- Вот обвенчаемся, и будет тебе любовь, - Маня вздохнула. – Ох, как я буду любить тебя, Яша! Только ты сходи уж завтра к барину, испроси у него разрешение. - Схожу, моя ягодка. Завтра с утра и схожу. - Вечером всё расскажешь, - обрадовалась Маня и, чмокнув Якова в щёку, выскочила из стойла, отряхивая на ходу подол цветастой юбки. Полынский постоял ещё немного, улыбаясь чему-то. Потом усмехнулся, представляя себя, графа, в роли Купидона для крепостных, и пошёл спать. Глава 3 Назавтра Полынский всё-таки застал Катерину в её трактире. Раз в неделю ей привозили заказ из города: чай, кофе, специи, вино, табак, мыло и другие товары, которые не производились в деревне. Так уж повелось, что Катерина заказывала всё не только для нужд своего трактира, но и на долю соседних помещиков, которым не с руки было отправлять кого-то в город за такой мелкой надобностью. Поэтому по пятницам в трактире бывало столпотворение: все приезжали забрать свой товар. Николай тепло поздоровался с Катериной, обречённо выслушал её причитания, понимая, что без этого обязательного обряда не обойдётся ни одна деревенская тётка, и теперь пил чай за дальним столом, ожидая, когда хозяйка покончит со своими делами и присоединится к нему. Ожидание затянулось более чем на час, самовар опустел, и Николай принялся перелистывать лежавшую на соседнем столе газету четырёхдневной давности, когда дверь трактира снова открылась и в залу вошла странно одетая женщина. На ней был новенький тулупчик из дублёной овчины, такие же рукавицы, новый цветастый крестьянский платок и валенки, но из-под тулупа виднелся подол поношенного платья французского покроя. «Барынин подарок», - решил для себя Полынский, лениво наблюдая, как женщина сняла огромные для неё рукавицы и огляделась, отыскивая глазами хозяйку трактира. Взгляд её пробежал по дальним столам и встретился с глазами офицера, сидящего за одним из них. Мужчина выглядел разомлевшим от горячего чая и сытного угощения, в позе его было что-то от объевшегося кота, а небольшие тёмно-русые усики это сходство только усиливали. Роста он был среднего, богатырским телосложением тоже не отличался, его можно было скорее назвать жилистым, нежели мощным. С каждым мгновением взгляд его, остановившийся на лице вошедшей женщины, менял выражение: из небрежно-скучающего превращался в удивлённо-заинтересованный. Николаю сначала показалось, что это девочка лет четырнадцати, так спокойно, радостно и невинно было её лицо. Потом не думавший встретить в деревенском трактире такую утончённую красоту Николай изумлённо вскинул брови и увидел, что девушка залилась краской и, опустив глаза, торопливо зашагала в сторону кухни. Примерно через четверть часа Катерина, снявшая передник и оправившая на себе платье, внесла новый самовар и поставила его перед Полынским. - Ну вот, Николай Иванович, теперь никто не помешает нам и побеседовать всласть. - А девушка… - хотел спросить Николай, но Катерина махнула рукой: - Она через кухню ушла: оттуда грузить удобней. Николай хотел было спросить, кто это такая, но, заметив лукавый блеск в глазах трактирщицы, промолчал. С тёткой Катериной у Николая были свои, особые, отношения. Сколько он себя помнил, она была единственной из людей низшего сословия, кто обращался к нему на «ты». В детстве он знал её цветущей красавицей, едва перешагнувшей тридцатилетний рубеж. Обычно крестьянки к этому возрасту выглядели почти старухами, изнурёнными тяжёлой работой и частыми родами, но на Катерине и сейчас, спустя два десятка лет, мог задержаться взыскательный мужской взгляд. Григорий со своим воспитанником, совершая конные прогулки, заезжал на станцию за почтой, а потом они обязательно завтракали в её трактире. Хозяйка всегда расцветала в улыбке, едва завидев румяного Коленьку на пороге своего заведения, и глаз от него не могла оторвать всё то время, пока он находился здесь. Иногда, провожая своего любимца, она отворачивалась и украдкой промокала слезу; тогда мальчик соскакивал со своего коня и обнимал обеими руками её пышную фигуру, прижимаясь щекой к её мягкому животу. От Катерины всегда пахло сдобой и корицей, и от этого запаха ему хотелось