Что-то тяжелое с твердыми углами в брошенном вещмешке ударило по локтю и в скулу, и тут же в проеме тоннеля появился второй человек. Крепкий, коренастый, с выпяченной челюстью, он ринулся на Виктора. Какое-то седьмое чувство подсказало Буторину, что у человека в руке нож. Еще не видя холодного оружия, он отшатнулся еще дальше назад, к другой стене тоннеля. Удар по руке, точно по пальцам, и пистолет полетел на землю. Буторин успел опустить беззащитные руки, ставя их крестом. Именно в этот момент чужая кисть с зажатой финкой ударилась в скрещенные руки, но лезвие не достало до тела. Игры в гуманность закончились. Теперь Буторин просто защищал собственную жизнь, не задумываясь о том, кто перед ним и почему на него напали. Его скрещенные руки развернулись, поймав нападавшего за кисть. Рывок, и Виктор завернул руку незнакомца назад так, что тот вскрикнул. Но этого оказалось недостаточно, потому что противник изо всех сил ударил Буторина ногой в голень и одновременно попытался вырвать руку с ножом. Два тела снова отшатнулись к противоположной стене тоннеля. Незнакомец почти вырвал руку, но Буторин сжал ее как мог и рывком бросился на противника, поворачивая его кисть с ножом так, чтобы направить ему в бок. Незнакомец громко вскрикнул и обмяк. Буторин почувствовал, как с характерным еле слышным хрустом нож вошел в человека. Короткая, длившаяся всего пару секунд схватка завершилась, но оставался второй противник. Он успел осмотреться по сторонам, потом нагнулся, подхватил с бетонного пола оброненный Виктором пистолет. Не оставалось ничего другого, как броситься всем телом вперед, в надежде успеть схватиться со вторым противником прежде, чем тот наведет на Буторина оружие. Два сцепившихся тела рухнули на бетон. Противник был силен. Буторин несколько раз пытался придавить его к земле, сдавить горло, вывернуть руку, но это ему никак не удавалось. Они хрипели и катались по осклизлому бетонному полу. Пистолет вылетел из руки незнакомца и покатился по бетону к стене. Из последних сил Виктор развел руки своего противника и резко ударил его лбом в лицо. Удар не совсем получился, потому что противник в последний момент, как будто предвидя это, отвернулся, и удар пришелся куда-то в область уха. Но Буторин все же сумел схватить пальцы правой руки незнакомца и резко рывком повернуть вокруг своей оси. Тот закричал от боли и вынужден был всем телом повернуться сначала набок, а потом, под нажимом Буторина, упасть на живот. Когда Виктор до конца вывернул противнику руку и стал примериваться, как вытащить у того из брюк ремень, чтобы связать руки, в проеме появились люди, и несколько голосов одновременно закричали: – Не двигаться, милиция! – Бросай оружие! – Тут один ранен! Буторина оттащили от противника, поставили на ноги. Он разглядел трех милиционеров и еще какого-то молодого, в гражданской одежде, державшегося чуть в стороне. Противник Буторина, скрипя зубами от боли, придерживал поврежденную руку и свирепо смотрел на мужчину, который пришел с милиционерами. – Предал, мерзавец! А я тебе верил больше других… – Молчать! – прикрикнул один из милиционеров. – Обыскать их всех! Шелестов смотрел на человека, придерживающего поврежденную правую руку, и пытался представить себе, кто же он такой. Уже битый час Маринин допрашивал задержанного, но тот упорно молчал. Он не оправдывался, не излагал заготовленную легенду. Он вообще не делал попыток защищаться. Он просто молчал. С внутренним достоинством и решимостью. «А ведь он пойдет в своем упрямстве до конца, – подумалось Шелестову. – И под расстрел пойдет». Убежденный враг? Только что-то в нем нет ненависти, больше гордой обреченности. Судя по нескольким оброненным фразам, которые слышал Буторин, это русский. Или очень хорошо знающий русский язык человек. – Вы даже не пытаетесь врать? – устало спросил Маринин, доставая из кармана платок и вытирая испарину на лбу. – Почему? В ваших интересах изложить хоть какую-то мало-мальски правдоподобную легенду, получить десять лет лагерей за недоказанность причастности к совершенным диверсиям. Но вы упрямо напрашиваетесь на расстрельный приговор. Почему? – Вы уверены, что ваш