Буторин схематично нарисовал парашют, от купола стропы вниз и человека под куполом. – Так они выглядели? – Нет, это длинные какие-то, а те пятнами, говорю же вам! Опрос других свидетелей тоже ничего не дал. Самолеты были над Волгой, поселку ничего не угрожало, только если случайная бомба, вот кто не спал в такую рань, те и вышли смотреть. Но никто не видел ничего похожего на то, что нарисовал Буторин. – Ясно, – отходя с Васьковым в сторону, заключил Буторин. – Никто ничего толком не видел. Что-то белое, яркое, ниже, чем самолеты, и ниже, чем рвались зенитные снаряды. – И что? Ошиблась, видать, баба? – Васьков пожал плечами. – Значит, разворачиваем оглобли и назад. Так, что ли? – Что-то здесь не так, Кузьма Иванович, – покачал головой Буторин. – Люди просто объяснить не могут, но им же с чего-то пришла мысль про парашютистов? Значит, что-то было. Знаю, ты сейчас скажешь про участкового. Раз он ничего не дознался, значит, и не было ничего. Только вот участковый с ног сбился, вымотанный, три ночи не спал. Не смогли объяснить, значит, и не было ничего. А позвонил для порядка, раз был сигнал от населения. – И что? – Старый рабочий погладил свои пышные усы, выжидающе глядя на бывшего милиционера. – Куда ты клонишь, Виктор, я что-то в толк не возьму. – А не ракеты ли сигнальные это были? Знаешь, что это такое? – А как же не знать. – Васьков сдвинул на затылок кепку и почесал темечко. – Видать приходилось, когда на позициях сидели. Там по ночам частенько пускали. Это еще в Гражданскую было. – Две ракеты всего, понимаешь, – стал убежденно говорить Буторин. – Люди увидели, когда ракета уже зависла на излете, когда гаснуть стала. Что там простая деревенская баба знает про сигнальные ракеты, осветительные? Увидела пятно и сделала вывод. Слухи про парашютистов ходят, вот она так и подумала. А она в жизни парашютиста не видела. Просто знает понаслышке, что с неба спускаются люди. Смотри, Кузьма Иванович, если мы стоим с тобой здесь, то люди видели какие-то пятна или парашютистов вон в том направлении. А если предположить, что кто-то пускал сигнальные ракеты для самолетов, пытался навести их на цель? Куда отсюда мог сигналить самолетам наблюдатель? В сторону заводов? Нет, далеко. Ракета не полетит на такое расстояние. Значит, пускали или в сторону моста, или, что еще более правдоподобно, в сторону нефтехранилища. – Если ракеты были, то не из деревни их пускали, это точно, – согласился Васьков. – Он, враг-то, таиться должен. И пускать ракеты стал бы с такого места, откуда удрать поскорее можно, чтобы не схватили. Из леса нельзя, ветки мешают. Из деревни нельзя. Значит, откуда? С бугра, вон с того! Откуда обзор хороший есть. – Давай всех наших сюда, – обрадовался Буторин. – Задачу ставить будем и пойдем искать это место. Растянувшись цепью, два десятка бойцов истребительного батальона шли от поселка к высокому обрыву Волги. Каждый внимательно смотрел под ноги, стараясь приметить все, о чем говорили Васьков и бывший милиционер Буторин. Виктор бегал между бойцами, откликаясь на каждую находку. Реагировать надо, потому что кроме гильз от сигнальных ракет вредители могли оставить и другие следы, а вот какие именно, он объяснить затруднялся. Ну как перечислить все признаки того, что здесь стоял человек и стрелял из ракетницы? Но ребята в батальоне оказались толковыми. Не прошло и часа, как один молодой рабочий позвал Виктора: – А это не признак? – он ткнул пальцем под ноги. – Пять папирос. Кто-то тут недавно курил. – Тихо, тихо, ребятки! – обрадовался Буторин, делая знаки, чтобы все отошли подальше от находки. Присев на корточки, он стал рассматривать землю. Почва сухая, дождей не было давно, никаких характерных следов обуви не осталось. Но вот вдавленные в землю мелкие камешки говорили о том, что тут топтался человек. Буторин подобрал две щепочки и осторожно подцепил ими один из окурков. Папиросы «Красная звезда». Пачки нет. Жаль, а то можно было бы по номеру партии определить, где эти папиросы продавались. Запах сгоревшего табака был свежим, неподмоченным. Курили этой ночью. И прикус одинаковый, и гильза замята на каждом окурке одинаково: с одним зажимом. А еще человек не мусолил папиросу во рту, перекатывая из одного угла в другой. Есть такие любители пофорсить. На мундштуке почти нет следов слюны, его не держали долго во рту. Подносили к губам, затягивались и опускали руку. Что это значит? Человек курил, что называется, «в кулак» или «в рукав». Не хотел, чтобы огонек папиросы был виден издалека. Почему он так рисковал? Объяснение одно – этот человек знал о времени налета немецких самолетов, так сказать, расчетное время подлета. А самолетов в указанное время не было. И он нервничал. Буторин достал из кармана блокнот и химический карандаш. Мелким почерком записал: «Узнать, что могло задержать немецкую армаду (непогода, средства ПВО)? Была ли задержка, по сведениям постов ВНОС?» – Ну, что у тебя? – Подошедший Васьков присел рядом на корточки, осмотрел окурки. – Думаешь, сигнальщик курил? – Буду уверен, Кузьма Иванович, когда получу еще кое-какие данные. Тут есть телефон поблизости? Телефон нашелся на берегу, в конторе лесопильного завода. Точнее, в сторожке, которая была одновременно и кабинетом мастера. Сам завод располагался чуть дальше, а здесь, на берегу, производили распиловку бревен. На берегу, пропахшем опилками и старой подгнившей корой, которой было усыпано все вокруг, располагались длинные роликовые транспортировщики. Они с берега подавали бревна наверх. После разгрузки последней баржи на берегу оставалось еще довольно много бревен. Среди этой груды и ютилась небольшая сторожка. Сторож, пожилой мужчина без четырех пальцев на левой руке, ловко управился с клочком бумаги и кисетом, скручивая козью ножку. Покуривая, он рассказывал, как здесь все кипело до войны, сколько барж приходило в неделю. А теперь все изменилось. Лес идет на север, в Самару, в Москву. Буторин, сидя на лежанке, откинулся к стене и прикрыл глаза. Сторожа это, казалось, не смущало. Ему было в охотку поговорить со свежим человеком, даже если и слушали его вполуха. Буторин дозвонился до Маринина и попросил его добыть нужные сведения. Теперь оставалось ждать. Бойцы батальона улеглись на солнце подальше от складов древесины и покуривали. – В нашем деле ведь как, – продолжал сторож, – есть строительство в стране, мы сутками, даже в ночь бывало, работали. Даже когда война началась, и то спрос был большой. А сейчас, видать, не до нас. Да и оборудование еще с царских времен. Дизеля только новые. Оно же еще прошлой осенью началось, когда часть площадей пришлось переносить из-за этой ливневки. Мы думали, что и нам заказы будут, а они штреки облицовывали плитами бетонными. У нас, конечно, бревна и балки брали на опоры, временные… – Какие штреки? – дошло до Буторина. – Что тут у вас копали? – Я ж говорю, как в 40-м начали, так год и копали. Ливневые штреки под склонами у моста. Это чтобы склон не размывало талыми и дождевыми водами, сделали водозаборники и отводили воду по трубам вниз. А там, по этим штрекам, вода и стекает в Волгу. – И большие штреки? – Ну, человек пройдет, – пожал плечами сторож, – а в склон они уходят, где на двадцать, а где и на сто метров. Говорили, так оползней не будет, мост защищают. Буторин стал расспрашивать, где находятся выходы этих самых подземных водотоков, но тут зазвонил телефон. Он бросился поднимать трубку, но сторож его остановил и проворчал укоризненно: – Ты, мил человек, можешь быть из милиции – откуда хочешь. Но тут я самый большой начальник, тут мое место. И порядок должен быть. Трубку должен я взять и ответить. Потому как это мое рабочее место. Виктор, сдерживая улыбку, развел руками, мол, ты тут начальник, бери сам. – Кого, говорите? – переспросил сторож. – Буторина? Конечно, сейчас, товарищ старший лейтенант. Он протянул телефонную трубку Виктору, довольный, что оказался нужным в таком важном деле. – Это Буторин. Слушаю, Глеб Захарович! – Ну, вот у меня на столе сводка синоптиков, Виктор Алексеевич. Да еще с комментариями, специально для меня сделали. Иными словами, в пойме Волги во время тех часов, которые ты указал, имел место утренний бриз. И не просто, а со смещением, обусловленным воздействием местных особенностей подстилающей поверхности и вихревых потоков, возникающих из-за перепада температур в утренние и предутренние часы. Таким образом, был там ветерок порывами до 14–16 метров в секунду в приземном слое. И дул он в направлении с северо-северо-запада на юго-юго-восток. Так что смотри сам там на местности, какое было смещение. Вопрос в другом: а сигнальщик-то сам учитывал смещение из-за ветра или он его игнорировал? – Постараюсь понять, – ответил Буторин. – А что у нас с немецкими самолетами, что утром вышли к мосту? По прямой шли, свободно или были у них задержки? – Думаю, были. Я запросил сведения у ПВО. Они сказали, что посты засекли немецкие самолеты при переходе линии фронта, но там была низкая облачность. Есть предположение, что их отклонил грозовой фронт. Выше они подняться не могли, а снизу рисковали раньше времени нарваться на наши зенитки. Обходили они грозовой фронт, уверен. – Ладно, спасибо за сводку. Разберусь и сообщу, что у нас тут получилось. «На мост, на мост этот поганец наводил самолеты», – твердил сам себе Буторин, почти бегом двигаясь впереди цепи бойцов. Ноги скользили в мелком крошеве щебня, рыхлой земли и отваливающейся глины. Спускаться было тяжело, но Виктор упорно пытался держаться направления, которое выбрал для себя от точки, где стоял сигнальщик и откуда он выпустил ракеты. Этот человек курил простые папиросы, значит, он не инженер, не специалист, а простой исполнитель, не имеющий образования и специальных навыков. Значит, стреляя в сторону моста, он не учел направление и силу ветра. Отклонение сигнальной ракеты, особенно в момент падения, могло быть до 10–20 градусов, что с учетом высоты ее полета дает нам отклонение метров в пятьдесят. Пока цепь бойцов вместе с Васьковым прочесывала берег, Буторин поспешил в то место, куда, по его мнению, упали ракеты. Они были там. Две сгоревшие ракеты: бесформенные кучки оплавившегося связующего состава – отвердителя и характерный запах сгоревшего магния. Здесь родимые! Буторин стал осматриваться, во что бы собрать остатки вещества. «В мост он целился, стервец, в мост». Подобрав старую консервную банку, Виктор переложил в нее свою находку и только теперь вспомнил о рассказах сторожа. Он повернулся и посмотрел на нижнюю часть склона крутого берега Волги. Значит, там выходят штреки водоотводов… Надо будет посмотреть, что это такое. Храпов надел старый пиджак, поношенные брюки заправил в стоптанные яловые сапоги. Все это он купил на базаре заранее. Надвинув кепку на глаза, он направился к пивной на рынке, которую местные жители называли «Пешка». Пивная была обычная: десяток высоких столов, за которыми пили и закусывали стоя. Здесь висел несмолкаемый гул голосов и плотное облако папиросного дыма под потолком. То и дело кто-то отрывался от своего стола и шел к прилавку за добавкой. Возвращался к столу сразу с несколькими толстостенными стеклянными кружками пива. На расстеленных на столах газетах лежала сушеная вобла, бутерброды или свежие овощи – помидоры, огурцы, лук с черным хлебом. В пиво незаметно доливали водочку, чтобы забирало посильнее. В шесть часов вечера в пивной у Храпова была назначена встреча с человеком из второй группы. Бывший штабс-капитан ждал, что к нему придет сам командир, возможно, он пригласит Храпова на конспиративную квартиру, где лично познакомит с планами, объяснит задание. Это было бы правильно. Взяв две кружки пива, Храпов стоял за столиком рядом с двумя уже сильно опьяневшими рыбаками, у которых на одежде были видны засохшие рыбные чешуйки. Да и запах от них исходил специфический – мазута и речной тины. Они спорили о чем-то, растопыривая пальцы, и никого вокруг не замечали. Храпова это устраивало. Он положил на столик журнал «Работница» за июнь 1942 года с изображением трех самолетов на обложке и стал потягивать пиво, поглядывая на посетителей и пытаясь угадать, кто же из них связной. Он появился неожиданно, когда Храпов допивал вторую кружку и раздумывал, идти снова к прилавку или уходить совсем. Это был молодой мужчина в кепке и шерстяной рубахе, под которой виднелась морская тельняшка. Он держал в руке кружку с пивом, во рту, как приклеенная, висела дымящаяся папироса. Разговаривать, не выпуская папиросы изо рта, считалось особым шиком. – Свободно, друг? Пришвартуюсь? – Да, пожалуйста, – кивнул Храпов и чуть подвинулся, давая незнакомцу место. Мужчина в тельняшке одной затяжкой докурил папиросу до самого мундштука и раздавил окурок в железной пепельнице. Сделал большой глоток, вытер тыльной стороной ладони рот и кивнул на журнал: – Все на самолет, даже работницы? Бабы, они налетают. Им место у плиты или на фабрике, авиация – дело мужское. Вы согласны со мной? Вы случайно не летчик? Последние две фразы были паролем. От неожиданности Храпов даже вздрогнул. Стараясь не выдать волнения, он взял кружку, не спеша допил пиво и только после этого ответил: – Нет, я не летчик. Я высоты боюсь. В детстве прыгнул с сарая и сломал ногу. – Левую? – спросил мужчина. – Правую, – ответил Храпов. – Возьмите, – мужчина вытащил из кармана брюк газетный сверток и сунул его Храпову под локоть. – Здесь схема места. Осмотритесь там. Инструкции получите позже. – Я хотел бы знать общую цель нашей заброски, – тихо сказал Храпов. – Мне кажется, меня следует посвятить в планы, как руководителя группы. Вы просто связной или руководитель группы? – Не задавайте лишних вопросов, – резко бросил незнакомец. – Все, что вам нужно знать, вы узнаете в положенное время. Кстати, в свертке хорошая вобла, можете дома съесть. Мужчина опрокинул в рот остатки пива и двинулся к выходу. Храпов смотрел ему вслед, на широкую спину, на сапоги с отворотами, смятые внизу гармошкой. Уверенный, нагловатый тип. Захотелось грохнуть кулаком по столу и заорать на всю пивную: «Как вы смеете!» Но орать было нельзя. И кулаком по столу нельзя, потому что запросто вызовут милицию и заберут за мелкое хулиганство. Кажется, так это здесь называется. А в милиции – проверка документов, установление личности и – все, ты засыпался. «Я им не мальчишка!» Храпов закрыл глаза, постарался досчитать до десяти и мысленно успокоиться. Его била нервная дрожь, душила злость. Почему с ним так обращаются? Он русский офицер, он патриот своей Родины! Он здесь не за деньги, он готов жизнь отдать, а всякие такие, как этот… Сосновский выходил с территории завода, когда очередная смена уже закончилась. Вечерело, на небе появлялись первые звезды. Воздух был напоен августовской душистой прелостью, запахом поспевающих ранних яблок, цветов на клумбе возле проходной. Из леса тянуло душной влагой. Михаил снял пиджак и забросил его на плечо. Почему-то вспомнились годы работы в Германии. Да, там тоже иногда от усталости, чтобы снять напряжение, хотелось вот так же постоять, ощутить воздух, вдохнуть запах природы, прислушаться к звукам. Хотя какие там, в Берлине, звуки. Большой промышленный город, столица. И звуки там чисто городские, индустриальные. А здесь, на окраине провинциального города, так успокаивающе трещат сверчки. Хотелось слушать их и слушать. Где-нибудь на лавке в парке. Или в саду под яблонькой. И сидеть, ни о чем не думая. А лягушки? Где-то есть совсем небольшой водоем, пруд какой-нибудь местный. И в нем обязательно к вечеру начнут квакать лягушки. Вот как сейчас. Господи, благодать-то какая! Как будто и нет войны! А она есть… И это затишье, но это – затишье перед боем, перед новыми смертями и разрушениями. Растянутое во времени невыносимое горе, которое надо перетерпеть. Как там говорится в Библии, бог посылает нам только те испытания, которые нам по силам? Ну что же, выстоим, вынесем и это! – Добрый вечер, Михаил Юрьевич, – мягко прошелестел рядом женский голос. Сосновский обернулся. Люба стояла перед ним смущенная и сжатая как пружина. Было в ней какое-то странное напряжение. «А ведь она хочет мне нравиться, – понял Михаил. – Она же знает, что я из Москвы, что там даже во время войны женщины одеваются не так, как здесь. И вот она стоит передо мной, а на ней обычная суконная юбка, старая кофточка, поношенные ботинки, потому что босоножки и туфли она бережет и ходит в них на работу, в гости или гулять в парк. А сейчас, обрадовавшись случайной встрече со мной, она смущена своим внешним видом. Глупышка. Или умело играющая умница…» – Добрый вечер, Люба, – улыбнулся Сосновский. – Вы на трамвай? Пойдемте, нам по пути. – Я на Провиантской живу, – торопливо заговорила женщина. – Долго добираться до работы. А трамваи ходят редко и часто останавливаются. Особенно зимой. Знаете, сколько раз приходилось пешком идти! А снегу, бывает, наметает по колено. – Я в вашем городе недавно, не успел его изучить. Где находится Провиантская улица, вы мне сейчас покажете. Правда? – Ой, что вы, Михаил Юрьевич! – засмеялась Люба. – Что там показывать! Улица как улица. Там нет ничего интересного. А вот городской парк у нас красивый. Там на лодках по пруду можно покататься. Или набережная. А еще есть старинный, дореволюционный парк «Липки»!