— Понятно. Разговорчиков не было? Может, наши? — Привычка, что ли? Ты ж на воле. — Какая привычка?! А, ладно, к черту. Я сам там был. Найти их надо. — А-а-а. Про наших не слышал. И не услышал бы. Болтать о таких вещах все равно что розетку при включенном питании чинить. — И то верно. — Сам что думаешь? — Ничего не думаю. Неохота думать. На меня бабки повесили. Без малого тридцать «лимонов». Через две недели срок. — Нехило. — Нехило. Вот, жду. — Я и смотрю, не такой ты. Может, расскажешь? Все равно ждешь. Я поковырялся в пицце вилкой и выложил Молчуну историю с налетом. Скорее, душу излил. — Вот так, вроде не виноват, но фактики. Фактики-фантики… — Да, беспредел идет. Двух человек из-за какой-то валюты. Я, Андреич, сам не ангел, воровал. Что было, то было, да ты знаешь. Но убить?! Скоты. — Время такое. — Чушь. После войны тяжелее было, а не беспредельничали. Я опять начал ковыряться в плоской пицце. Спорить о моральном падении общества — то же самое, что толковать гулящей бабе о вреде абортов. Мы помолчали несколько минут. Затем я положил вилку. — Пошел я, Сергей. Спасибо. — Погоди, дождь ведь. — Не растаю. — Да, скис ты. Это зря. Бывает хуже. — Да разберусь. Или, — я усмехнулся, — со мной разберутся. — Ты работал когда-нибудь на конвейере? — неожиданно спросил Молчун. — Нет. Если, конечно, ментура за конвейер не сойдет, то нет. — Знаешь, что там самое паскудное? Тупеешь. Каждый день одно и то же, каждый час одно и то же, каждую секунду одно и то же. Ты отучаешься думать. Я спрашиваю, ты работал на конвейере? — Нет, — еще раз ответил я. — Преступления — это тоже своего рода конвейер. — На философию потянуло? — Погоди. Сергей отошел к стойке и вернулся с еще двумя стаканами водки. — Все одно и то же. Можно менять форму, суть остается прежней. Можно украсть, ограбить, убить… Суть одна — нажива и власть. — Ну это понятно. — Ничего тебе не понятно. — Честно говоря, немного неожиданно такое от тебя выслушивать. — Я говорю же, ни фига ты не понял. Зачем там стреляли? — В магазине? — Да, в магазине. — А черт их знает. Придурки. — Ну книжника — понятно, чтобы выйти не помешал, чтобы на помощь не позвал. А кассира? — Ну тоже, наверно, чтоб не мешался. Я ж не спрашивал. Не довелось присутствовать. — Правильно. Почему тебя там не было? Потому что тебя попросили уйти. По-про-си-ли. Делай выводы, не вставай за конвейер. А почему баб не положили? Где двое, там и четверо. Так и так стенка. Ну? Чем им кассир помешал? Я тупо уставился на Молчуна. Мне абсолютно не приходила в голову эта мысль. Хотя, если честно, я даже не думал над этим. Ну, Молчун… Голова. Сергей залпом хлопнул рюмку и полез за сигаретами. Прикурив, он немного помолчал, затем произнес: — Найдешь этих сук, не сдавай ментам. Это не люди. Клопы. А клопов давить надо. Я поднялся, поправил воротник плаща и протянул Молчуну руку: — Пока. — Слушай, — он несколько замялся, — я все спросить хотел, да момента подходящего не подворачивалось. Тогда, три года назад, ну, если б я отказался, ты бы посадил меня? Я покачал головой: — Нет, Сергей. Маловато рубля для посадки. — Я так и думал, — вздохнул он. — Но все равно спасибо. Пока. Телефон знаешь, звони, не забывай. — До встречи. Я выскочил на улицу и побежал к метро. Дождь лил стеной. Но я не замечал его. Я думал, хватит ли мне двух недель. Да, Молчун прав, ментура — это тот же конвейер. Иначе как я не разглядел такую очевидную вещь? Очевидную и бесспорную. Леха-кассир тоже был с ними. Глава 4 В дверь пришлось постучать. Вместо звонка, подобно усам таракана, из стены торчала пара проводков. Сама дверь, видимо, давным-давно не ощущала на себе грубой мужской ласки. А подъезд, расписанный шедеврами народного творчества, напоминал пещеру позднего неолита. Я нашел в дерматиновой обшивке брешь размером с тарелку и слегка постучал по ней зонтиком. Прислушавшись, я уловил за дверью звуки шаркающих шагов и догадался, что пещеры неолита и по сей день обитаемы. Так оно и оказалось, когда из-за приоткрытой двери меня обдало ароматом прокуренных комнат, кошачьей мочи и винно-водочных паров. — Вам кого? — Вас. Зинаида Николаевна? — Да. — Я по поводу Алексея. Из банка. О том, что я тот самый охранник, который ушел за папиросами, я предпочел умолчать. — Проходите. В квартире, кроме упомянутого кота и матери Лехи-кассира, никого не было. Зинаида Николаевна прошла в большую комнату — судя по столу, дивану и обветшалому серванту, гостиную — и предложила мне присесть на единственный стул. Я бегло оглядел стены, заметил фотографию Лехи в картонной рамке, собрание бутылок в углу и пару высохших цветов в горшках. Таких квартир за время своей работы в отделении я насмотрелся ого-го сколько, и обстановка меня ничуть не смутила. В таких уютных семейных гнездышках зреют плоды так называемой «бытовухи», или официально — бытовой преступности. Когда в пьяном угаре режут друг друга кухонными ножами мужья с женами или сыновья с отцами. Когда дети, начиная с четырехлетнего возраста, становятся взрослыми, а старость приходит в сорок. Но каждый выбирает свой путь, а время агитации за Советскую власть и социалистический быт давно миновало.