сообщник, раненный при оказании сопротивления, не начнет давать показания? – добавил Шелестов. – Он сдаст вас со всеми потрохами, и тогда конец. А содействие следствию, искреннее раскаяние могут сохранить вам жизнь. Сидя верхом на стуле и разглядывая задержанного, Максим оценивал этого человека как руководителя. И брошенная в запале фраза в момент задержания «предал, а я тебе верил больше, чем другим» подтверждала это. А еще напрашивался факт, что есть некая группа, и в ней больше людей, чем при столкновении у моста… Взять главного – большая удача, но еще важнее – взять того, кто начнет давать показания. В любом случае нужна информация. А то, что это диверсанты, ясно всем. Молодец Виктор! – Отдавайте себе отчет, – зло бросил Маринин, – что доказательство вашей вины, ваших преступных намерений против Советского Союза – лишь вопрос времени. И вопрос вашей жизни и смерти, то есть смертного приговора или длительного срока. Решение зависит целиком от вас. Идите и подумайте, ради чего вам умирать и ради чего вам жить. Взвесьте все это! Когда арестованного увели, Маринин устало посмотрел на Шелестова: – Как ты считаешь, заговорит? Больно уж высокомерен. Идейный борец против советской власти. Не иначе, из бывших! – Заговорит, – убежденно ответил Максим. – Когда останется один, заговорит. Одного из его группы убили, другой сам сдался. Переловим остальных, и тогда он останется один и будет знать, что другие выторговали себе жизнь сотрудничеством со следствием. А одному ох как тяжко, Глеб Захарович. Философия в голову лезет сразу и просветление: зачем жил, для чего жил, как жил. И как дальше, если представится возможность. А если начать жизнь сначала, что бы я сделал и как поступил? Заговорит! Давай-ка посмотрим на этого типа, что решил сдать группу. Маринин позвонил и велел принести показания, которые полдня писал задержанный. Они долго читали и перечитывали показания Суходолова, потом Маринин приказал привести его самого. Высокий молодой мужчина с приятным лицом и крепкими натруженными руками, в которые въелось моторное масло. Смотрел он открыто, но в глазах угадывалось напряжение. – Значит, вы присвоили себе документы и биографию Матвея Лыкова, танкиста, с которым вместе воевали? – Маринин строго посмотрел на диверсанта. – Зачем? – Я же написал. – Тот продолжал улыбаться, но его руки, лежащие на коленях, дрогнули. – Лагерь был строгий. Оттуда убежать нельзя, а я хотел вернуться и снова сражаться с фашистами. Я хотел принести пользу Родине. – Но документы из кармана погибшего в бою товарища вы вытащили раньше, чем попали в лагерь. Вы уже сдались в плен с его документами. Значит, планировали сдаться заранее? А что написано в уставе РККА? Что плен для красноармейца – это позор, что каждый должен сражаться до последнего вздоха. Не так ли, гражданин Суходолов? Если только и в этом случае вы не врете нам. – Вам не понять, что такое бессилие, – перестал улыбаться задержанный. – Вам не понять, что такое желание выжить и снова убивать этих гадов. Умереть просто. Нас в том бою совсем мало осталось. Только те, кто уже встать не мог. Обгорелые. А немцы шли и пинали нас ногами. Кто был цел, поднимали и уводили к машинам, заталкивали в кузов. Раненых добивали. Вот и весь мой выбор: сдохнуть или вернуться и мстить за тех ребят, что там остались, за семью свою мстить. Наведите справки, что стало с деревней Кулички в Смоленской области. И с моей семьей в том числе. Жить после этого не хотелось, а потом – как протрезвел. Жить и бить их, при каждом удобном случае, руками, зубами рвать. И выжить любой ценой, чтобы, как говорится, до последнего… Долг у меня такой и перед своей Настасьюшкой, дочками Лизой и Верочкой, и перед Родиной. Не поверите, значит, все было зря. Шелестов удивился переменам, которые произошли в этом человеке. Только что он сидел и улыбался, были в его глазах напряжение и усталость, но была и надежда. А теперь? Перед оперативниками сидел живой мертвец с потухшим взглядом, с беспомощно опущенными руками. Поникший, опустошенный, лишенный всякого желания жить. – Нет, Иван Федорович! – Шелестов вскочил со стула и стал ходить по кабинету, стискивая руки. – Ничего не бывает зря у человека, у настоящего человека! Если вы твердо решили идти по тому пути, по которому пошли, если вас на этот путь толкнула ненависть и любовь, так идите до конца! Черт бы вас побрал, что вы голову опускаете! Не верят вам? А почему мы должны вам верить? В органы контрразведки ежедневно попадают сотни и тысячи диверсантов, снабженных отличными «липами» и очень правдоподобными легендами! Вам верили, когда вы сражались на передовой? Верили. Но когда вы решили играть по другим правилам, решили сами за всех и за себя, тут обиду не на кого копить. Вы так решили, вы так поступили, а мы должны разобраться и понять: враг вы или друг! Сейчас мы должны просто начать работать, вы сообщили сведения, вы прошли через лагерь и диверсионную школу, так давайте разбираться, что здесь и как. А верить вам никто не обязан. В такой ситуации вы сами должны доказать нам, что вам можно верить. Вы пришли от врага и с врагом. Вот и докажите, что вы не враг. Суходолов слушал сначала с поникшей головой, потом начал кивать и в конце уже совсем ожил и посмотрел серьезно и твердо. – Вы правы, во всем правы, – заявил бывший танкист. – Буду доказывать. Это часть моей мести и моей ненависти. Оправдаться – и снова в бой. Если принимать смерть, то только в бою с фашистом, а не от своих у стенки. Я докажу! Спрашивайте! – Где расположена школа, в которой вас готовили? – В Полтаве! – В школу набирают определенный контингент курсантов или отовсюду, по принципу: чем больше, тем лучше? – Отовсюду. Там есть и военнопленные, и предатели, и уголовники, и идейные, кто борется против большевиков. Обработка у них поставлена хорошо. Каждого завербованного сначала месяц выдерживают в фильтрационной зоне, пока идет проверка личности. Там месяц промывают мозги, агитируют, обрабатывают психологически. Потом месяц или два подготовка в школе. Потом заброска. И Суходолов начал рассказывать. Все, с начала, как он пришел в школу, как решил себя вести, чтобы оказаться поближе к начальству. Проверка Матвея Лыкова, за которого он себя выдавал, прошла хорошо. Действительно доказали, что он сын кулака, сосланного в Сибирь. Рассказал, как втирался в доверие к бывшему штабс-капитану Храпову, как старательно играл роль доносчика. И как его едва не зарезали уголовники, когда поняли, что он стучит. Суходолову удалось устроить «случайный взрыв» на тренировке, где погиб уголовник Плетень. Рассказал, как уже на советской территории он ждал, когда Храпов расскажет о задании и они начнут к нему готовиться. И тогда Иван пошел бы в милицию. Кого бы повезло встретить, тому бы и открылся. Но о задании не было ни слова. Шли дни, а потом возникли эти штреки в склоне для водоотведения. Сначала Суходолову поручили затащить туда какой-то металл. Он понял, что это направляющие для «эрэсов», как на «катюшах». И испугался, что не успеет сообщить о диверсии. Ведь установить блоки, вложить снаряды и пустить их – дело минутное. И когда Храпов с Бурлаковым отправились к этим тоннелям, Суходолов решил, что ждать больше нельзя, и побежал в ближайший отдел полиции. Ему повезло встретить трех милиционеров на мотоцикле и убедить их в том, что он говорит правду. Пришлось только приукрасить, приврать, что диверсия произойдет с минуты на минуту. Суходолова отправили вместе с группой оперативников управления НКВД брать оставшихся на свободе диверсантов – Агафонова и Кочеткова. Теперь уже медлить нельзя, раз убит Бурлаков, если арестован сам командир группы Храпов. Всю группу нужно изолировать, а потом работать с ней, пытаться поиграть с абвером. – Ты ему поверил? – спросил Маринин, когда оперативники уехали. – Знаешь, поверил! Не потому, что все им изложенное правдоподобно. Боль в нем настоящая, вот что я увидел. А еще, Глеб Захарович, у нас выхода иного нет. Надо поверить и начать работать. Ошибаемся или нет, нам не узнать, пока не начнем разрабатывать канал этой группы. Меня смущает другое. Ты правда поверил, что группу послали установить на берегу направляющие, что они достанут где-то реактивные снаряды от «катюш» и нанесут удар по мосту? – Согласен, – усмехнулся Маринин, – мне такое задание тоже показалось