– Стало быть, я теперь на довольствии у вас? – Сказано: прикомандировать, – постучал пальцем по бумаге Васьков. – А это значит, что на время командировки взять на полное довольствие. Так что спать будешь здесь, столоваться там, где и все. А у всех по-разному. Значит, ты специалист по уголовникам будешь? Тоже есть резон. Говорят, что среди диверсантов уголовников бывших полно, что перешли на службу к врагу. Что с них взять? Асоциальный элемент. Не истребили в мирное время эту вошь на теле социализма, так уничтожим в военное время. Потом меньше валандаться. – Ну, я не только по уголовникам специалист, – отозвался Буторин. – Тут вам такого рода спец и не понадобится. Ни картотеки, ни блатхаты, ни дружков. Они же все из разных мест. Большей частью с оккупированных территорий. У меня другой опыт есть – в задержании, как вооруженных бандитов брать. Тут помочь смогу, если что. Так что мне с вами теперь на все ваши «шухеры» выезжать. Оружие найдется для меня? – Найдется. Этого добра у нас хватает. Есть и винтовки, и автоматы. – Мне пистолета хватит. Автоматами пусть вон хлопцы балуются. – Найдем и пистолет. А ты вот скажи, Виктор Алексеевич, как человек, который со всякими грязными личностями сталкивался в большом количестве. Вот диверсанты, они, что же, забыли советскую власть, все, что народ завоевал? Чего им такого фашист наобещал, что они легко против своего же народа идут? Неужто из-за денег? Куда их девать? Сколько ни дай, есть их не будешь и в могилу с собой не заберешь. – По-разному, – помолчав, ответил Буторин, грея ладони о стакан с чаем. – Оно ведь как, Кузьма Иванович, в жизни бывает… Жил себе человек, жил, все шло по накатанной, все спланировано – дом, работа, семья, друзья. Санаторий раз в год в Гаграх, а то и просто в деревню к родителям на месяц, чтобы от заводского дыма отдохнуть или от пыльной конторки своей. Понимаешь, никто и не знал, что нет в человеке внутренней силы. Воли нет. Он – как все. А когда пришла беда, когда один остался, тут все по-разному поступают. Почву привычную из-под ног выбили. Кто со страха за свою жизнь, кто за кусок хлеба. Ведь каждый жрать привык. Вот и идут служить фашистам. Нет в них стального стержня, пусто внутри. – Страшные вещи ты говоришь, Виктор Алексеевич, – покачал головой Васьков. – Это что же, по-твоему, я вот на заводе рядом со многими людьми из года в год, а клюнь их жареный петух, и что же, половина Родину предаст? Потому что жрать хотят сладко и спать на мягком? – В том-то и дело, что не половина и не десятина, – засмеялся Буторин. – Мало таких, но они есть. Находит их враг. Но есть и просто такие, кто против советской власти. Вот кто страшнее всего. Трус он – что на этой стороне, что на той. Он всегда, чуть что, лапки вверх поднимет. А вот враг по убеждению, недобитый еще в Гражданскую, тот опасен своим коварством. Он умен потому, что идейный. И таких больше всего надо опасаться! Они еще долго сидели и тихо разговаривали о диверсантах, о Красной Армии и о том, когда же удастся переломить врага и погнать его со своей земли. Вспоминали тех, кто ушел на фронт, тех, кто погиб. И тех, кто погиб здесь, в тылу, сражаясь с врагом: и зенитчиц, и милиционеров, и бойцов истребительного батальона. За последний год троих схоронили. А кто-то калекой остался, кого-то подняли в госпиталях. – Ну что же, товарищ Буторин. – Васьков протянул руку и крепко пожал ладонь прикомандированному специалисту. – Ты человек умный, опытный. И рассуждаешь правильно. Не зря мне велено к тебе прислушиваться, советоваться с тобой, когда столкнемся с врагом. Телефон зазвонил резко, с отвратительным злобным дребезжанием. Дневальный чуть не выронил винтовку, поспешно схватил трубку стоявшего рядом на тумбочке аппарата. – Истребительный батальон, дневальный Сидорчук! – Выслушав