плакать. Но будущему офицеру плакать не полагалось, поэтому он успокаивал и её, и себя: - Не плачь, Катерина, я ведь ещё приеду. Хочешь, я для тебя песню выучу, французскую или немецкую? - Ты лучше русскую выучи, Николушка, - улыбалась Катерина, наталкивая в карман его курточки конфет, специально выписанных из города, и потом долго смотрела вслед Григорию и мальчику, пока они не скрывались за ближайшей рощей. Студентом, изредка приезжая в поместье, Полынский обязательно навещал Катерину и, хоть и стеснялся уже обниматься, не мог долго удержать важного столичного вида и уже через несколько минут взахлёб рассказывал о петербургской жизни. И потом, бросив университет после смерти жены и сына и решив поступить на военную службу, приезжал попрощаться со своей названой тёткой. Родители Николая никогда не навещали Катерину, да и она их тоже: общение с людьми не своего круга в доме не приветствовалось. Но мальчику никто не запрещал ездить к ней. Однажды Коленька услышал обрывок разговора родителей, в котором матушка грустно сказала отцу: - Да, я иногда ужасно ревную, но я не могу отнять у неё и эту радость… рука не поднимается… И вот сейчас Полынский, почувствовав знакомый коричный запах, вдруг подумал, что напрасно он утверждал, будто его никто не ждёт в родной деревне, что здесь ещё остались люди, которым он дорог, и которые дороги ему: Григорий, Берги, Катерина… и почему-то вспомнилась незнакомая девушка в цветастом платке. За самоваром Николай с Катериной по старинке разговорились, и он решился наконец задать вопрос, который много лет не давал ему покоя: - Катерина, - вдруг резко перешёл он от армейских баек к серьёзному тону, - скажи мне честно, как на духу: я тебе кто? Улыбка её тут же погасла, и женщина, опустив чашку на блюдце, стала теребить бахрому своей шали. - Не надо тебе это, Николушка, - тихо произнесла она после долгой паузы, - ни к чему это… - Мне важно, понимаешь, - настаивал Николай. – Я ведь за все эти годы сплетен всяких наслушался. Говорили даже, что ты моя… - Нет! – перебила Катерина, схватив его за рукав, -не слушай никого, родимый. Матушка твоя – Нина Ивановна, она тебя родила. А я… виновата я перед ней за тебя. И за слухи эти тоже виновата. - Расскажи, Катерина, - попросил Николай. – Матушки с батюшкой больше нет, ты одна у меня осталась. Кто-то же должен мне правду сказать. - Нелегко её, правду-то, знать, Николушка, - предупредила женщина. - Я всю семью потерял, войну видел, сам людей убивал. Ты думаешь, я твоей исповеди не вынесу? - Я за себя боюсь, Николушка, - поёжилась Катерина. – Это я не вынесу, если ты от меня отвернёшься. Я ведь все эти годы тобой только и жила… Николай молчал, тогда она, собравшись с духом, заговорила: - Родители мои у твоего деда крепостными были, отец кучером, а мать – горничной у бабушки твоей. Я тут же рядом с матерью вертелась. У бабушки твоей было два сына, так ими дядьки и гувернёры занимались, а ей больно дочку хотелось, вот она со мной от делать нечего и возилась. Наряжала меня, читать-писать учила. Муж её, бывало, упрекнёт, мол, на что ей в девичьей грамота, но не запрещал. Он своих сыновей получил и больше ни о чём не беспокоился. Потом барчуков в столицу увезли учиться, а я тут в усадьбе жила. Лет шесть они сюда ни разу не приезжали, всё в подмосковных поместьях лето жили. А тут вдруг явились всем семейством. Младший, дядюшка твой Владимир Николаевич, с женою на сносях, а батюшка твой, Иван Николаевич, раненый, после дуэли: рука правая плетью висела, почти три месяца он не мог ею ничего делать. Вот меня и приставили к нему помогать… Катерина замолчала, а Николай усмехнулся в усы: - Нетрудно догадаться, куда зашла эта помощь. - Да, со стороны – это пошленькая история, каких много. Подумаешь, барин девку соблазнил. Только для нас-то всё по-иному виделось. Ведь не месяц, не два это продолжалось, а почти четыре года. За это время Иван сколько раз отца просил разрешить ему на мне жениться, а тот ни в какую. Нравится, говорит, девка – гуляй пока, а женишься на барышне. Ты, говорит, граф будущий, ты с таким прошением к государю и соваться не моги. А тут и невесту ему подыскали из хорошей