– Легко тебе говорить! Но уж исполнения обещания того, как мы расстанемся, я заслуживаю точно. – Полно, мистер Рейд! – В тоне миссис Бернэм возникла давняя повелительная нотка. – Ты не ребенок, не устраивай спектакль. – Взмах платком в сторону двери: – Ступай, пока не пришли горничные. Захарий заупрямился, не двигаясь с места, и тогда мадам, подавшись вперед, прошептала: – Помни: если у мужа возникнет хоть малейшее подозрение, он нас уничтожит. Поэтому, умоляю, держи себя в руках. Захарий побрел к выходу, но на пороге обернулся: – Прощай, миссис Бернэм. Она промокнула платком глаза. – Прощай, мистер Рейд. Захарий открыл дверь и вышел вон. Только в конце января Кесри узнал, куда посылают корпус. Вестником стал капитан Ми: – Хавильдар, у меня важная новость. Командующий лорд Окленд и его заместитель сэр Хью Гоф получили официальный приказ из Лондона. Мы отправляемся в Южный Китай. Известие ошеломило. Китай казался совершенно невероятным пунктом назначения, и Кесри отметал все слухи о нем. Однако на вопрос капитана, не изменилось ли теперь его решение, ответил без промедления: – Нет, Ми-саиб. Я дал слово и еду. Но вот насчет других не знаю. – Думаешь, многие откажутся? – Поглядим, сэр. Без кое-кого будет даже лучше. На другой день Кесри построил роту, и капитан в своей обычной деловитой манере оповестил солдат. В заключение он сказал, что им даются три дня на раздумье. Потом к роте обратился Кесри и внес уточнение: отказавшиеся от участия в экспедиции должны в те же три дня вернуть подъемные и другие выплаты. После означенного срока отказы не примут, спохватившихся тугодумов сочтут уклонистами. Кесри знал, что возврат выплат станет сдерживающим фактором, и не ждал большого числа отказов, однако ошибся: девять человек, почти десятая часть роты, заявили о желании вернуться в свои полки. Их немедленно отпустили и под конвоем вывезли из форта, дабы они не слонялись по территории, распространяя отказную заразу. Через три дня Кесри напомнил личному составу роты, что время для отказов истекло. Отныне солдаты были под его удвоенным вниманием. Мятежа или беспорядков он не опасался – в замкнутом пространстве форта было легко выявить и пресечь всякое непокорство, его беспокоили возможные дезертиры. Теперь, после официального объявления о восточном походе, сипаи получили право на увольнения в город, и при нынешнем упадке их морального духа случаи дезертирства были неизбежны, с чем приходилось мириться. Пункт назначения корпуса перестал быть тайной, и Кесри мог наконец-то исполнить заждавшееся его дело: наведаться на базар и укомплектовать обозный отряд, который после зачисления в него всех необходимых прачек мужского пола, портных, сапожников, водоносов, каптерщиков, носильщиков и прочих своей численностью превзойдет боевой состав роты. А еще предстояло отобрать немалый вспомогательный персонал: санитаров, писарей, толмачей, счетоводов, а также пушкарей, бомбардиров, флейтистов, барабанщиков и других. Формирование обозного отряда было делом утомительным, но кое-чем вознаграждалось. Как правило, рабочую силу поставляли сирдары, портовые серанги и прочие вербовщики, которые получали хороший навар с заключенных контрактов и потому были готовы на существенную “благодарность”. Унтер-офицеры и штабисты, ведавшие комплектованием обоза, порой изрядно пополняли свои карманы. Этот приработок был сложившейся традицией, и Кесри знал, что слегка упрочит свое финансовое положение. Наем вспомогательного персонала, проходившего по военному ведомству, не имел таких плюсов, но и тут Кесри, заручившись поддержкой капитана Ми, отбирал людей по своему усмотрению. Особое внимание он уделял флейтистам и барабанщикам, присланным армейским Юношеским отделом. Почти все эти музыканты, зачастую мальчишки десяти-одиннадцати лет, были евразийского происхождения: незаконные дети английских военных, оказавшиеся