голос в трубке, дневальный посмотрел на Васькова: – Тревога, Кузьма Иванович! Велено подниматься по тревоге! Буторин вместе со всеми выбежал на улицу, где их ждали заведенные полуторки. В ночном небе, заслоняя звезды, темнели черные туши дирижаблей. Гул авиационных моторов был уже различим, только трудно было определить направление. В небо взметнулся один луч прожектора, второй, третий. И вот уже севернее города заметались в своей смертельной пляске яркие лучи прожекторов, выискивающие жертву. Как клинки кинжалов, они вспарывали небо, надеясь найти врага, вцепиться в него, поразить его россыпью разрывов зенитных снарядов. Начали бить пушки… Подпрыгивая на ухабах, машины выскочили к двухэтажному кирпичному зданию. Часть крыши и две стены снесло взрывом. Остальное горело, по площади были разбросаны горящие обломки бревен, стропильных балок, где-то рядом истошно кричала женщина. Подбежавший милиционер кивнул Васькову, видимо, знал его хорошо. – Женщина одна видела, говорит, парашютист. Там, где к Волге спуск за Соколовой горой. – А у тебя что? – Фугасная, полшколы разнесло. Сторожа убило и техничку. Говорят, еще кого-то видели в момент взрыва. – Я тебе оставлю десяток человек, может, успеете разобрать завалы! – крикнул Васьков и повернулся ко второй машине: – Савченко, к машине! Помогите здесь участковому. Дима, а ты половину своих сажай во вторую машину – и за нами. Поехали, поехали! Буторин трясся в кабине рядом с Васьковым и смотрел вокруг. А ведь это не первый раз. Это продолжается уже второй год. Фронт приближался, налеты участились. Немцы рвались к мосту, к заводам. И не фронтовой город, а вот ведь сколько людей гибнет. Теперь еще и парашютисты… Маринин явно пытался смягчить ситуацию или не знал общих сводок по Поволжью. Платов приводил цифры пострашнее: за последние три месяца в Поволжье от Сталинграда до Куйбышева было выброшено до полусотни диверсионных групп разного состава. Мало им огня от авиационных налетов, так еще с ножами и взрывчаткой ползут. Скулы бывшего офицера разведки сводило до боли. Трудно, очень трудно, видя все это, пропуская через свое сердце, потом брать диверсантов живыми. Хотелось просто ловить их и нажимать на спусковой крючок. Как на фронте! – Михаил Юрьевич, помилуйте, как же это можно? – Начальник цеха Храмов схватился за голову. – Металл должен остыть. И потом, движение кран-балки ограниченно, он не может двигаться быстрее. Инерция! Вы же инженер, вы понимаете, чем может закончиться перемещение многотонных грузов с большей скоростью, чем это предусмотрено нормами безопасности. – Нормы безопасности? – Сосновский холодно посмотрел на Храмова. – Вы на фронте солдатам скажите про нормы безопасности. Особенно когда им на головы пикируют вражеские самолеты, а своих не хватает. Мы будем спорить с вами? Или будем думать, как увеличить объемы выпуска продукции завода? Через цех к спорящим спешил заместитель главного инженера завода Трунев. Храмов смотрел на него с нескрываемой мольбой. – Что тут происходит? – спросил Трунев, глядя то на начальника цеха, то на «представителя Главка». Этот Сосновский уже столько крови попортил всем, что деваться некуда. Уже и директору завода пытались жаловаться, и главному инженеру, но те только отмахивались. «Представитель Главка» приехал контролировать применение новых технологий. А то, что он требует, на то имеет полное право. И вообще, московское начальство надо терпеть, но делать то, что предписано своим заводским начальством. – Игорь Иванович, да скажите же вы, что не я решаю вопросы со сроками, с ускорением технологических процессов. Я только начальник цеха, я делаю то, что мне велят, и в тех рамках… – Будет, будет вам! – похлопал начальника цеха по плечу Трунев. – Идите, работайте, а вы, товарищ Сосновский, давайте зайдем ко