный человек, сударь. Я квартирую на площади Сен-Назер. Если вам когда-нибудь понадобится скоротать вечерок, лучше того квартала не найти. Денег с вас не возьму.
– Идите домой, мадемуазель, – повторил Пит и зашагал прочь.
Ее смех несся ему вслед всю дорогу до дома Видаля на улице Нотр-Дам. Он пробрался в темный сад, где обнаружил помятое ведро, полное воды. Сломал тонкую корочку льда, смыл с рук следы драки и лишь тогда, обтерев их о подкладку плаща, двинулся ко входу.
Когда Мину вернулась в кухню, уложив Алис и постояв над душой у Эмерика, пока тот отбарабанивал положенные молитвы, она обнаружила отцовское кресло пустым.
Девушка была раздосадована, но в то же самое время испытала облегчение. Ей не хотелось рассказывать ему про того странного посетителя в книжной лавке. Мишель – так он назвался. С другой стороны, у нее не было желания обсуждать, что выйдет из Эмерика и следует ли им принять приглашение тетки и отправить его в Тулузу жить к ним с дядей.
Мину вооружилась кочергой и переворошила угли, так что последнее полено рассыпалось облаком пепла. Она хорошенько залила золу водой и поставила на место заслонку. Потом лениво взяла с каминной полки нарисованную маминой рукой карту и взглянула на вычерченные мелом границы, в рамках которых протекала ее жизнь: красный Ситэ, зеленую Бастиду, голубую ленту реки между ними, книжную лавку и их дом, закрашенные темно-желтым.
Прежде чем отправиться спать, она напоследок обвела взглядом кухню: стол, подготовленный к утру, фартук Риксенды, висящий на обратной стороне двери, книги на комоде. Все те вещи, которые придавали их маленькому домику его характер. Все было в точности таким же, как в начале дня, вот только сама она была другой. Мину чувствовала это, чувствовала всем сердцем и каждой косточкой.
Мой муж теперь беспомощен, как новорожденный младенец. Я могу делать с ним все, что пожелаю. Водить пальцем по его щеке или ввинчивать в кожу шпильки, пока не выступит кровь. Вырезать у него на груди мои инициалы, как он некогда украшал мою кожу синяками.
Его руки превратились в мертвые плети. Я поднимаю их, а потом отпускаю, и они падают. Марионетка, лишенная своих ниток, он не способен воспрепятствовать мне. Его тело бессильно лежит под одеялом, варясь в своих собственных зловонных соках. Он, державший всех в страхе и наводивший порядок кулаками, теперь целиком и полностью зависим от других.
В этом я вижу милость Господа. Это Его суд. Его воля. Его кара. Жестокая и ужасная расплата.
Он больше не может говорить, об этом я тоже позаботилась. То же самое зелье капля по капле высосало силы из каждого его мускула: из пальцев рук и ног, из его мужского достоинства, а теперь и из его языка. Оно сделало жидкой его кровь. Сладкие вина Востока и пряности Индии замаскировали горький вкус. А вот взгляд у него по-прежнему острый и ясный. Он не утратил рассудка, и в этом тоже я вижу милость Господа. Это восхитительное чистилище. Он заперт, все понимающий и лишенный дара речи, в оболочке своего тела, которое больше ему не подчиняется. Он знает, что я зодчий его недуга. Он знает, что пробил час расплаты. Что после многих лет, на протяжении которых я сносила его издевательства, теперь мы с ним поменялись ролями.
Мой муж хочет, чтобы я проявила милосердие, но я не стану. Он молится, чтобы я сжалилась над ним, хотя стал бы презирать меня, если бы я это сделала. Когда я отправляюсь в часовню, чтобы помолиться об облегчении его страданий, я оставляю дверь приоткрытой, чтобы он мог слышать, как Господь насмехается над ним. Как я насмехаюсь над ним.
И я позволю ему прожить еще ровно столько, чтобы он успел узнать, каково это – страшиться шагов в ночи. Каково это – лежать, как лежала я, ночь за ночью, молясь, чтобы сегодня он не пришел в мою постель. Умоляя Святую Деву защитить меня.
Если челядь и удивлена заботой, которой я его окружаю, у них хватает ума не выражать своего удивления вслух. Ведь когда он умрет, я стану здесь полновластной хозяйкой и им придется держать ответ передо мной. Если до кого-то и доходили слухи о наследнике Пивера, у них хватает ума не обсуждать их в моем присутствии.
Да простит меня Бог, но я намерена сполна насладиться этой игрой. «Мне отмщение», – глаголет Господь. Кто мы такие, если не твари Божьи, чтобы идти Ему наперекор?
