- Поесть бы, - попросил Николай, вспомнив вдруг, что несколько суток ничего не ел. - Сейчас скажу кухарке, чтоб бульону согрела, - с готовностью поднялся Григорий, но барин остановил его: - Мне бы молочка... Очень хочется. И сигару. - Молочка принесу, - пообещал Григорий и пошёл, ворча себе в бороду. - Сигару! Что ж в ей полезного-то, в сигаре энтой? Вот и покойный Иван Николаич всё трубку курили... только вонь одна. Николай, хоть и чувствовал себя плохо, не мог не улыбнуться вслед старику. Таким Григорий был всегда: ворчливым, прямым и трезвым, за что его и выбрали в воспитатели подросшему барчуку. Уже тогда ему было под пятьдесят, и всю жизнь он служил на конюшне, не считая девяти лет, которые провёл в солдатах. Из армии его комиссовали по причине оторванной стопы на левой ноге. Когда Григорию объявили, что он будет смотреть за ребёнком, он пал в ноги барину и твердил, что не умеет ухаживать за младенцами. Но Иван Николаевич настоял и не ошибся. Все, кто видел потом Григория со своим питомцем, умилялись той безграничной преданности и любви, которую испытывал старый солдат к своему воспитаннику. Он учил мальчика самостоятельно есть ложкой (непременно солдатской, которую подарил ему дядька), застёгивать пуговицы на курточке, причёсывать волосы. Через год маленький Коленька отказался умываться тёплой водой и потребовал, чтобы перину на его кровати заменили охапкой соломы. При помощи того же Григория маменьке удалось доторговаться с ним до соломенного тюфяка. Николай во всём старался подражать дядьке: чай пил только вприкуску, точно так же фыркал и ухал, умываясь по утрам ледяной водой, носил за голенищем сапожка оловянную ложку и мечтал отпустить такие же усы и бороду. Маменька охала, а отец одобрительно приговаривал: - Настоящий солдат! Скоро в седло сажать будем. И посадили. Только на осёдланную смирную кобылу. Коленька вцепился побелевшими от напряжения пальчиками в жиденькую гриву, от восторга забыл даже глядеть на дорогу, хоть это было и необязательно: кобылу вёл в поводу Григорий. Несколько дней его катали таким образом, и мальчик почувствовал себя настоящим опытным наездником и решил, что пора делать самостоятельные шаги. Он выбрал момент, когда молодой конюх вышел за свежей соломой, чтобы вытереть насухо жеребца по кличке Лихой, на котором только что вернулся с прогулки отец. Конь этот в полной мере оправдывал своё прозвище и отличался бойким и непокорным характером. Только Ивана Николаевича и Григория он признавал, уважая их твёрдую руку. Надо ли говорить, что, почувствовав на себе лёгонькое тельце мальчика, который и в седло-то забрался, став ногами на ясли, Лихой показал себя во всей красе?! Ворота были закрыты, и конь метался по двору, скидывая с себя человека, посмевшего покуситься на его свободу. Конюхи не могли к нему подступиться, только Григорий сразу кинулся под копыта и жёстким, уверенным движением схватил под уздцы и остановил возбуждённого скачкой коня. Когда пальцы мальчика оторвали от гривы Лихого и отнесли горе-наездника в спальню, Григорий подошёл к барину и доверительно заметил: - Малец-то почти пять минут на Лихом продержался! А ведь он двоих конюхов покалечил... - Случайность? - предположил Иван Николаевич. - Нет, барин, характер, - возразил Григорий. - Знатным наездником будет наш Николай Иваныч. На следующее утро Григорий сам приказал оседлать Лихого. Коленька наблюдал с крыльца, как коня вывели на середину двора, и сердце его сжималось от воспоминаний о вчерашнем своём глупом поступке. Но Григорий молча смотрел на мальчика, и где-то в его густой бороде Коленька заметил едва уловимую усмешку. Этого было достаточно, чтобы страх мгновенно уступил место упрямству, малыш уверенным шагом сошёл с крыльца и, приблизившись к коню, потребовал: «Стремя!» Григорий подставил под его сапожок сцепленные в замок ладони и ловко забросил мальчика в седло. Конь захрапел и затоптался на месте. Если бы здесь не было Григория, он уже показал бы, на что