В иных обстоятельствах крепкая вонь пота и спиртного вызвала бы неодолимое отвращение, но сейчас она исходила от Захария, и гомуста счел сию картину пьянства знаком чего-то неведомого и неожиданного, какой-то непостижимой тайной, что приведет его к просветлению. Пользуясь редкой возможностью без помех лицезреть божество, Ноб Киссин на цыпочках приблизился к кровати; от вида взопревшего истукана, заходившегося мощным храпом, сердце его разбухло неудержимой любовью, какую в нем неизменно вызывал Захарий, и гомуста мысленно перенесся к моменту своего озарения, посетившего его, когда он впервые ступил на борт “Ибиса”. В тот день, направляясь к офицерским каютам на корме, Ноб Киссин услыхал звуки флейты – инструмента небесного музыканта Бриндавана, бога любви и войны. От прекрасной мелодии свело живот, и гомуста встревожился, однако тотчас сообразил, что бурчанье это отнюдь не кишечной природы, но вызвано пробуждением матери Тарамони, его покойной наставницы, после расставания со своей земной оболочкой переселившейся в его тело. Бурление было знаком, что она оживает и будет расти внутри Ноб Киссина, точно зародыш – в яйце; процесс этот завершится, лишь когда она завладеет новым телом полностью, и тогда его собственная оболочка отвалится, как разбитая скорлупа. Гомуста пал на колени перед дверью каюты, и она отворилась, явив самого флейтщика – одетого в рубашку и брюки юного крепыша с россыпью веснушек и шапкой темных курчавых волос. Облик миловидный, достойный посланника прекрасного Банке-Бихари[54], вот только огорчало одно: кожа цвета слоновой кости ничуть не напоминала иссиня-черный оттенок Темного Бога. Но Воришка Масла – известный проказник, и Ноб Киссин всегда знал, что носитель Знака будет скрываться под разными личинами, дабы испытать его прозорливость. Истина обнаружилась в самом неожиданном месте – списке команды “Ибиса”, где в графе “раса” напротив имени второго помощника стояло слово “черный”. Иного подтверждения не требовалось, все именно так, как должно быть: внешний облик посланника – лишь маскировка его сущности, проявление изменчивости материального мира, согласно сансаре. Вырвав страницу из судового журнала, Ноб Киссин спрятал на груди сию реликвию, установившую его связь с посланником и знаменовавшую начало его собственного перевоплощения. С того дня преграда, разделявшая его духовную и физическую жизнь, понемногу растворялась. До сей поры он тщательно разграничивал сферу духовных исканий и безбожное существование хитроумного жестокого дельца, гордого тем, что отстаивает интересы своего хозяина Бенджамина Бернэма. Преображение, инициированное прибытием посланника, смело дамбу меж этих двух рек его жизни: любовь и сочувствие одного человека приливной волной перехлестнули через плотину и, заполонив русло жизни другого, постепенно превратили обе реки в единый, огромный и бурлящий поток любви и сострадания. Ноб Киссин-бабу понимал, что ничего этого не произошло бы, не появись в его жизни Захарий, посланник, обладавший мощным даром пробуждать любовь и желание, гнев и зависть, сочувствие и великодушие в сердцах всех, кто попадал в его орбиту. Однако сам он даже не подозревал о воздействии, какое оказывает на окружающих, и это было еще одним знаком его божественности. Транс гомусты не нарушился, даже когда Захарий открыл глаза и раздраженно рыкнул: – Эй, бабу, вас не учили стучать? Какого черта так вылупились? – Как – так? – Словно хряк на дерьмо. Ноб Киссин не только привык к грубостям от объекта своего поклонения, но даже с нетерпением ждал резких слов, считая их напоминанием о препятствиях, поджидавших его на избранном пути. Однако ради приличия изобразил обиду и надулся, возмущенно выпятив грудь под просторным балахоном. – Вот еще! Кто это вылупился? Так, смотрю помаленьку. И зачем мне вылупляться? Душа и сама зряча, не правда ли? Земные обличья излишни тому, кто способен воспринять сокрытое. Как всегда, Захарий не уловил смысл этих изречений. – Могли бы уведомить о своем визите, – проворчал он. – А то прям как черт из коробочки. – Большая занятость помехой стала уведомленью. По возвращении из Китая командирован был я в Гхазипур во имя инспекции опийного урожая. Но как только выплыла возможность, я ухватился, чтоб повидаться с вами. – Как съездили в Китай? – В целом жаловаться грех. Кроме того, у меня для вас добрая весть. Захарий сел и натянул рубашку. – Что за