Волнения в столице начались 21-го февраля, когда разгневанная толпа, разгромив пару булочных с возгласами «Хлеба, хлеба» двинулась по улицам Выборгской стороны. Так об этом написали «Биржевые ведомости». На фоне перманентных народных возмущений, на такую «мелочь» внимания не обратили. 22-го февраля волнения продолжились, но министр внутренних дел Александр Протопопов царя заверил: «Оснований для тревоги нет» и Николай II спокойно отбыл в Ставку. Такие же мысли обуревали пребывающих в летаргическом сне лидеров левых партий, или вообще не обуревали — сон-то летаргический. Кое-какую движуху отметил только член ЦК РСДРП Александр Шляпников, отписавший в начале февраля свое видение развития событий Владимиру Ильичу, но сколь либо заметной реакции от вождя не последовало. Зато полиция отметила, что 22-го февраля на транспарантах и знаменах появилась энесовская символика «серп и молот». Тут надо заметить, что полиция неплохо знала о происходящем в рабочих комитетах, и в подполье. Районные полицмейстеры регулярно поставляли сводки. Писались аналитические записки, но в кресле министра внутренних дел сидел Саша Протопопов, который не торопился реагировать на тревожные сигналы, и вот ведь странность — министром внутренних дел он был не всегда. Более того, прежде чем сесть в ответственное кресло, господин Протопопов был помощником председателя Думы и среди правых слыл левым. Высокий, стройный, с темными дугообразными бровями над выразительными глазами и лицом порядочного человека, Саша ни кого из бывших коллег не арестовал, хотя наговорил с ними вместе на 10 лет строгого расстрела. На каждого. Между тем, думцы расценили его поступок предательством и как скаженные вопили: «Убирайся из Думы». Странный он был человек. Когда меньшевики из Рабочей группы Военно-промышленного комитета, начали готовить забастовку к открытию думы, командиру отдельного корпуса жандармов с трудом удалось получить от Саши разрешение на их арест, но трогать настоящих организаторов заговора справа, во главе с Гучковым, он запретил категорически. При этом Протопопов не был ни тайным сторонником заговорщиков, ни противником монархии и Семьи. Дмитрий Павлович по этому случаю высказался, как всегда, возвышенно: «Саша парень неплохой, только ссытся и глухой», то есть, «с приветом». Такого же мнения придерживались высокопоставленные чины полиции и добрая четверть думцев. На вопрос, как же такой крендель мог сесть в кресло главполицая империи, убедительного ответа не существовало, но система подбора и расстановки кадров, под предводительством недавно усопшего (или утопшего) божьего человечка Гришки Распутина, выкидывала и не такое. Несколько преувеличив, можно было сказать: Саша стал когтистой лапой Старца, утащившей за собой монархию. Справедливости ради надо заметить, что не только Протопопов был уверен в готовности к волнениям. Эту мысль разделяли многие высокопоставленные деятели, а последняя сверка плана противодействия волнениям прошла в начале января. На бумаге все получалось складно — смутьянам противостояли три с половиной тысячи полицейских при нескольких казачьих сотнях, а гарнизон Петрограда насчитывал сто шестьдесят тысяч штыков. Силища! Всем был хорош этот план, кроме одного — он не учитывал бунта военных. * * * Начиная с третьей декады февраля, времени на сон Самотаеву не хватало. Утро начиналось с чтения подготовленной Центром информации. Затем следовал поход в Думу, где надо было держать руку на пульсе. Весь день в Центр шла информация, которая к ночи разрасталась до ревущего потока. Всю ее надо осмыслить, и на вечернем совещании принять решения. Вопросов было прорва: Когда переходить к активной политической агитации, когда проводить выборы в Совет рабочих депутатов, куда передислоцировать батальоны БТР-ов из Всеволожской базы, и проч. * * * Из дневника Зинки Гиппиус: «23 февраля. Сегодня беспорядки. Никто, конечно, в точности ничего не знает. Общая версия, что началось на Выборгской, из-за хлеба». * * * Утро 23-го февраля началось с митинга работниц Торшиловской фабрики. Ораторы говорили о недостатке хлеба. Произносили пламенные речи за и против войны, равно как за и против беспорядков, иногда звучали политические лозунги, но не сказать, чтобы активно. Как известно, толпа на одном месте долго стоять не может. Она должна или крушить, или совершать квест. Направившись к центру столицы, женщины выбрали второе. Туда же намылились рабочие снарядного завода «Новый Парвиайнен». Впереди бежали подростки, за ними женщины и рабочие. У всех праздничное настроение. Ни одна партия в этом славном деле еще не отметилась, в том смысле что плакатов: «Да здравствует