семьи да с приданым. Вот тут-то я и обезумела от горя, решила, что если уж отнимут у меня моего Ванюшу, то хоть что-то я себе от него оставлю. Я ведь все эти годы отвар пила, чтоб не понести, мать меня заставляла. И вот стала я его потихоньку в лохань сливать, и в первый же месяц затяжелела. Мать – в слёзы: отец-то ничего про нас с барином не знал. Иван обрадовался, что я ему ребёночка рожу, и опять к отцу пристал. Тут уж батюшка и разгневался вконец! Велел моему отцу поскорей меня замуж выдать за какого-нибудь мужика, чтоб грех прикрыть, и приданое пообещал, чтоб было на что дитё растить. Только опять не по его вышло. Батя мой, хоть и мужик крепостной, а по характеру больно крут был. Заволок меня за косу в конюшню и давай вожжами учить… Нашли меня наутро чуть живую, в крови плавала. Дед твой даже доктора не велел звать: ей же, говорит, лучше, если помрёт. Уж через год только я узнала, что Иван тогда мою жизнь и вольную своей женитьбой у отца выторговал. В городе меня доктора лечили больше года. Иван перед свадьбой приезжал попрощаться, плакал, что жизнь мою сгубил. Я у него спросила про невесту, а он говорит: «Безропотная она. Видать, её тоже никто не спрашивал, за кого она хочет пойти. Поначалу думал, что буду ненавидеть всю жизнь её, постылую, а теперь вижу, что нет во мне к ней ненависти, только жалость». Я ему говорю: «Ты смотри, Ваня, не обижай её. Она тоже несчастная, как и мы с тобой». Он мне слово дал. Так вот и распрощались навсегда. Дед твой, как и обещал, справил мне вольную и приданое определил хорошее, только замуж я так и не вышла. Неродица я стала после батиной науки, да и за всю жизнь не приглянулся больше никто. На приданое своё купила вот этот трактир у станции и стала сама себе хозяйка. Только чахла всё, думала, совсем в могилу свалюсь, пока не увидала мальчонку у Григория в седле… Вот тут-то моя жизнь и началась по новой… Глава 4 Николай возвращался от Катерины уже по сумеркам, всю дорогу размышляя о превратностях человеческой жизни. Вспоминал родителей. Матушку, всегда тихую, ласковую, заботливую. Отца, задумчивого, стоящего на террасе с трубкой в зубах и смотрящего куда-то вдаль. Отец всегда обращался к матери «друг мой», и она к нему так же. Наверное, они и были друзьями, объединёнными общей клеткой, каковой стала для них обоих непреклонная воля родителей. Николай помнил, что они всегда были неизменно внимательны друг к другу, и ему было спокойно и уютно нежиться в их любви. Но сейчас он понимал, что их отношения, действительно, более походили на тёплую дружбу, а не на любовь. Он в очередной раз порадовался, что у них хватило ума и сердца не искать друг в друге причину своего несчастья, а, наоборот, прожить жизнь во взаимопонимании и уважении. Он жалел Катерину и восхищался ею, крестьянкой, которая умела любить с такой силой и преданностью, с самозабвением, позволившим ей столько лет лелеять ребёнка своей соперницы, да и в ней самой разглядеть не разлучницу, а такую же жертву законов общества, ломающих столько невинных душ. Полынского вдруг осенило: а ведь и их с Оленькой брак был устроен родителями. Неужели его жена тоже просто смирилась с навязанным женихом? О себе он не думал: он с детства знал, что когда-нибудь эта девочка станет его женой, в их доме её всегда называли «будущая графиня», даже после их с Николаем свадьбы. Но потом он отогнал от себя эту мысль. Их никто не вынуждал жениться, напротив, родители – и его, и её – были удивлены, когда молодые люди захотели обвенчаться в таком юном возрасте: ему едва исполнилось восемнадцать, а ей шестнадцать лет. Но вопрос об их браке был решён давно, поэтому никто и не противился. Николай пытался найти слова, чтобы определить своё отношение к жене, и единственным, приходящим ему в голову, было – нежность… Беспредельная, до стеснения в груди и дрожи в руках. Молодожёны жили в Петербурге; Николай учился в университете, а Оленька всегда встречала его с лекций застенчивой улыбкой. Он целовал жену, обхватив ладонями её лицо, она прятала смущение, уткнувшись ему в плечо. Женатый студент – это и так диковина, а когда Полынский объявил друзьям о скором отцовстве, одни