мне в кабинет. Михаил сделал строгое лицо и согласно кивнул с видом человека, который все понимает, но поблажек делать не намерен. Все отсрочки исполнения его требований – лишь вопрос времени. Но еще Михаил прекрасно понимал, что и перегибать палку в его положении опасно. Он может сорвать операцию, если директор завода пожалуется в Москве на настырного «представителя Главка», который мешает работать, изводит придирками и откровенно глупыми требованиями. Вопросы с ускорением и повышением эффективности давно рассмотрены специальными комиссиями, и все решения приняты. И орден Ленина, врученный недавно заводу, тоже о многом говорил. Как бывший дипломат, а точнее, как сотрудник внешней разведки, работавший под дипломатическим прикрытием, Сосновский хорошо чувствовал ситуацию и умел вовремя сглаживать напряженные моменты, создавать видимость согласия. И в поведении, и в разговоре, и в ситуации. – Проходите, прошу вас, – Трунев сделал широкий жест. В маленьком кабинете, где стоял большой письменный стол, покрытый зеленым сукном, два книжных шкафа и шесть стульев, особенно рассесться было негде. Сосновский уселся спиной к окну и закинул ногу на ногу. Сейчас он уже не выглядел суровым «представителем Главка». Приятный молодой человек в хорошем костюме, тщательно выбритый, с умными глазами. – Я понимаю, как вам трудно столько времени работать в страшном напряжении, – тихо сказал Сосновский, рассматривая носы своих ботинок. – Требования растут, а люди и так работают на пределе своих сил. – Именно так, Михаил Юрьевич, – обрадованно поддакнул Трунев, видя, что разговор вошел в правильное русло. – Сколько я езжу по заводам, и все время с уважением смотрю на вас, людей, которые в тылу куют нашу общую победу, – снова сказал Сосновский и посмотрел в глаза Труневу. Сейчас он говорил искренне, не играл и хотел, чтобы заместитель главного инженера почувствовал его искренность. Сблизиться с этим человеком удалось. К директору или главному инженеру было не пробиться, те умело держали дистанцию, резонно считая, что Сосновский, хоть и работник министерства, по рангу ниже первых лиц завода. Михаил и не старался набиться в друзья директору и главному инженеру. Как раз для его целей необходимо было найти контакты на уровне заместителей, тех, кто практически связан с производством на каждом его этапе. Трудна была роль Сосновского еще и потому, что он понимал, сколько сил отдают люди работе. Его роль была чуть ли не кощунством на их фоне. Но он успокаивал себя тем, что и он сам, и вся их группа прибыла сюда не развлекаться, а ловить врага. И поэтому он должен играть, изображать из себя не очень умного, но деятельного работника. – Зря вы так, Михаил Юрьевич, – укоризненно заговорил Трунев. – Храмов – толковый инженер, хороший руководитель. И если цех выдает определенные показатели, то заслуга в этом на девяносто процентов – его. Лучше Храмова никто не сможет… – Да бог с ним, с Храмовым, – махнул рукой Сосновский. – Я, конечно, тоже зря так наседал. Я все понимаю. Но и у меня есть нервы, и я измотался. Угостили бы вы меня лучше чайком. Знаю, у вас его умеют заваривать отменно! Трунев облегченно вздохнул. Сейчас они попьют чаю, пусть он потеряет немного времени, но зато обстановка нормализуется. А если честно говорить, то Сосновский влияет на инженерский состав как хороший стимулятор. Вроде бы и над душой не стоит, и в то же время наличие на заводе московского начальства всех еще больше мобилизует. Сегодняшняя история с Храмовым… А между прочим, Сосновский не так уж и не прав. Устал Храмов, было у него несколько срывов на производстве. Надо с Храмовым действительно поговорить, помочь ему. А Сосновский молодец. Крутится на заводе, а не слыхать, чтобы он телеги в свой Главк строчил и жаловался. Есть предложения – высказывает, до