в сиротских приютах, либо отпрыски легендарных “топазовых капралов” – гоанских и португальских артиллеристов, служивших британцам во времена их первых вторжений в Индию. Этих, как их называли, “шпанят” было относительно немного, однако несоразмерно своему числу они играли большую роль в поддержании боевого духа солдат. Мальчишки становились талисманами подразделений, и зачастую сипаи к ним так прикипали, что обращались с ними, как с родными детьми. Кесри решил сам прослушать кандидатов, по очереди вызывая музыкантов из строя. Один паренек, кареглазый курносый шатен лет одиннадцати-двенадцати, очень рослый для своего возраста, держался смело, но, высвистывая мелодию, уронил флейту, и подбородок его задрожал – мальчишка боялся, что теперь его не возьмут. Кесри подозвал к себе парня. – Наам кья хай тера? Как тебя зовут? – Дики Миллер, хавильдар-саиб. – Ты знаешь, куда мы направляемся? – Да, господин. В Китай. – Не страшно? Светло-карие глаза блеснули. – Никак нет! – Мальчишка выкатил грудь. – Майн то кой бхи чиз се нахин дарта! Я вообще ничего не боюсь! Такая горячность позабавила, и Кесри проследил, чтобы парня зачислили в состав барабанщиков и флейтистов. Уже при первом выходе музыкантов на плац он понял, что сделал правильный выбор: этот яркоглазый попрыгунчик наверняка поднимет боевой дух солдат. Получив от ворот поворот, Захарий поплелся на баджру; в голове царил сумбур, соображалось плохо. Конечно, он знал, что рано или поздно свиданьям в будуаре придет конец, но очень рассчитывал на обещанную прощальную ночь. Вопреки всем предупреждениям миссис Бернэм, он верил в продолжение их тайной связи и не допускал мысли, что в один прекрасный день его выбросят за борт, точно изношенный блок для подъема мачты. Однако сейчас душа его полнилась не только злостью, горечью, печалью и ревностью, но и безмерной благодарностью за все, что он получил (речь, конечно, не о деньгах), и внезапный разрыв отношений ничуть не уменьшил его восторг перед этой женщиной. Последнее только усиливало смятение, заставляя ломать голову: так что же это было между ними? Уж точно не любовь, поскольку они никогда не произносили это слово, но и не просто вожделение, ибо один ее голос и то, о чем она говорила, завораживали не меньше ее тела. Она открыла ему окно в мир богатства и роскоши, в котором самые сильные чувственные наслаждения были украдены, и сам момент их воровства в ее постели наполнял добычу невероятным, пьянящим очарованием. Она как будто подвела его к порогу сего мира, ему только оставалось войти в него, и он был полон решимости сделать этот шаг хотя бы для того, чтобы доказать ей свою способность на поступок. Но как? Сраженный этим вопросом, Захарий отправился в киддерпорский кабак, где просидел до поздней ночи. Наутро он сообразил, что надо бы пойти в особняк и засвидетельствовать почтение Берра-саибу. Однако все тянул с визитом, боясь, что не сможет держаться естественно и выдаст себя каким-нибудь словом или жестом. Через час-другой он понял, что дальнейшее промедление еще скорее навлечет подозрение, и уже после полудня, соскребя остатки мужества, подошел к парадному входу и попросил доложить о себе мистеру Бернэму. Слуга препроводил его в гостиную, где Берра-саиб беседовал с каким-то важным господином. Теребя в руках шляпу, Захарий переминался в дверях, как будто загипнотизированный присутствием хозяина, которому командирский рост, широкая грудь колесом, глянцевая борода и даже выпирающее брюхо придавали весьма внушительный вид, говоривший о том, что заслужить его расположение непросто, но оно того стоит. Как ни странно, Захарий, вопреки своим опасениям, не ощутил никаких уколов вины или ревности. Напротив, он преисполнился этаким братским сочувствием, порожденным знанием того, что никому из них не завоевать сердце миссис Бернэм, навеки отданное ее первой любви. Наконец