искренне поздравляли, другие пожимали плечами, удивляясь, зачем ему связывать себя в таком возрасте. Но Николай чувствовал себя невероятно счастливым и гордым и за два месяца до родов повёз жену в поместье, где сам появился на свет. Дорогу Оленька перенесла легко, всё время была в хорошем расположении духа, радовалась возвращению в любимую деревню. А через восемь дней по уезду промчался ураган. Ветер валил деревья, веками росшие невредимо на своих местах, срывал крыши с домов, переворачивал телеги и экипажи. Вода в реке грозилась прорвать плотину у мельницы, и Николай с отцом были там, помогали мужикам, не считаясь с погодой и опасностью. Николая ударило бревном по ногам и повалило в бурлящую реку. Через несколько минут ему удалось зацепиться за ветки плакучей ивы почти в версте ниже по течению и выбраться на противоположный берег. Домой он добрался только к следующему вечеру, и, конечно, известие о его гибели успело уже достигнуть барской усадьбы. Оно-то и стало роковым. Ребёнок ещё не успел перевернуться в нужное положение, доктор из города, за которым на свой страх и риск поехал Григорий, смог добраться только на вторые сутки. Усилий Нины Ивановны и деревенской повитухи оказалось недостаточно, чтобы спасти испуганную хрупкую девочку, лишённую воли к жизни известием о гибели мужа. Отец Никодим, явившийся соборовать Оленьку, заодно окрестил младенца, которого не стало уже на пятый день. Николай после похорон жены выходил из своей комнаты только один раз – хоронить сына. Горе его перемешалось с чувством вины, он был потерян и ни с кем не разговаривал, не плакал. Просто молчал. Домашние стали опасаться, что молодой человек совершит самоубийство или уйдёт в монастырь. Но для первого в нём было слишком много веры в Бога, а для второго, после всего случившегося, слишком мало. После сороковин Николай принял решение. В университет Полынский не вернулся, захотел поискать себе пулю на Кавказе. Но все они, как сговорились, летели мимо. Он бросался в самые отчаянные схватки, отправлялся в самые опасные вылазки, но Господь хранил его, забирая одного за другим близких людей. Сослуживцы уважали его за простоту и храбрость, командиры ценили за рвение к службе. И так уже пять лет Николай бегал за смертью, а она – от него. И только сегодня Николай почувствовал, что вновь захотел жить. Это было настолько позабытое ощущение, что поначалу он даже не понял, отчего вдруг воздух стал морознее, небо – выше, звёзды – крупнее, а дыхание – глубже. Это широкое чувство так захватило его, что ему не захотелось расставаться с ним как можно дольше, и он, спрыгнув с коня, тихонько побрёл в сторону своей усадьбы. Перун послушно следовал за хозяином на поводу, удивляясь, что это тому вдруг вздумалось то смеяться вслух своим мыслям, то, раскинув руки, падать спиной в осевший снег, пробивая корку наста, то подкидывать вверх шапку и ловить её, бегая и дурачась, словно он не боевой офицер, а шаловливый мальчишка. Глава 5 Наутро Полынский не мог заставить себя полежать в постели лишнюю минуту и, повинуясь армейской привычке, поднялся до свету, решив прогуляться верхом до завтрака. В денниках уже хлопотали конюхи, кучер Капитон вошёл следом за барином, чтобы быть под рукой, если понадобится выезжать. Николай отпустил его одним взглядом и взялся за седло. Конюхов всегда смущала привычка молодого барина самому седлать жеребца, они обычно подавали его уже под седлом к парадному крыльцу. К Николаю же они не подходили, зная его обычай. Но сегодня около стойла Перуна Полынский увидел переминавшегося с ноги на ногу Якова. Он тут же вспомнил о ночном разговоре и улыбнулся молодому конюху: - Чего тебе, Яков? - Мне бы, того… барин… поговорить, - неуверенно начал Яшка. - Ну, давай, говори, - капитану было приятно сделать вид, будто он ничего не знает, и осчастливить влюблённого парня, - что ты хочешь? - Жениться хочу, барин, дозволения Вашего прошу. - Жениться – это хорошо, - ещё шире заулыбался Полынский и подмигнул Яшке, - особенно если невеста хороша. Что же ты Генриха Францевича не спросил, он бы тебе давно разрешение дал? Конюх снова замялся: - Дак я… того… спрашивал… - А он что?