способен. Но мальчик забрал поводья и звонко крикнул: «Стой, волчья сыть!» - точно, как это делал всегда Григорий, и неожиданно и для себя, и для окружающих животное подчинилось. Через пару мгновений, почувствовав себя немного уверенней, Коленька тронул поводья, и конь шагом пошёл по двору, бережно неся на себе маленького всадника. Николай с благодарностью вспоминал эту историю каждый раз, когда кто-либо восхищался его ловкостью и умением держаться в седле. Он, действительно, был лучшим наездником в своём окружении, а слава о его таланте укрощать самых строптивых лошадей разнеслась далеко за пределы полка. Григорий вернулся со стаканом молока. Рядом, на подносе, лежала сдобная булочка. - Вот, Николай Иваныч, поешьте. Наталья добрые булки печёт. Горячая ещё. - Вроде, Аграфена была, - напомнил Николай, вспомнив старую кухарку. - Два года уж как преставилась, - вздохнул Григорий. - Новая теперь. - Царствие ей небесное, - перекрестился вслед за дядькой Николай и с аппетитом принялся за еду. Через минуту поднос опустел. Капитан хотел было попросить ещё, но в дверь тихонько постучали. Григорий вышел, пошептался с кем-то и вернулся с другим подносом, на котором подрагивали янтарём наваристые щи и веером были разложены на тарелке румяные куриные ножки, посыпанные зеленью. - Ваша Наталья — просто чудо, - оживился Николай, берясь за ложку. Григорий удовлетворённо хмыкнул, глядя, как его воспитанник лихо уплетает щи, откусывая огромные куски хлеба. «Проголодался, знать», - думал он и ждал момента, чтобы принести барину чай. Наевшись, Николай почувствовал, что его снова одолевает дрёма. Он уютно устроился под одеялом и быстро заснул, но теперь уже крепким, здоровым сном. Глава 2 Удивительно, что делает с человеком родительский дом! Став взрослыми, мы возвращаемся под родную крышу, чаще всего, по случаю: радостному или печальному. Но, каким бы скорбным ни был повод, молодость и жажда жизни берут своё. И вот ты уже снова ребёнок, бродишь по комнатам, а вслед за тобой, перешёптываясь и прячась за креслами, бродят воспоминания. И ты не гонишь их, а, наоборот, позволяешь подойти к тебе как можно ближе, заполнить всё пространство вокруг тебя, перенести тебя во двор и на конюшню, в ближний лесок и на реку. И путешествуешь так по своему детству до тех пор, пока кто-то, войдя, не спугнёт их неосторожным словом или громкими шагами. Они разлетаются, оставив в душе пространство, тянущую пустоту, которую ты жаждешь заполнить, снова оставшись наедине со своими воспоминаниями. Каждый день Николай откладывал свой отъезд в полк, решая напоследок то прогуляться по осиннику за речкой, проваливаясь в подтаявший снег, то обойти село и поговорить с мужиками, то навестить кого-то из соседей. Сегодня он задумал повидаться с Катериной, хозяйкой трактира в деревне, расположенной у ближайшей к поместью почтовой станции. Катерина, как оказалось, уехала в город делать какие-то заказы для своего хозяйства. Ругнув себя слегка за то, что не догадался её предупредить о своём визите, Николай отправился в обратный путь. Ещё издали он увидел чужие сани у своего крыльца. Привыкший не угадывать, а разведывать наверняка, Николай подъехал не к конюшне, как обычно делал, когда ездил верхом, а прямиком к дому. Принимая поводья, Григорий ответил на вопросительный взгляд барина: «Сосед, Семён Проклыч Захарьин, пожаловали». Полынский пожал плечами в недоумении. Не то чтобы ему неприятен был этот визит, просто с Захарьиным у его отца никогда не было даже приятельских отношений, они общались только на тему общей межи. «Может, прикупить чего хочет?» - подумал Николай и вошёл в гостиную, где его уже ожидал за чаем нежданный гость. Навстречу ему встал невысокий старичок. Капитан помнил, что отец с пренебрежением отзывался о соседе как о престарелом сластолюбце, и представлял себе Захарьина отяжелевшим краснощёким ловеласом с сальной ухмылочкой. Но человек, расположившийся в кресле у окна, никогда не вызвал бы у Николая подозрений в… да