весть? – Я виделся с мисс Полетт. – Что? – Захарий подскочил. – Что вы сказали? – Я встретил мисс Полетт на острове Гонконг, – ответил гомуста, лучась улыбкой. – Она обрела работу помощницей английского ботаника. На острове ими обустроены питомники, где выращиваются всякие деревья и цветы из джунглей. Захарий опять повалился в кровать. Он уже давно не вспоминал Полетт и сейчас с легкой грустью подумал об их ночных стычках, когда ее образ воплощался из тени. Но та Полетт была всего лишь призраком, порожденным его фантазиями, а вот настоящая его оговорила, о чем он никогда не узнал бы, если б не миссис Бернэм. Захарий хмуро посмотрел на гомусту: – Она спрашивала обо мне? – Всенепременно. В руки ей упал номер “Калькуттской газеты” с репортажем о вашем деле. Мисс Полетт была осведомлена, что вы очищены от всех обвинений и планируете направиться в Китай. Она обильно задавала вопросы о сроке вашего приезда. В ожидании мисс вся извелась. Весьма возможно, что вы найметесь на какой-нибудь корабль, сказал я. Ведь вы, в конце концов, моряк, не так ли? Ответ был дан мгновенно: – Ну уж нет, бабу! Этим дерьмом я сыт по горло – в море ежеминутно рискуешь жизнью, а карманы твои пусты. Я больше не желаю быть благородным нищим. – Захарий вздохнул. – Хочу стать богачом – спать на шелковых простынях и пуховых подушках, вкусно есть и жить вот в таком доме. – Он показал на особняк Бернэмов. – Хочу кораблями владеть, а не служить на них. Вот чего я хочу – обитать в мире мистера Бернэма. Трижды прозвучавшее слово “хочу” возымело удивительный эффект: на гомусту снизошло озарение. Он вспомнил, что всегда говорила мать Тарамони: ныне человечество живет в эпоху Кали-юга[55] – время апокалипсиса, безудержных желаний и стремлений, в котором правят демоны алчности и вожделения. Она закончится лишь с приходом на землю бога Вишну в облике разрушителя Калки, и тогда наступит новый временной цикл – эпоха Сатья-юга, пора истины. Население земного шара неизмеримо возрастет, ускоряя поступь жадности и желаний и тем самым приближая явление Калки, предрекала мать Тарамони. Ноб Киссин вдруг понял, что Захарий – живое воплощение этого пророчества. Теперь все встало на свои места: он должен помочь посланнику в его миссии по высвобождению демона алчности, притаившегося во всякой человеческой душе. А способ хорошо известен – вещество, обладающее магической силой превращать людскую слабость в золото. – Опий все решит, – сказал Ноб Киссин. – Он порождает желание, которое перечеркнет все прочие. Вам надо научиться торговать опием, как мистер Бернэм. У вас есть все задатки. Захарий недоверчиво сморщился. – Не уверен, бабу. У меня мозги не для бизнеса, вряд ли что получится. Ноб Киссин молитвенно сложил руки: – Не волнуйтесь, мастер Зикри! Если направить энергию в нужное русло и приложить усердие, вы добьетесь успеха. И даже превзойдете мистера Бернэма! Я тридцать лет служил гомустой и всякое что к чему прекрасно разумею. Я все вам подскажу. Если не щадить живот и взять назубок мои наставления, удача не за горой. Поднатужимся, а? – Но с чего начать? Ноб Киссин поскреб подбородок. – Сколько у вас денег? – Сейчас поглядим. – Из-под тюфяка Захарий достал сверток с деньгами, которые получал от миссис Бернэм. Часть их ушла на оплату долга по судебным издержкам, но осталось еще прилично – Захарий распустил бечевку, и на кровать хлынул серебристый поток. – Ого! – Ноб Киссин вытаращился на сверкающую горку монет. – Тут не меньше тысячи рупий. Где вы столько заработали? – Там и сям по случаю, – поспешно сказал Захарий. – Да еще старался экономить. – Для начала хватит, а там и прибыль подоспеет. – Какие мои действия? – Приступим завтра. В пять пополудни встречаемся на Стрэнде, захватите мошну. Прошу не опаздывать, я буду на месте как из пушки. 