всего сам доходит, не требует отчетов у руководства, цифр и прочей бюрократии. Хотя, если честно, непонятно, зачем его прислали. Просто присутствовать? Молодая женщина с большими глазами и пушистыми ресницами вежливо приоткрыла дверь и спросила мягким голосом: – Можно, Игорь Иванович? Я чай вам принесла. – Она замерла у входа с подносом в руках, встретилась взглядом с Сосновским и смущенно покраснела. Михаил раньше уже видел эту женщину в службе главного инженера, и теперь ее появление вызвало в нем всплеск эмоций. Он мгновенно поднялся со стула, сдвинул на край массивную пепельницу, расчищая место для подноса. И все это он делал, бросая на женщину недвусмысленные взгляды. – Чаек – это хорошо, чаек это просто замечательно, – с довольным видом проговорил Сосновский. – А помощница у вас шустрая какая, Игорь Иванович. И чай, видать, заваривает отменно, а? – Обыкновенно завариваю, – сконфуженно пробормотала женщина, а потом с улыбкой спросила: – Игорь Иванович, еще что-то нужно? Вы скажите, я тут, в приемной буду. – Хорошо, Любочка, – кивнул Трунев со странным выражением лица. Было в нем тоже какое-то неуместное смущение. – Ты иди. Ничего больше не нужно. – Мне не трудно, Игорь Иванович, – попыталась возразить женщина и даже для убедительности прижала кулачки к груди, но Трунев посмотрел на нее строго, и Люба поспешно вышла. – Секретарша? – поинтересовался добродушно Сосновский, прекрасно зная, что у Трунева нет секретарши, по штату она ему не положена. – Люба-то? – Трунев посмотрел на собеседника и смутился. – Нет, она экономист. – Вы, Игорь Иванович, не думайте, я тоже человек. И Люба человек, и вы, черт возьми, тоже человек. И если в наше трудное время вы можете кому-то помочь, облегчить хоть в чем-то жизнь, то это надо делать. Она очень обаятельная молодая женщина. Может, ей из-за этого легче будет выжить, пережить войну. – Ох, перестаньте, Михаил Юрьевич, – отмахнулся Трунев с грустью. – О чем это вы? Я женат, у меня дети. Какое уж тут… И в мыслях не было! – Ну, в мыслях, положим, было, – тихо отозвался Сосновский и похлопал инженера по руке. – Что вы, в самом деле, я не парткомиссия, я нормальный мужик. Не мое дело, что у вас с Любой… – Господи, да что у меня может быть с Любой! С чего вы взяли. Ну, благодарность это и всего-то. Понимаете, благодарность! – С благодарностью смотрят иначе, – грустно заметил Сосновский. – А тут обожание, она же готова вам все отдать, только намекните. Она ждет, надеется. Ведь вы все это и без меня знаете, Игорь Иванович? – Знаю, – неожиданно согласился Трунев. – И мог бы воспользоваться давно, мне только шаг навстречу сделать. Она и сама намекала, и просила даже. Только у меня семья, жена, Михаил Юрьевич. Как же я могу-то? Ей настоящий мужчина нужен – холостой, чтобы семью создать. А не по углам и подсобкам тискаться с женатиками разными… Это было похоже на правду. Михаил Сосновский имел большой опыт общения с людьми хитрыми и не очень, с профессиональными дипломатами и разведчиками. Понять и оценить, насколько искренен в разговоре человек, он мог. – Благодарность, вы сказали? – напомнил Сосновский фразу. – Да. Она давно пытается к надежному плечу прижаться, опору найти. Эвакуированная она. За нее очень просил инженер Лысаков, мой старый товарищ. Еще по институту. Она его жену спасла во время бомбежки. Они в одном эшелоне ехали, когда налетели фашисты. У Лысакова жена ногу сломала, рассекла руку, кровотечение сильное было. Если бы не Люба, она бы просто истекла кровью. А та ее собой закрыла, перетянула руку, остановила кровь. Из подручного хлама смастерила шину. А когда немцы улетели, вытащила ее из-под вагона, помощь нашла. – Для экономиста Люба очень хорошо умеет оказывать первую помощь. – Она закончила курсы санитарок, хотела на фронт, но в последний момент у нее какой-то срыв произошел, с сердцем нелады. Комиссовали сразу после курсов. Признали негодной для армии – как бы она с больным сердцем таскала на передовой бойцов? Да и в госпитале их потаскать пришлось бы, попади она в тыловую санчасть. Везде у санитарок работа тяжелая. – Так вот она какая, ваша Люба, – улыбнулся Сосновский. – Одинокая она и несчастная. Сосновский отхлебнул горячего чая и стал смотреть в окно. «Ну, кажется, контакт с Труневым наладился, – подумал он. – Началось откровение. Теперь поддержать его, не отпустить, пусть войдет в привычку. Откровенничать с ним нельзя, но сведения получать можно. Нам нужно врага найти, если он есть. Найти путь, которым враг попытается пробраться на завод. И путь этот перекрыть, а заодно и врага за руку поймать. Данные нужны о его хозяевах: где и как готовят, кто готовит, какие цели и масштабы. И где на заводе слабое звено. А Люба ничего! Несчастная и одинокая? Слабая женщина?» Когда вечером Сосновский вышел с территории завода, он снова подумал об экономисте Любе. Сегодня в разговоре Трунев обронил, что Люба как экономист слабовата. Получается, что ее на заводе держат за красивые глаза? В прямом и переносном смысле? Работает экономистом, но при каждом удобном случае пытается всем угодить, вплоть до постели. Но руководство завода – сплошь члены партии и семейные люди. Рисковать партбилетом ради сомнительной связи никто не будет. И все же Люба на заводе. А попала она туда после бомбежки эшелона. Скорее всего – совпадение, просто жена инженера Лысакова пострадала. Но вот как квалифицированно Люба оказала ей помощь и самоотверженно вытащила искалеченную женщину к людям! Хорошая подготовка санитарки, закончившей специальные курсы? Возможно. Все логично, но не слишком ли много совпадений, которые привели к желаемому результату? Зачем Любе надо было устраиваться на авиационный завод? И снова простой и логичный ответ – чтобы получить хороший продуктовый паек работницы оборонного завода. Командир роты, заступившей на охрану моста, лейтенант госбезопасности Полупанов был человеком серьезным, рассудительным и не склонным к поспешным выводам. Коган, познакомившись с ним, сразу понял, что этому человеку так просто врать и выдумывать технические проблемы не удастся. Полупанов выслушивал внимательно, потом осматривал указанное сомнительное место на путях или у стрелок, задумчиво стоял, соображая, потом кивал и обещал обсудить вопрос с командованием. – Кому положено, доведут, – коротко ответил лейтенант и выжидающе посмотрел на Когана: – Что еще, товарищ инженер? Вы бы поторопились, а то у меня нет времени гулять с вами. Но ответа он не получил, потому что завыли сирены. Полупанов обернулся в сторону моста и выругался. Со стороны Энгельса на мост вползал военный эшелон, а в небе гудели вражеские самолеты. Толкнув Когана в плечо, лейтенант показал на узкий окоп, перекрытый в нескольких местах накатом из бревен, и побежал следом за «инженером»: – Опять днем прорвались! Бомбардировщики шли двумя волнами. Неистово били зенитки, строчили длинными очередями спаренные пулеметы. Коган решил, что в этот раз катерники не успеют поставить завесу, но ошибся. Волгу уже затянуло сплошным непроницаемым серо-белым одеялом. Густой снизу, у самой воды, дым вверху расползался, вспучивался и создавал странное ощущение нереальности. В нем терялись очертания предметов, казалось, исчезала и сама перспектива. «Удивительная вещь – дым, – снова подумал Борис. – Он не закрывает, как дверь или занавеска на окне, отсекая одно пространство от другого. Дым создает иллюзию. Глядя на него, нельзя даже приблизительно представить, что им укрыто – лес, город, эскадра кораблей, мост или танковая дивизия на марше? Дым течет и шевелится, он постоянно меняет очертания, плотность и цвет».