хозяин обратил на него внимание, и Захарий с неподдельной теплотой пожал ему руку: – Я очень рад вас видеть, сэр. – И я вам рад, Рейд. Вы уже закончили с баджрой? – Еще нет, сэр, но осталось немного. – Добро, приятно слышать. Когда все будет готово, дайте знать, я приду глянуть. – На этом мистер Бернэм развернулся и ушел в контору. Сей короткий обмен репликами чрезвычайно воодушевил Захария, и он еще с большим усердием взялся шлифовать, приколачивать, вырезать и драить. Иногда на перекуре он предавался воспоминаниям, и тогда казалось, что все последнее время он существовал в бреду, где единственной реальностью были жаркие сладострастные ночи с миссис Бернэм; даже когда ее не было рядом, голос ее звучал в его голове, и даже в своей одинокой неприбранной постели он будто нежился на атласных простынях будуара. Если б воспоминания эти жили только в голове, он бы легко с ними справился, однако тело его, привыкшее к плотским наслаждениям, тоже накопило изрядно впечатлений и теперь настойчиво просило о разрядке. Но в этом вопросе он был непоколебим. Памятуя советы миссис Бернэм, питался он умеренно, перебиваясь сухарями и постными блюдами без специй, рьяно тягал гантели и гири, а потом гасил возникший жар контрастной холодной ванной. По ночам, когда страх поддаться искусу был особенно силен, он, следуя рекомендации доктора Тиссо, привязывал себя к кроватной спинке, дабы руки не блуждали где не следует. Как-то вечером он даже посетил молитвенное собрание и впервые в жизни понял, что имел в виду проповедник, говоря о греховной природе человека и дьяволе, притаившемся во всякой душе; по окончании службы он чувствовал себя среди тех прихожан, кто обрел бесценный клад трепетного страха. Как и предсказывала миссис Бернэм, растущая озабоченность своим обликом производила в нем медленные, но неуклонные перемены: Захарий стал понимать, почему важнее копить, нежели тратить, и собирать, нежели разбрасывать. Прежняя жизнь его в распутстве и бедности – жизнь, в которой он бесцельно растрачивал душу и тело, растранжиривал свою сущность на причудливые химеры, – теперь вызывала безмерное отвращение. Он очень хотел, чтобы все это осталось в прошлом, но вновь упирался в проклятый вопрос: как это сделать? Как-то раз увидев хозяина и хозяйку в проезжавшей мимо коляске, Захарий страстно возжелал доказать им обоим, что он не “просто молотчик”, но тоже достоин быть саибом, владеть особняком, экипажем и собственными кораблями. И как же это сделать? Ответ не находился. После долгих часов бесплодного размышления Захарий отправился в город и купил бутылку рома. Глава 10 Теперь, зная, куда их отправят, волонтеры говорили только о Китае и ни о чем другом. Обилие разговоров порождало еще больше слухов, и казалось, что одно это название – Маха-Чин – способно пробудить первобытный страх. О Китае не знали ничего, кроме, разве что, одного: тамошний народ совсем иной даже внешне. Кое-кто говорил, что китайцы смахивают на гуркхов, и это уже было поводом для беспокойства. Двадцать с лишним лет назад родичи многих сипаев участвовали в войнах Ост-Индской компании против гуркхов, и репутация последних как неустрашимых бойцов была хорошо известна. Отец одного найка из второй роты погиб в битве при Налапани, в которой гуркхи нанесли сокрушительное поражение британцам. Профессиональные солдаты, сипаи обладали крепкой памятью и не забыли о том, что десятилетиями ранее гуркхи, несмотря на всю их воинскую доблесть, были разбиты наголову армией Маха-Чин ка Фагхфур, китайского императора. Все это способствовало возникновению дурных предчувствий, усугублявшихся разговорами о том, что китайцы, наделенные сверхъестественной силой, большие мастера в оккультизме и владеют секретным оружием, способным сеять панику среди врагов. Не сказать, что Кесри был неуязвим для этих слухов – на полях сражений он сталкивался со всякими