18 февраля 1840 Хонам Вчера был Праздник фонарей. Две недели назад началось отмечание китайского Нового года, и город превратился в огромную ярмарку. Все бросили работу, многие уехали навестить деревенских родичей. Вечерами на улицах царит веселье, небо расцвечено фейерверками, на реке уйма лодок в ярких огнях. Куда ни пойдешь, повсюду гульба и оглушительные выкрики Гун хай фатт чой! Я отпраздновал Новый год с семьей Комптона, а потом с Аша-диди, Бабурао, их детьми и внуками. Каждый день Митху потчевала меня изысканными деликатесами: длиннющей лапшой, которую нельзя резать, дабы не укоротить свою жизнь, оранжевыми мандаринами с листиками и поджаристыми булочками, приманивающими золотые слитки. Признаться, все это меня вконец утомило, и я порадовался наступлению обычного рабочего дня, когда можно спокойно заняться делами. Но не тут-то было. Ближе к полудню меня и Комптона вызвали к Чжун Лоу-сы, нас просили безотлагательно явиться в Дом Совета. Я догадывался, что вызов этот как-то связан с продолжающейся историей “Кембриджа”, за которой мы следили с неослабным интересом. Судно все еще стояло на приколе из-за недокомплекта команды, что было весьма неожиданно, поскольку Гуандун – провинция моряков. Тут даже ходит поговорка: семерых сыновей в рыбаки, троих к плугу. Однако долгие поиски увенчались неполной дюжиной человек, готовых и умеющих плавать на английском корабле. Дело не в том, что здесь нехватка людей с опытом службы на судах европейской постройки. Моряки не хотят сознаваться в том, что отбывали за рубеж, не уведомив власти, ибо сие считается преступлением. Страх наказания особенно силен в общине лодочного люда, в прошлом натерпевшегося от чиновников. В том-то и закавыка – многие матросы родом из этой общины, и потому мало кто откликнулся на призыв властей. Сложилась такая ситуация, что “Кембридж” может вообще не поднять паруса. Комптон уже намекал: Чжун Лоу-сы обдумывает какие-то необычные меры. Нынче я узнал, что они из себя представляют. Консу, Дом Совета, расположен на улице Тринадцати факторий, наискосок от начала Старой Китайской улицы. Обнесенный грозным каменным забором, он смотрится ямынем[56], с ним соседствуют несколько просторных павильонов под изящно изогнутыми крышами. Мощеной дорожкой нас провели к павильону в глубине двора. День выдался зябкий, и все окна были закрыты, но сквозь заиндевевшие стекла читались силуэты людей, собравшихся, похоже, на заседание. Через боковую дверь мы вошли в зал и присоединились к кучке секретарей и помощников, которые негромко переговаривались, сгрудившись у стены. Посреди зала в массивных креслах сидели шесть высокопоставленных чиновников в расшитых халатах со всевозможными знаками отличия. Чжун Лоу-сы, как председатель, восседал в центре этой группы. О начале заседания возвестил удар гонга, который запустил эстафету перезвонов, медленно угасших в недрах здания. Воцарилась тишина, что позволило расслышать шаркающую поступь в коридоре, и под конвоем вооруженных рослых гвардейцев в зал вошли пять человек, закованных в цепи. Смуглые изможденные узники были встречены возгласами хаак-гвай! гвай-ло! – гляньте, белые дьяволы! Даже я оторопел от жутковатого вида людей, которых будто вытащили из подземелья: всклоченные волосы, нечесаные бороды, запавшие глаза, ввалившиеся щеки. Похоже, специально для данного мероприятия их одели в просторные рубахи и штаны, обычный наряд кантонского лодочника, но по кушакам и рваным головным платкам я тотчас распознал в них ласкаров. Конвой развернул узников лицом к собранию, мы с Комптоном встали рядом. Выяснилось, что заключенные говорят на хиндустани, и потому мне предстояло переводить их слова на английский, а уж затем Комптону сделать перевод на официальный китайский. Чжун Лоу-сы начал допрос: – Узнайте, за что их посадили в тюрьму. Я перевел вопрос, и оказалось, что узники выбрали представителя, который будет отвечать от имени всех. Наружность парня не впечатляла – худощавый, среднего роста, однако бойкий взгляд и уверенные манеры выделяли его среди других. Щеки его были обрамлены курчавой бородкой, густые брови над цепкими глазами срослись в прямую линию, разорванную глубоким шрамом. Ласкар вышел вперед, и я разглядел, что он еще моложе, чем показалось вначале: лицо цвета меди без единой морщины, бородка – всего лишь юношеская поросль, не познавшая унижения бритвы. Под взглядами всех присутствующих парень сделал нечто, удивившее собрание: приложил правую руку к сердцу и, закрыв глаза, несколько театрально произнес: – Бисмилла Ллехи ар-Рахмани ар-Рахим! – Чего это он? – шепнул Комптон. – Мусульманин, молится, – сказал я. Лишь закончив воззвание к Всевышнему, парень обратился к изумленной аудитории: – Вы спрашиваете, как мы оказались в тюрьме. Это произошло год назад, здесь, в Гуанчжоу. В то время мы работали на мистера Джеймса Иннеса, английского купца и судовладельца, и уже довольно долго служили матросами на его корабле. На хиндустани ласкар говорил бегло, но с налетом бенгальского акцента.