КПСС» или «Все гуськом за эсерами» не наблюдалось. Агрессии протестующие не проявляли, что ввело в заблуждение полицию, а тот факт, что рабочие останавливали трамваи и отбирали у вагоновожатых ключи, никого не удивляло. Такое происходило при каждой демонстрации. Зачем они это делали, они и сами толком не знали. То ли, опасались наезда на бастующих, то ли движущийся трамвай ассоциировался у них с ненавистным царизмом. Кто ж его разберет. Правда, синяков коллежскому секретарю Гротиусу наставили и морду полицейскому надзирателю Вашеву отрихтовали качественно, но это, можно сказать, не со зла. На подходе к заставе у Литейного моста из колонны шустро выскользнула пятерка парней, которые тут же направились к казакам. — Дядька казак, а можно погладить твоего коня? — просьба городского паренька вызвала у казачков хохот. — Ты паря сперва под хвост этой животине загляни, да подскажи, где там конское хозяйство. Если найдешь, то так и быть, дам я тебе этого конька погладить. Деланно засмущавшийся парень тут же грамотно поднес к морде кобылки морковку, которая, сверкнув лиловым глазом, тут же ее схрупала. — А ну валите отседова, — грозно рявкнул на парней казак с одной лычкой на погоне. — Вот уже и по городу пройти нельзя. Как снаряды с утра до ночи точить, так это пожалуйста, а как хлеба купить так и нет его, — повел свою роль третий номер пятерки. — Это ты что ли, снаряды точишь? — с сомнением произнес приказной. — А вот это ты видел? — Иван показал казакам ладони с въевшейся стальной стружкой. — Батя-то мой на германском фронте сгинул, теперь заместо него я помощником токаря, а мне сестренок кормить нечем. Это разве, правда? — Эй, приказной, поготь-ка, похоже городской правду гутарит. Похожие разговоры проходили в разных частях города. Кое-где эмиссары энесов получали удар плеткой, где-то их просто шугали, но в целом эффект был положительный. Аналогичная работа велась с солдатами запасных полков, которых пока было немного. Так ничего и, не решив, протестующие ближе к вечеру разошлись, чтобы завтра с утра продолжить «веселье». Вечером командиры пятерок писали отчеты, на основании которых аналитики Центра мониторили ситуацию и давали рекомендации. В это же время полиция и жандармерия планировали меры противодействия, но сильно не тревожились — в январе на улицы вышло двести тысяч протестантов, а сегодня бастовало всего сто двадцать. Ближе к ночи в Центр прилетела первая ласточка от большевиков выборгского комитета, вбросивших политические лозунги, и призвавших к всеобщей забастовке. — Каким будет наш ответ Чемберлену? — поинтересовался у Михаила Зверев. — Завтра наши получат транспаранты «Долой царское правительство!» и «Да здравствует Республика!» — А может пора «Вся власть Петросовету»? — Рано. Надо дождаться активных действий Хабалова, — Самотаев как никто другой ощущал напряжение ткани истории. — Ну, тогда посуду на базу! — по этому зову, раритетная кружка Федотова с необыкновенной скоростью оказалась на столе. Шел третий год, как Мишенин перебрался за океан. Его поздравление по случаю дня «красной армии» только что зачитал Самотаев. Собравшиеся были самыми информированными людьми в империи, и причин волноваться о ходе революции у них не было, и все-таки они волновались. Как знать, не по этой ли причине Зверева осенила мысль назначить 23-е февраля началом Великой Русской Революции, так сказать «Красным днем календаря». Основанием для этого послужил факт выхода демонстрантов за границы своего ареала и появление первых политических требований. Больше всего эта идея понравилась Самотаеву — выходцу из эпохи крутого патриархата новомодный бабский праздник, приходящийся на 23-е февраля, категорически не нравился. Когда немного расслабились, Дмирий впал в созерцательное состояние: — Согласитесь, странно все это. — И что тебе странного? — откликнулся Борис. — Эт, революция же вокруг, а мы тут водку хлещем. — Подумаешь, будто мы революций не насмотрелись? — Это не то. У нас в ходу были цветные революции и Зимний не брали, — стоял на своем бывший морпех. — Зато у нас есть планы «А» и «Б», — вмешался Самотаев. — Ага, «А и «Б» сидели на трубе. Колись, что это за планы? — реально удивился Зверев. — Планы эти, Тренер, настолько секретные, что даже я о них ничего не знаю. — Ух, мать, и кто же у нас такой знающий? — предчувствуя подвох, встрепенулся Федотов. — Мишенин, он, кстати, просил меня вам эту мысль сообщить. — Вот ведь, зараза, — в голосе Бориса прозвучало искреннее уважение, — сидит себе в Монреале и придумывает подлянки! На этом праздник посчитали оконченным, тем более что Михаила постоянно дергали звонки из штаба, т. е. из Центра.