странностями и верил, что неведомые силы могут вмешиваться в ход войны. Иначе зачем перед боем солдаты возносят молитву? Зачем носят обереги и освящают оружие? Пусть англичане говорят об “удаче” и “случае”, они просто боятся назвать это своим именем – вмешательством судьбы. Если ангрезы и впрямь не верят, что божественные силы участвуют в войне, зачем накануне боя они молятся в церкви? Зачем велят денщикам отнести оружие в храм, чтобы его освятили? Конечно, этими мыслями ни с кем не поделишься, тем более с ефрейторами и капралами, но Кесри рассказывал о своем боевом опыте в Бирме, где народ схож с китайцами и гуркхами. Верно, говорил он, бирманцы, жестокие и умелые воины, использовали всевозможные хитрости, чтобы сбить с толку неприятеля. Но в конечном счете и они, некогда побеждавшие армии китайского императора, потерпели поражение. Нечего трепетать перед китайскими бойцами, их можно одолеть, как всяких других, уверял Кесри. К тому времени авторитет его стал довольно высок, и слова эти немного успокоили солдат, доверявших ему: со многими из них борцовская арена помогла установить товарищеские отношения. Кроме того, бойцов ободряло, что они служат под началом хавильдара, уже повоевавшего за морем. Вскоре их демонстрация боевых приемов на плацу удостоилась скупой похвалы капитана Ми: – Что ж, теперь они вроде как похожи на солдат. Хорошая работа, хавильдар. В конце февраля он провел инструктаж унтер-офицеров, на котором с помощью большой карты и двух переводчиков разъяснил: на гражданском судне “Лань” их рота отправится сначала в Сингапур, а затем в Южный Китай. Смотря по погоде, первая часть пути займет от пятнадцати до двадцати дней, второй отрезок будет короче, но насколько – точно не скажешь. Отправка намечена на март-апрель, когда отступят муссоны, но еще не начнутся летние дожди, то есть относительно скоро. Столь долгий путь удивил даже Кесри. Все его предыдущие водные путешествия длились не больше недели, и мысль о месяце с лишним в море ошеломила. Дорожные неудобства его не пугали, тревожило иное: как сохранить боевой дух солдат, чтоб по прибытии на место они были способны воевать? Мало кто из них вообще когда-нибудь покидал сушу, но доморощенный страх перед Калапани, Черной водой, жил во всех. Кесри не ошибся в своем предположении: весть о долгом морском путешествии вновь разбередила солдатские опасения. Уже на другой день санитар доложил, что один боец получил серьезную штыковую рану. Поранился по неосторожности, уверял солдат, но Кесри, навестивший его в лазарете, сразу понял, что парень лжет – неопасная рана в мякоть бедра была нанесена умышленно. Сипай надеялся, что его комиссуют с незапятнанным послужным списком, и тогда он, сохранив все прежние выплаты, вдобавок получит пенсию. Во избежание повального членовредительства следует устроить показательный суд, решил капитан Ми, и спешно созданный трибунал приговорил виновника к семи годам каторжных работ на острове Принца Уэльского. Обычно взгляд Ноб Киссина-бабу светился зоркой настороженностью, свойственной травоядным, всегда готовым к нападению голодных хищников. Однако при виде Захария гомуста мигом преображался; вот и сейчас, едва Ноб Киссин отворил дверь каюты, глаза его увлажнились в предвкушении того, что через секунду он узрит объект своего поклонения. С их первой встречи минуло больше года. Почти все это время гомуста провел в Китае и теперь вместе с хозяином на “Анахите” вернулся в Калькутту. Будь его воля, он бы отправился к Захарию немедля, но мистер Бернэм решил иначе, в тот же день командировав его в Патну и Гхазипур разузнать о видах на нынешний урожай мака. И вот, исполнив поручение, Ноб Киссин-бабу, словно паломник, истомившийся по святыне, поспешил на баджру, но остолбенел, увидев Захария, который в одних подштанниках лежал поперек кровати, сжимая в руке почти опорожненную бутылку.