не слишком реальным. Но нам все равно придется проверить возможности группы, их связи, которые они наработали здесь и которые им дали в абвере. А если и правда у них есть канал добычи «эрэсов»? Если у них есть выход на армейские склады? Знаю, в «катюшах» самое секретное – это начинка снарядов, это состав пороха. Остальное все чистая механика на уровне школьных уроков физики. Снаряды добыть невероятно сложно. Но это если не забывать, что им в кратчайшие сроки нужно взорвать железнодорожный мост стратегического значения. Немцы могут даже на парашютах в контейнерах сбросить им несколько снарядов, которые вполне можно захватить на передовой. – Теоретически ты прав, – согласился Шелестов, – а практически, как мне кажется, нам эту группу подставили. Нас хотят убедить, что это реальная попытка. От нас хотят, чтобы мы нацелили свои усилия на поиск предателей на артиллерийских складах, чтобы усилили физическую охрану моста. А тем временем другая группа диверсантов займется – чем? Боюсь, что совсем другим, неизвестным нам направлением. Зазвонивший телефон прервал их разговор. Маринин поднял трубку, выслушал и приказал: – Ведите! – Что случилось? – насторожился Шелестов. – А случилось то, Максим Андреевич, что господин Храпов решил дать показания. Он вошел все такой же прямой, полный холодного достоинства. Но уже чувствовалось, что нет в нем прежней стали и упрямства, желания унести в могилу свои тайны. Он держал руки за спиной и глядел поверх голов куда-то в окно. Очевидно, что этот человек полон тяжких размышлений и противоречивых выводов. Лицо Храпова было спокойным, но в глазах был заметен лихорадочный блеск. – Садитесь, – разрешил Маринин. – Мы слушаем вас. Вы хотели что-то сказать? Решили давать показания? – Да, но вы слишком просто это сформулировали, – заволновался Храпов, кусая губы. – Все не так. Да, я готов отвечать на ваши вопросы, но мне важно, чтобы мне верили, мне важно, чтобы вы поняли, почему я это делаю. – Тонкая мятущаяся русская душа, – не удержался от иронии Шелестов, – полная сомнений и страданий. – Русская! – повысил было голос Храпов, повернувшись к Шелестову, но тут же спохватился: – Вот именно потому, что русская, я и пришел. Это не война русских с русскими. Это чудовищная война на уничтожение всех, независимо от этнической принадлежности. – Нам известно, что вы бывший штабс-капитан царской армии, – заговорил Маринин, но Храпов его перебил: – Я прошу вас не играть такими понятиями. Я не бывший офицер царской армии. Я все еще офицер русской армии, и меня никто не освобождал от присяги служить России и своему народу. Вы ошибаетесь, если думаете, что, давая клятву служить за веру, царя и Отчество, я освободился от нее ввиду того, что веру в моем Отечестве уничтожили, убили царя и его семью. Но ведь осталось Отечество. А оно – в русских людях, это Москва, Петербург, это Волга и Днепр, это Кавказ и Урал. Вы понимаете меня или для вас это просто слова? – Понимаем, – ответил Маринин. – Вы хорошо и очень красочно объяснились относительно присяги и чувства долга. Но непонятным осталось другое. Почему вы заговорили обо всем этом именно сейчас, когда, простите за мой рабоче-крестьянский юмор, вас жареный петух в задницу клюнул? В 1914 году, я так понимаю, вы воевали на германском фронте. А где же вы были в Гражданскую войну, когда русские убивали русских? Где вы были с вашими сомнениями и страданиями о русских березках? А где вы прозябали двадцать лет после Гражданской войны, вплоть до 1941-го? Догадываюсь, вы служили немцам. А теперь по их приказу с парашютом за плечами и ножиком в кармане обратно на родную землю? Навестить, так сказать, Святое Отечество? – Вы вольны иронизировать и издеваться, – отозвался Храпов, но теперь его перебил Шелестов: – О какой иронии вы говорите! Вы видели разрушенные до основания города? Стертые с лица земли самым чудовищным образом? Вы видели сожженные вместе с жителями села? А поля, усеянные останками раздавленных танками людей? Вы сейчас нам про переживания говорите, а в Ленинграде, в вашем любимом Петербурге, от голода в эту минуту умирают дети. А еще по всей стране на заводах у станков стоят сутками женщины и подростки, потому что мужчины ушли сражаться с врагом. Сражаться с вашим покровителем, с ваших хозяином, Храпов. Это не ирония, это ненависть всего народа, вашего русского, так горячо вами любимого народа. В том числе и к вам, к тем, кто вместе с лютым врагом терзает их землю. Не думайте, что мы сейчас прослезимся и дадим вам надушенный платок, чтобы утереть слезы. Хотите дать показания? Давайте, но увольте от этих жалких предисловий! – Вы правы, – помолчав, тихо сказал Храпов и сжал голову руками. – Боже мой, как же вы правы. Мы бежали, а вы остались, пережили голод. Вы строили заводы и самолеты, а мы мечтали вернуть свое, не думая о будущем. И снова пришли к вам за своим… не к себе домой, а к вам. Вы имеете право нас ненавидеть. Имеете. – Конечно, имеем, – рассмеялся Маринин. – Просто откровение какое-то мистическое на вас нашло. А раньше вы не догадывались, что мы вас ненавидим? Если это все, что вы хотели сказать, то мы вас выслушали и откровенно вам высказали свое мнение. Вызывать конвой? – Подождите! – вдруг изменившимся голосом крикнул Храпов. Он выпрямился на стуле, расправил плечи и глубоко вздохнул. – Не надо конвой. Это была минутная слабость. Прошу занести в протокол мои слова. Я не считаю себя врагом СССР и советского народа. Все мои действия, которые можно отнести к категории вредных для СССР, я считаю ошибкой и готов понести любое наказание, которое мне присудит советский суд. Я добровольно соглашаюсь на сотрудничество с советской контрразведкой против абвера и других германских разведслужб. Заявляю, что сам бы явился с повинной, если бы меня не задержали вчера сотрудники НКВД. Все, задавайте вопросы. – Цели и задачи вашей группы? – начал Маринин. – Цель – диверсия в районе Саратова. Задачу я должен был получить от командира второй группы, в подчинение которого должен был перейти после прибытия в Саратов. – Вы встречались с командиром этой группы? – Нет, я встречался с его связным. Конкретное задание дано не было. Были общие распоряжения по внедрению группы и ее легализации. Только позавчера, после третьей встречи со связным, я получил приказ доставить в подземные водотоки на склонах высокого берега Волги напротив моста конструкции направляющих для реактивных ракет. Все остальное я должен был получить потом и подготовить атаку реактивными снарядами после нового приказа. – Что вы делали вчера на берегу, когда вас задержали? – С членом своей группы по фамилии Бурлаков я доставил туда динамо-машину для выработки электрического тока, необходимого для электрозапала снарядов. И электрический провод. – Где и когда вы должны были получить снаряды? – Это мне неизвестно. Сказано было, что получу все необходимое и приказ на атаку позже. – Вам известны адреса явочных квартир в Саратове и других городах? Вам давались пароли для связи с немецкой агентурой в Саратове или других городах? – Нет, такой информацией меня не снабдили. Приказано было только связаться с командиром второй группы и поступить в его распоряжение. Этот приказ я получил непосредственно перед посадкой в самолет на аэродроме. Место дислокации группы было на наше усмотрение. – Нелепость на нелепости, – проворчал Шелестов. «Взяли, называется, диверсионную группу. И группу взяли, и человека, который нам ее сдал, взяли, и командира живого и здорового взяли. Победа! А что мы имеем в результате? Абсолютно ничего. Ни явок, ни агентурной сети, ни конкретного задания группы. Правда, мы получили сведения о Полтавской школе, где готовят и откуда к нам забрасывают диверсионные группы. И мифическая вторая группа, которая отдает идиотские приказы и имитирует активную деятельность. Что-то здесь не так. Если после дополнительных допросов Храпова, Суходолова и двух других диверсантов мы не получим представления о целях этих двух групп, можно будет констатировать, что абвер нас водит за нос. И мы купились на это!» Подойдя к столу, Шелестов взял несколько фотографий, которые сделали оперативники из наружного наблюдения. На них был изображен человек, который встречался с Любой Сазоновой, который носил ей подарки и еду. Разложив фото на столе, Максим обратился к Храпову: