– Стой, дурак! Некуда тебе бежать, ты окружен! Сдавайся! Короткий странный вскрик, и диверсант вдруг исчез. Буторин остановился, присел на одно колено, поднял пистолет. Знаем мы такие фортели. Вскрикнул, а на самом деле притаился и ждет, когда преследователь подойдет поближе, чтобы выстрелить в упор. – Виктор Алексеевич! – послышался голос командира отделения Букатова. – Он, кажись, того… вниз по склону сорвался. Увидев широкоплечую фигуру бойца на фоне светлеющего неба, Буторин поднялся на ноги и пошел ему навстречу. Тот стоял и смотрел вниз. Еще было слышно, как по крутому склону осыпается земля. Буторин велел оставаться наверху своей группе, а сам с бойцами Букатова, ругаясь на чем свет стоит, поспешил вниз, в обход леса. Через пятнадцать минут запыхавшиеся, с ободранными коленями и локтями, бойцы добрались до места падения диверсанта. Тело лежало между корнями деревьев. По неестественно вывернутой ноге и положению головы было понятно, что противник мертв. Буторин поднял голову и осмотрел склон: несколько кустов, больших камней и не за что ухватиться. Высота метров двадцать, а внизу стволы деревьев. Опустившись на колени, Виктор попытался нащупать пульс, потом приложил пальцы к шее лежавшего. Никаких признаков сердцебиения. – Подгоните сюда машину, – приказал он, – возьмите брезент и накройте тело. Букатов, бери вторую машину и дуй в город в Управление НКВД. Доложишь там о находке, опишешь ситуацию, место покажешь. Пусть приезжают, фиксируют. Эх… Он представил, какими глазами на него посмотрит Маринин. Да и Шелестов тоже. И как им объяснить? Направили специалиста, чтобы усилить истребительный батальон, а то они, видите ли, не могут никак диверсантов взять живыми. И вот результат! Что взять с трупа? Ну, документы изучат, ну, по способу изготовления документов сделают вывод о подготовке диверсантов и их целях. Чем серьезнее цели, тем серьезнее подделывают документы. По снаряжению можно сделать выводы… А вот карты, если у этих диверсантов они и есть, то без пометок. Не узнаешь, куда и зачем они пришли. Только косвенные доказательства, и никаких прямых. У Сосновского было щекотливое положение. С одной стороны, нет доказательств, что Люба – враг или работает на врага. Просто одинокая женщина, которая пытается приспособиться в сложных условиях военного времени. И поэтому использовать ее симпатию к себе в собственных целях было как-то неловко. Но с другой стороны, женщина сама этого хотела. И еще был один важный момент, который стоило учитывать. Важность поимки диверсантов, нацеленных на завод, возможность нанесения ущерба не только предприятию, но и фронту, куда в результате диверсии будет недопоставлено большое количество самолетов. Там, на фронте, люди жизни кладут, защищая Родину. И положение одной женщины-приспособленки не идет ни в какое сравнение с этим. Вот она – страшная арифметика войны. Если она сама своего долга не понимает, то это не снимает с нее обязанностей по защите своей Родины. Можно с ней поговорить открыто, расспросить, сделать своим союзником сознательно. А если она играет свою роль приспособленки, если она враг, завербованный и заброшенный сюда по документам другого человека? Тогда сорвется вся операция. Последствия могут быть непредсказуемыми. Маленькая квартира в полуподвальном помещении имела вход со стороны тенистого двора, отдельно от других подъездов старого дома. Не было его видно и со стороны улицы. Сосновский наблюдал за домом больше часа. Наконец он решил, что нужно рискнуть. Завернутый в оберточную бумагу маленький букетик цветов он держал в одной руке, в другой был портфель, в который Михаил сложил несколько банок тушенки и большой кулек разных