Глава 15
Ситэ
Пит и Видаль сидели по разные стороны от камина. Комната была изысканно и богато обставленная, с широкими подоконниками и фигурными стрельчатыми окнами, выходящими на улицу. Одну стену занимал большой каменный камин с дымоходом и блестящей стойкой для каминных приборов; сбоку от него лежали меха и корзина с наколотыми поленьями. Все в этой комнате было проникнуто набожностью: деревянное распятие над притолокой высокой двери; гобелены тонкой работы, на которых святой Михаил вел архангелов на битву; живописное полотно, изображающее святую Анну, между окнами. Мебель была простая, но добротной выделки: два кресла полированного дерева с гнутыми подлокотниками и вышитыми подушками, между ними – стол. Книжный шкаф с глубокими полками со всех четырех сторон был заполнен религиозными текстами на латыни, французском и немецком. Принадлежало ли все это Видалю или было в доме изначально? На взгляд Пита, вся обстановка имела первозданный вид, как будто почти не была в использовании.
Свечи успели уже догореть больше чем до половины, а атмосфера в комнате – раскалиться от слов. Все это живо напомнило Питу их студенческие дни в Тулузе. Как же он по ним скучал! Тогда то, что их с Видалем объединяло, было сильнее, чем то, что их разделяло. Вера и время еще больше отдалили их друг от друга, и все же Пит не терял надежды. А если два человека столь противоположных взглядов готовы были попытаться достичь согласия, то и у других наверняка тоже был такой шанс?
– Я пытаюсь донести до тебя, что эдикт предлагает нам…
– «Нам»? То есть ты признаешься в том, что ты гугенот?
– «Признаюсь»? – с мягким укором в голосе переспросил Пит. – Я не думал, что приватный разговор между двумя друзьями можно расценивать как признание.
Видаль взмахнул рукой:
– Ты утверждаешь, что эдикт – это слишком мало, а я говорю, что это слишком много. И мы оба сходимся во мнении, что он не удовлетворяет ни одну из сторон. С января стычек на религиозной почве стало больше, а не меньше.
– Едва ли в этом стоит обвинять гугенотов.
– Разграбленные монастыри на юге, нападения на священников прямо во время молитвы – эти злодеяния, совершенные гугенотами, прекрасно задокументированы. Это все не вопрос веры, это варварство. Ты же не можешь не признать, что принц Конде и этот его приспешник, Колиньи, руководствуются более земными устремлениями? Они хотят посадить на престол короля-гугенота!
– Я в это не верю. В любом случае я говорил не о наших предводителях, а о простых людях. Нам не нужны беспорядки.
– Да? Расскажи об этом монахам из Руана, которые явились на службу и обнаружили, что алтарь их часовни осквернен самым отвратительным образом. Ты отрицаешь зверства, творимые гугенотами…
– А ты – творимые католиками! Ты не желаешь видеть ни пьяных священнослужителей, ни прелюбодеяний, ни балагана, который творится с раздачей епископских постов малолетним детям в силу семейных традиций! Жан Лотарингский был назначен епископом-коадъютором Меца, когда ему исполнилось всего три года, и ему были подведомственны ни много ни мало тринадцать епархий! И ты еще удивляешься, почему люди отворачиваются от твоей Церкви?
– Брось, Пит, неужели ты не смог придумать ничего получше? – расхохотался Видаль. – Каждый раз, когда реформаты принимаются обличать упадок Церкви, в ход идут одни и те же избитые примеры. Если, кроме одного-единственного случая злоупотребления более чем тридцатилетней давности, тебе нечем больше подкрепить свои доводы, плохо твое дело.
– Он всего лишь один из множества тех, чьи злоупотребления гонят верующих в наш стан.
Видаль сложил руки домиком.
– Есть сведения, что реформаты – люди, принадлежность к которым ты декларируешь, – начали вооружаться.
– Мы имеем право защищаться, – ответил Пит. – По-твоему, мы должны покорно идти на заклание, как овцы?
– Оборона – да, согласен. Но финансирование частных армий и незаконная торговля оружием – и все это за счет средств сочувствующих из Англии и Голландии, – это совсем другое дело. Это государственная измена.
– Всем известно, что Гиза и его католических союзников финансируют испанские Габсбурги.
– Это беспочвенные спекуляции, – отмахнулся Видаль.
На мгновение оба умолкли.
– Скажи мне, Видаль, – произнес наконец Пит, – ты никогда не задаешься вопросом, почему ваша Церковь видит для себя угрозу в том, что мы проводим богослужения не так, как вы?
– Это вопрос безопасности. Сплоченное государство – сильное государство. Те, кто противопоставляет себя всем остальным, ослабляют общество.
– Возможно, – ответил Пит, тщательно подбирая слова. – И все же есть люди, которые утверждают, что истинная причина, по которой Католическая церковь пытается не дать нашим голосам быть услышанными, – это ваши опасения, что мы правы. Вы страшно боитесь, что, когда люди услышат евангельскую истину, подлинное слово Божие в том виде, в каком оно было задумано – а не как его на протяжении многих поколений толковали священнослужители, – они присоединятся к нам.