вообще каких-либо подозрений. Прямой, сухощавый, с редкими волосами, не скрывающими лысого черепа, с желтоватым цветом лица и рук, спокойными и внимательными глазами. Захарьин держался непринужденно, но с достоинством, Николай поначалу даже смутился, ведь он собирался обращаться надменно и пренебрежительно с человеком, который при ближайшем рассмотрении не вызывал иных чувств, кроме почтения к возрасту и врожденному аристократизму. На правах старшего сосед протянул руку и поздоровался: - Добрый день, Николай Иванович. Прошу покорнейше простить за незваный визит, но боялся не застать Вас уже в поместье. Позвольте выразить мои соболезнования по поводу безвременной кончины Вашего батюшки. - Благодарю, - растерянно отозвался Николай. – Прошу Вас составить мне компанию за чаем. А может, желаете чего-нибудь покрепче? - Чаю будет достаточно, - отказался Захарьин, и Николай ещё раз подивился, почему в округе так не любят этого человека. Он не был ни заносчив, ни услужлив без меры, весь его облик выражал простоту и благообразность. Сосед просидел минут сорок, разговаривал о погоде, урожаях, спросил, на сколько Николай намерен задержаться в деревне, похвалил угощение, пригласил приезжать в любое время и, попрощавшись, отбыл в своё поместье. «Зачем приезжал?» - недоумевал Николай, переодеваясь в домашний халат, чтобы посидеть у камина с книгой. В два часа пополудни старый дядька не выдержал и разбудил задремавшего в кресле барина, тронув его за плечо: - Николай Иваныч, батюшка, обедать пора. - Что?.. – не понял спросонок Николай. – Ах, да… обедать… Пускай подают. Григорий, ворча что-то о том, что спать перед обедом – это «невесть что за мода», что так и организм надорвать можно, удалился отдавать распоряжения. Николай отправился одеваться к обеду. ⃰⃰⃰ ⃰ ⃰ После обеда к Полынскому приехал отцовский поверенный и привёз документы о вступлении в наследство на подпись. Обсудив все дела, Николай решил, наконец, заняться учётными книгами и велел позвать управляющего для отчёта. Нестарый ещё немец герр Берг, давно терпеливо ожидавший вызова, явился тотчас с гроссбухами, в которые аккуратно заносил все доходы и расходы по содержанию хозяйства и дома. Хватило одного вечера, чтобы понять, что дела в поместье в полном порядке и что недаром отец платил немцу вдвое большее жалование, чем его соседи русским управляющим. Когда стемнело, Николай решил сам отнести бухгалтерские книги Генриху Францевичу и самолично поблагодарить его за службу. Прихватив с собой коробку дорогих сигар, он отправился к флигелю, в котором жил управляющий с семьёй: русской женой Анной и тринадцатилетним сыном Адамом. Дверь открыла хозяйка. - Добрый вечер, Анна Михайловна. Простите за поздний визит, но мне бы переговорить с Генрихом Францевичем. - Здравствуйте, Николай Иванович, - заволновалась Анна Михайловна. – Что-то случилось? Она бросила быстрый взгляд на гроссбухи, которые Николай держал в руках. - Ничего, не волнуйтесь, - поспешил успокоить её Николай. – Просто хочу их вернуть. Хозяин вышел навстречу гостю, отложив в сторону английский журнал по сельскому хозяйству. - Уже всё просмотрели? – удивился он. – Так быстро? - Генрих Францевич, Вы же сами учили меня математике, - улыбнулся Николай и процитировал, копируя немецкий акцент. – Восемь, помноженное на четыре, есть непременно тридцать два. Герр Берг улыбнулся, вспоминая озорного мальчишку, к которому его пригласили преподавать математику, языки и географию восемнадцать лет назад. Это и определило дальнейшую судьбу нищего немецкого студента, отчисленного с четвёртого курса из-за невозможности оплачивать обучение. Кто-то из знакомых подсказал, что русские дворяне охотно нанимают иностранцев в учителя своим отпрыскам, и юный Генрих занял денег у дяди, чтобы поехать в Россию и заработать средства для продолжения обучения. Но планам этим не суждено было осуществиться. Виновницей этого стала Аннушка, крепостная девушка, компаньонка Мэри, кузины Николая. Обе девушки воспитывались вместе, вместе гостили каждое лето в поместье Полынских, обе одновременно влюбились в молодого, статного красавца-немца, который преподавал науки кузену Коленьке. Генрих был вежлив и галантен с обеими девушками. А на третье лето, накопив достаточно денег, попросил у хозяйского брата позволения выкупить Анну из крепостной неволи. Барин усмехнулся в свои рыжие гусарские усы и без лишних разговоров назначил цену, надо сказать, высокую (девка-то образованная, да и красивая тож). Генрих, не торгуясь, распрощался с мечтой об университете и преподнёс своей возлюбленной в подарок вольную грамоту. Кузина Мэри поначалу сочла себя оскорблённой «предательством самых близких и дорогих людей», то есть Анны и Генриха. Но, уехав в Петербург, была представлена ко двору и вскоре утешилась, увлечённая блеском столичной жизни. А в октябре, вернувшись в дядюшкино поместье, привезла подруге роскошное свадебное платье и даже сама подогнала его по фигуре Анны. Молодой чете отдали для проживания флигель, и через два года на свет появился маленький Адам – их единственный ребёнок. Когда Николай уезжал в столицу поступать в университет, его отец не захотел расставаться с толковым и порядочным немцем и предложил ему место управляющего. Все эти годы в редкие приезды домой Николай мало общался со своим наставником, но сейчас вдруг вспомнил, как много значили для него долгие беседы в классной комнате или на прогулке со спокойным и проницательным Генрихом Францевичем, который выслушивал пылкие речи своего воспитанника, улыбался, слегка прищуривая умные голубые глаза, иногда качал головой, не соглашаясь с ним, а если Николая захлёстывали эмоции, то клал ему руку на плечо и спокойно, почти без акцента говорил: «Не горячитесь, юноша». Адам, бывший в младенчестве белокурым увальнем, к тринадцати годам начал вытягиваться, и теперь выглядел гадким утёнком: слишком высокий и худой, с длинными руками, которые не находили себе места, с непослушными волосами. Но уже сейчас угадывалась и будущая отцовская стать, и проницательность умных глаз. Только глаза эти были карие, опушённые длинными чёрными ресницами, как у матери, брови тоже были тёмные, что в сочетании с белоснежной отцовской кожей и светлыми волосами давало поразительный эффект: раз увидев этого мальчишку, не сможешь ни забыть его, ни спутать с кем-то другим. Просидев у Бергов два часа вместо десяти минут, как планировал, Николай вышел в темноту в состоянии лёгкой грусти. Он завидовал той атмосфере преданности и теплоты, которая царила в старом флигеле. Вспомнился год счастливой семейной жизни, мечты о детях, застенчивая улыбка Оленьки… Спать ещё не хотелось, и Николай направился к конюшне проведать своего жеребца. Перун тихо заржал, узнав хозяина. Рядом с лошадьми Николай всегда чувствовал себя умиротворённым, будто находился в кругу самых близких друзей. Погладив коня по морде, он стал не спеша двигаться от стойла к стойлу и ласкать застоявшихся отцовских лошадей, как вдруг услышал какую-то возню в пустом стойле. Он замер, прислушиваясь. Через несколько секунд из стойла послышался женский смех: - Прекрати, Яшка, я щекотки боюсь. - А ты не убегай, прижмись ко мне покрепче, - шептал распалённый конюх Яшка. - Ага! Знаю я тебя: опять свои уговоры начнёшь, - притворно возмутилась девушка. - Ягодка моя, я ж к тебе со всем сердцем… - уговаривал Яшка. - А сердце-то у тебя в штанах! Убери руки, Яков! Не балуй! - Эх, Маня! – вздохнул разочарованный конюх. – Я, вишь, со всей серьёзностью; я, вишь, жениться на тебе хочу. - Так и женись сначала, а потом и руки распускай, - засмеялась Маня, в которой Николай по голосу узнал белошвейку. - Так ить надо у барина сначала спросить, - напомнил Яков. - И спроси. А то уедет опять в полк. - А ну как не позволит? - А ну как позволит?! – не сдавалась Маня. – А не позволит ежели, то уж тем более негоже тебе свои уговоры плести. Я хочу по чести замуж выйти. - Как же тогда наша любовь-то, Маня? – напирал Яков.