конфет. И, конечно же, бутылка красного вина. В ответ на его стук внутри простучали легкие каблучки. Дверь распахнулась, и Сосновского одарили восторженным взглядом большие красивые глаза. – Михаил Юрьевич, – взволнованным голосом проговорила женщина, – я уж думала, что вы не придете. Вы проходите, проходите. Жилище у меня скромное, но зато свое, не коммуналка. Сосновский протянул букетик и порадовался, глядя, как Люба разворачивает бумагу и подносит цветы к лицу. Он слушал ее торопливую болтовню и осматривался по сторонам. Да, скромное жилище, но внутри чистенько, все аккуратно убрано, застелено. Всюду чувствуется женская рука. Что и говорить, для рабочего или рядового инженера с завода Люба была бы замечательная жена – хозяйственная, любящая, если с ней обращаться ласково. Но Михаил снова и снова ловил себя на мысли, которая заставляла его возвращаться из состояния умиления в суровую реальность военной жизни. А если она завербована? Самый простой способ проверить намерения женщины в данной ситуации – это заявить, что ты женат. Люба захлопотала, накрывая на стол, Михаил прошел на кухню и стал выкладывать свои гостинцы. Увидев такое богатство, Люба замерла в дверях, потом подошла и положила свою теплую ладошку на руку Сосновского. – Зачем это вы? – тихо спросила она. – Совсем не нужно, поймите. – И вы поймите, что все это мне одному не нужно. Я хочу… мне доставит удовольствие, если я все это принесу вам и мы устроим праздник. Как когда-то, до войны. Михаил говорил убежденно, начиная верить, что так оно и есть. «Не увлечься бы, – мысленно остановил он себя. – Еще влюбишься в провинциалочку!» Люба улыбалась, глядя ему в глаза, потом с пунцовыми от удовольствия щечками снова убежала в комнату накрывать стол. И тут интуиция подсказала Сосновскому сложить куда-нибудь принесенные банки. Где их могла хранить Люба? Он открыл один кухонный шкафчик, второй, потом опустился на корточки и распахнул дверку небольшой тумбы возле раковины. Здесь он увидел две банки тушенки. «Тушенка свиная… Наркомпищепром… 350 г… ГОСТ 5284–34… партия 3682». Михаил поспешно закрыл дверку и встал. Сделал он это вовремя, потому что в этот момент на кухню зашла Люба и с улыбкой потянула его за рукав пиджака. – Ну что же вы тут застряли, Михаил Юрьевич? Ну пойдемте же. Вам открывать вино! Сполоснув руки под краном и настроившись на красивый флирт, Сосновский вышел в комнату и остолбенел. Так накрыть могла только настоящая женщина! Тарелки были все разные, остатки каких-то сервизов. Ложки и вилки мельхиоровые, затертые, но начищенные. А как красиво был нарезан хлеб, помидоры, как изящно и аппетитно уложены на блюдце соленые калиброванные огурчики! Конечно, закуски и блюда были абсолютно несовместимые с красным вином, но откуда Любе знать, что подают к красному вину! И что она могла собрать на праздничный стол, чтобы удивить и удержать мужчину? Михаил подошел к Любе, взял ее руку, поднес к губам и поцеловал абсолютно искренне. Кем бы она там ни была, сейчас пусть будет красивой, желанной женщиной, которая почувствует хоть немного сказки в своей тяжелой серой жизни. Они пили красное вино, закусывая его помидорами и редиской, ели вареную картошку, политую настоящим деревенским растительным маслом, душистым и жирным. И тосты Михаил поднимал за Любу, за советских женщин, за красоту, которую не победит ни одна война, и, конечно, за скорую победу, и чтобы все дорогие и близкие люди остались живы. А потом, посмотрев на маленькие наручные часики, Люба вдруг вскочила. Она воткнула штепсель в розетку, и на стене затрещала черная тарелка репродуктора. Хитро поглядывая на гостя, Люба чего-то ждала. Раздался голос диктора, объявившего концерт по заявкам радиослушателей. Михаил не видел ничего, только горящие волнением глаза женщины. Конечно, для полного ощущения праздника нужен танец. И вот полились звуки вальса. Сосновский поднялся, подошел к Любе и, галантно склонив голову, протянул ей руку. Танцевать она не умела. То есть абсолютно. Но опыт Михаила и женская грация помогли им справиться. Партнер умело вел, и она следовала каждому его повороту, ее ноги немного неуклюже не успевали переступать в такт музыке, но постепенно они стали кружиться все ровнее и ровнее. Состояние партнерши передалось Сосновскому. Какой восторг, какое вдохновение бились и трепетали сейчас в груди его партнерши! Музыка закончилась, а они так и стояли посреди комнаты. За окном темнело, включать свет не хотелось, не стоило нарушать состояние единения, близости настроений. Дыхание Любы становилось все беспокойнее, ее грудь вздымалась, руки, лежавшие на плечах мужчины, подрагивали. И он наклонился. Медленно и мягко прикоснулся губами к губам Любы. Это не был страстный благодарный поцелуй, который он ощутил после бомбежки, это был прилив нежности, это был мягкий призыв. Опомнился он только тогда, когда понял, что они сидят на диване, что ее платье не в порядке, что его рука лежит на ее груди, а Люба тихо постанывает от его ласк. «Что-то я должен был?.. Ах да». Михаил с виноватым видом провел пальцами по ее щеке: – Простите, Люба, я ведь женат. Женщина мгновенно вцепилась в его плечо и стала жадно и отчаянно целовать его: – Пусть, я же не претендую, Михаил Юрьевич, Мишенька… я же вас не спрашивала и не спрошу никогда. Вы приходите, когда хочется, я буду вас ждать, я буду вашей. Разве я могу чего-то требовать и ждать от вас! Приходите, когда сможете и когда захотите прийти. К столу, к огню, к горячему ужину! Ко мне… – Что ты, конечно же, я приду, – шептал Михаил. – Я знаю, как это бывает, когда так одиноко и холодно… – Да, да, – шептала Люба, жадно впиваясь в него губами. Сосновский отвечал на поцелуи, а перед глазами в который уже раз мелькала надпись на банке: «Тушенка свиная… Наркомпищепром… 350 г… ГОСТ 5284–34… партия 3682». Коган сидел на бревнах и смотрел на Волгу, изредка бросая в воду мелкие камешки. Недалеко, у самой воды, какой-то рыбак смолил отремонтированную лодку. Запах смолы и дым костра, на котором стояло ведро, доносились и сюда. От этого Борису казалось, что снова он вернулся в детство, в котором были дальние родственники, жившие в Крыму. И почти ежегодные поездки на море. И такой же вот берег, только не река, а бескрайние просторы до самого горизонта. И тоже кто-то смолил лодку, тоже причаливали рыбаки и от их баркасов пахло рыбой. – И что ты думаешь? – спросил Шелестов. Максим сидел верхом на старом чурбаке и гонял во рту спичку, щурясь на вечернее солнце. Неподалеку переминался с ноги на ногу Маринин. – В принципе, режим у них серьезный, – Коган покрутил в пальцах очередной камешек, но не стал бросать его в воду. Отряхнул руки и продолжил: – Проникнуть на мост просто так нельзя. Получить документы сложно: надо пройти определенную процедуру, доказать, что тебе очень надо, или иметь приказ соответствующего ведомства и запрос на пропуск. Причем ограниченный во времени. Даже командировочное удостоверение и письмо от наркомата не гарантируют, что НКВД не сделает дополнительный запрос, чтобы выяснить, а правда ли тебе давалось такое задание и точно ли тебе надо на мост. Я, кстати, на мост так и не попал. Поводили меня по краю, осмотрел насыпи, стрелки, шпалы, рельсы, потом проводили с богом. – То есть ты полагаешь, – спросил Максим, – что легально даже с хорошими документами диверсанты попасть на мост не смогут? – Рискованно. Я бы не стал на их месте даже пробовать. Один попадет, десять спалятся сами и спалят первого. И тогда вообще никому не подойти – охрана поймет, что их чуть не обвели вокруг пальца. – А если скрытно? Интересно узнать взгляд со стороны свежего человека. – А ты помнишь, когда мы на лодке плавали, сколько глаз на нас смотрели в бинокли. Там в переделах прямой видимости было, кажется, три военных судна. Я потом еще понаблюдал. Любое движение по воде, даже самое незначительное, обязательно будет в поле зрения наблюдателей с катеров дивизиона или постов на мосту. – Вывод: мост взорвать нельзя? – поторопил Когана Шелестов. – Взорвать можно все, – покачал головой Борис. – Вы слышали, что у японцев в их культурно-военных традициях есть такой термин – токкотай[6]. Это добровольцы-смертники или просто люди, которые готовы пожертвовать собой ради хозяина. – Японцы? – удивленно спросил Маринин. – При чем тут японцы? Ведь Япония держит нейтралитет и не вступает в войну? – Ну, вот и я о том же, – усмехнулся Коган. – Прорваться на мост, что с суши, что с воды, может только смертник. Скорее всего, его убьют раньше, чем он что-то сможет сделать. А кого мы имеем в числе диверсантов? А, Глеб Захарович? В основном предатели, которые выторговали себе жизнь у врага и готовы лизать ему сапоги и выполнять его приказы, но не стремятся жертвовать собой во имя Германии. – Есть и идейные борцы, – возразил Шелестов. – Например, из числа бывших белогвардейцев. Они тоже любят Родину, но любят ее такой, какой она была при царе. И они хотят вернуть тот строй и готовы умереть за это. – Ладно, – согласился Коган. – Спорить не буду. Но это все чистая теория. Я что-то не слышал о таких выходках даже со стороны идейных белогвардейцев. Много они взорвали чего ценой собственной жизни? Давайте все же вернемся к мосту. Итак, его охраняет не милиция и не собственная ведомственная охрана. Мост охраняет полк НКВД. Поэтому отпадает вариант подкупа, запугивания и шантажа. Охраняется мост хорошо, поэтому прорваться к нему можно только с боем. Или в одиночку, но жертвуя собой. Поезда, которые следуют по мосту, как я знаю, проверяются постоянно и на стадии формирования, и при прохождении через станции. Так что вопрос с минированием состава тоже отпадает. – Что ты предлагаешь? Успокоиться? – спросил Маринин. – Успокоиться? – Коган невесело засмеялся. – Нет, товарищи, я предлагаю испугаться, потому что мы не знаем и даже не можем предположить, как вы убедились, как диверсанты будут взрывать мост. Нет у нас идей, а у них, я думаю, они есть. Вот такая картина маслом. Знаем, что диверсанты нацелены на мост, но не знаем, как, когда, какими силами и средствами. – Считай, что успокоил, – подвел итог Шелестов. – У тебя, значит, тоже нет никаких идей. – Есть идея. Не с того конца мы начали. Надо разрабатывать среду, из которой могут вынырнуть диверсанты. Упредить их надо там, а не на подступах к мосту. Когда они будут искать пособников, когда будут готовиться. А что за среда, не мне вам говорить. Железнодорожники, рыбаки, речники, а также близкие к асоциальным элементы: люди, жаждущие вкусно есть и пить, сладко спать, высоко взлететь, пожить за счет ближнего своего. Вот куда надо нацеливать агентуру. – Ладно, усилим работу в этих направлениях, – вздохнул Маринин. – Мне пора. Еще мысли есть? Если нет, я пошел. – Слушай, Борис, – сказал Шелестов, когда ушел старший лейтенант. – А ты не пробовал изменить тактику? Ты вот смотрел на мост с точки зрения защитника… – Да знаю, что ты хочешь сказать. Этим я как раз и занимаюсь. Хочу влезть в шкуру врага. Хочу взглянуть на мост их глазами и понять, как его взорвать. – И все? – Нет, не все. Я думаю, что надо идти им навстречу. Та среда, о которой я сказал. Надо идти туда и пытаться заниматься тем, чем занялись бы диверсанты. Вербовать помощников, не раскрывая целей, не провоцируя людей, а подставляя себя под внимание тех, кто может в этой среде появиться с той стороны. Предложить себя. Стать наживкой. Шелестов решил собрать всю группу вместе. Что-то подсказывало Максиму, что его ребята стали терять боевой порыв. Отчасти завязли в ежедневной рутине, отчасти стали сомневаться, что у них что-то получится. Столько времени заниматься одним делом и не продвинуться ни на шаг! От этого часто пропадает боевой запал. Даже у таких профессионалов. Нужно поднять тонус, повысить самооценку. Просто повидаться. Ведь что ни говори, а вместе их четверых связывает уже многое. И смерти в глаза глядели не раз. К девяти утра группа стала собираться в условленном месте. И место это Шелестов выбрал не случайно. Во-первых, там сейчас никого не было и быть не могло. Это обычный пионерский лагерь, который не действовал с прошлого года. Но все в нем было так, что казалось, вот-вот распахнутся двери спальных корпусов и с криками и гиканьем высыпет ребятня с самодельными самолетами, со скакалками, хулахупами, спортивными мячами. Но молчали плакаты вдоль дорожек. Высились гипсовые скульптуры горнистов и знаменосцев. Молчал большой железный колокол над столовой. Первым появился Буторин. Хмурый, невыспавшийся. Он ходил по песчаным дорожкам, сняв кепку, задумчиво поглаживал непослушный седой ежик своих волос. Коган появился минут через пять и сразу сунул свой крупный нос в дверь столовой, принюхиваясь. И только Сосновский в своем опрятном костюме, в шляпе и с перекинутым через руку пыльником проявил равнодушие к атмосфере детского лагеря. Он с неудовольствием посмотрел на песчаные дорожки, на свои запылившиеся туфли. Потом отошел в тень транспаранта, снял шляпу и стал лениво обмахиваться ею, ожидая, когда позовут. – Ну, все в сборе? – начал Шелестов. – Что интересного? Детство свое вспомнили? Не такое оно у нас было, а вот у нынешней ребятни такое. Но только закончилось оно рано, вот в чем беда! А здорово здесь, правда? – Здорово, – согласился Буторин. – Например, у них в лагере всегда есть тихий час после обеда. – И кормят четыре раза в день, – поддакнул Коган. – А что, Максим, нельзя как-то отомкнуть эту дверочку? Может, там завалялось чего-нибудь пожевать. – Можно, – кивнул Шелестов. – Завалялось. Тут много чего завалялось. Ладно, пошли. Только не в столовую, а в кабинет директора лагеря. От его кабинета у меня ключ есть, там и поговорим. Они пошли вчетвером по дорожке к административному корпусу. Между скульптур и белых березок. На них грустно смотрели окна спальных корпусов, как будто ждали, что эти люди сейчас сделают что-то такое, что снова закипит жизнь и оживет лагерь. Шелестов чувствовал, что все члены его группы начали ощущать эту атмосферу. Настоящий человек, если у него есть сердце, никогда не останется равнодушным к детям, к животным и произведениям искусств. В этом Шелестов убеждался не раз. В кабинете было просторно и прохладно. Каждый уселся там, где ему было удобнее. Кроме стола и десятка стульев в кабинете был диван и два глубоких кресла. Максим открыл термос, который привез с собой, выставил в ряд стаканы и вопросительно посмотрел на товарищей: – Ну, кому кофе? – Пивка бы сейчас, – улыбнулся Буторин. Налив в четыре стакана кофе, Шелестов коротко изложил ситуацию: в поле зрения попала экономист авиационного завода Люба Сазонова. Рассказывал он лаконично, стараясь передать лишь суть, но все равно кое-кто не удержался. Буторин выразительно посмотрел на Сосновского, а Коган со вздохом прошептал: