– Главное, чтобы было для чего их экономить, силы эти. А что касается Короленко, то ты прав, примерно так все и было. Что касается этих твоих «зачем», – мужчина вздохнул, словно сомневаясь в необходимости отвечать на вопросы, ответы на которые казались ему очевидными, – наш дорогой Иван Андреевич сам сделал свой выбор. Причем дважды. Первый раз во время нашего знакомства, почти два года назад. Поначалу я представился ему журналистом одного весьма популярного издания. Мы с ним посидели на веранде, ну, как он любит, под кальянчик с абсентом. Ты, кстати, знаешь, что Фадей в кальян намешивал? Лунин молча пожал плечами. – Что, даже не спросил? А я вот полюбопытствовал. Не в первый же день, конечно, попозже. Там, я скажу тебе, такой букет, что ни одному курильщику опия и не снилось. Тебе, кстати, как, понравилось? – Не распробовал. – А теперь уж и не судьба. Это я в том смысле, что Фадеюшка мир наш покинул, а кто, кроме него, так приготовит… Так о чем, значит, я? Ах да, про наше с незабвенным Иваном Андреевичем общение. Складывалось оно самым замечательным образом, причем, чем лучше было различимо дно в бутылке с абсентом, тем больше мы понимали, насколько у нас родственные души. По достижении дна эти души слились в единое целое, и я озвучил то, зачем, собственно, тогда и приехал. Тебе интересно? – Очень, – честно признался Лунин. – Я предложил Короленко обессмертить его книги. На великого русского писателя он ведь, сам понимаешь, не тянет. Нет, я не спорю, продажи у него неплохие. Сейчас, я слышал, срочно собираются новые тиражи печатать. Но это опять же, почему? Потому что! Потому что такая смерть. Внезапная, трагическая, почти героическая. Все как в его книжонках. Ну а если б он умер спустя три-четыре месяца от своей опухоли, кому бы это было интересно? Обычный старик, загнувшийся от обычных старческих болячек. Ты что, не знал? Лунин, ты меня разочаровываешь. Следователь, а ничего не знаешь. В голове у него что-то не то выросло, вот-вот лопнуть должно было. Я так думаю, это все от тех ужасов, которые он сочинял день и ночь. Ведь оно как, ежели долго смотреть в глаза чудищу, можно самому в это чудище превратиться. Не я придумал, но верно сказано. – А если посмотреть в глаза смерти? Илья задал вопрос совершенно неожиданно для себя самого, но сумел удивить им и своего собеседника. – В глаза смерти, говоришь? Интересный вопрос. Даже странно, что ты об этом спросил. Ну ничего, я тебе на него отвечу, только чуть позже. А сейчас слушай, пока у меня настроение объяснять не пропало. Так вот, предложил я нашему добрейшему Ивану Андреевичу увековечить его книжки в истории, воссоздать их, так сказать, в реальности. Я, если честно, побаивался, что он меня за порог сразу выставит, но вот ведь какая штука удивительная оказалась, уж не знаю, что там, абсент или кальян больше подействовали, но Короленко моя идея не то что понравилась, он, скажу тебе, был в полном восторге. – И что, он вот так сразу поверил? А если бы это был розыгрыш? – Я тебе что сказал? Не перебивай! Поверил, еще как поверил. У меня к тому разговору был уже козырь один заготовлен, так я его почти сразу и выложил. Помнишь, когда первую девочку нашли? Нет, не вообще, а с сережкой во рту. Не напрягайся, я тебе сам скажу. Было это за месяц до моего с Иваном Андреевичем знакомства. Я тогда сделал для себя пару снимков, так сказать, на память. Ну вот, они мне и пригодились. Писатели, им же одного надо, им славу подавай. Причем мало того, что прижизненную, им еще и посмертной охота. Только вот потом неувязочка у нас с ним вышла. Оно ведь как сказано? Безумству храбрых поем мы песню! А что делать, если безумство есть, а храбрости маловато? Пока расследование было где-то далеко, наш бумагомаратель был весел, пьян и полон предвкушения мировой славы. Он уже сам собирался распустить слушок о странных убийствах, удивительным образом напоминающих сюжеты из его гениальных книг, как вдруг к нему приехал, угадай – кто. Бинго! Следователь Лунин собственной персоной. Мне, кстати, кажется, ты с прошлого раза малость растолстел. Есть такое дело? – Немного, – неохотно признался Лунин. – Немного… Скажи уж честно, килограммов десять набрал? Илья молча кивнул, не пожелав уточнять то обстоятельство, что набранных килограммов было несколько больше. – Я так и подумал. Так вот, Короленко, когда тебя первый раз увидел, чуть со страху тебе все не выложил. Хорошо, я как раз в это время у него в гостях был. – Так это, – Илья озадаченно потер щетину на подбородке, – это твои шаги я тогда слышал на втором этаже? – Ну а чьи же? Или ты думал, что это дух его покойной жены там топает да каналы переключает? В конце концов, тогда все сложилось как нельзя лучше. Мы подсунули тебе этого дурачка, Смотрова. Ты выполнил свою часть программы, ну а Шубин позаботился о том, чтобы Смотров не смог наговорить лишнего. – Так что, Шубин тоже знал обо всем? – Илья вспомнил последнюю, не самую приятную, встречу с начальником Засольского следственного управления. – Да ты что! Если бы он узнал все, его бы кондрашка на месте прихватила. Просто Шубин, пока карьеру делал, сам немало грешков накопил. Из них парочку серьезных. А Иван Андреевич в свое время помог сделать так, чтобы эти грешки сильно в глаза окружающим не бросались. Так что, можно сказать, здесь у них взаимозачет вышел. Потом, правда, этот гусь вспомнил, что он какой-никой, а следователь, и начал много глупых вопросов задавать, вот как ты сейчас. Пришлось указать ему на дверь. – И куда эта дверь? – заинтересовался Лунин. – Отсюда. Раз, и вышел. Только я думал, что все уладилось, так надо же, Короленко из Москвы приехал. Он же каждый год катается, полное обследование проходит. Раньше-то в Корею ездил, а в этом году, сам знаешь, границы закрыты, пришлось на родине делать. В общем, уж не знаю, как оно так вышло, то ли в Москве рентген новее, чем у корейцев, то ли и впрямь за год у него так наросло, только оказалась у нашего Ивана Андреевича опухоль, причем совершенно неоперабельная. Он мне даже снимок показывал. Здоровенная такая штуковина, она на мозг не то что давит, она его буквально выдавливает. Видать, настолько выдавила, что у него тоже в голове помутнения начались всякие. Каяться начал, грехи замаливать. Я-то сам думаю, что ежели ты в церкви свечку потолще купишь, грехов меньше все равно не станет, но это ладно, свечки, они ведь лишнего не болтают, молча сгорают. А Короленко вот молча не захотел. Ультиматум мне выдвинул, представляешь. Мол, надо с душегубством завязывать и жизнь вести праведную, кому сколько осталось. Можно было с ним, конечно, как с Шубиным, вопрос тихо решить. Но это разве интересно, да и знаешь, привязался я к старику уже, хотелось дать шанс ему. – Шанс на что? Умереть своей смертью? – Бог ты мой, Лунин, ты где таких слов набрался? Своей смертью – это что значит? Вот если нож в сердце и все тихо и быстро, это не своя смерть. Да, так у тебя получается? А вот если долго и мучительно, так что от боли воешь, а морфин и на полчаса не помогает, это, значит, своя. Я дал ему шанс почувствовать, будто что-то еще от него зависит. Знаешь, на что мы с ним играли? – На его молчание? – На тебя. Его молчание шло в комплекте. Мне пришла в голову гениальная идея. Сделать тебя виновным во всем. Представляешь, как это звучит? Следователь, изловивший маньяка-убийцу, сам оказывается душегубом! Тебе нравится? Нет? А мне очень! Короленко, правда, почему-то тоже был против. Вроде не так много вы с ним общались, но что-то он в тебе разглядел. Так что, если бы Иван Андреевич в той партии выиграл, – собеседник Лунина насмешливо причмокнул губами, – но, извини, не судьба. Пистолет опустился еще на полградуса ниже. Лунин с тоской подумал о том, что даже если дуло упрется в пол, все равно он не сможет ничего сделать. Во-первых, потому, что ничего не умеет, а во-вторых, даже если бы что-то и умел, например, красиво бить ногой в челюсть или бросать через бедро, то все равно не смог бы этого сделать, поскольку между ним и человеком с пистолетом стоит старая деревянная скамья, а на этой скамье сидят две женщины, через которых в одно мгновение ему никак не перескочить. А для того, чтобы прицелиться и сделать выстрел, одного мгновения вполне достаточно, может быть, даже много, здесь ведь и целиться толком не надо. В такую мишень с такого расстояния промахнуться физически невозможно. – Что тебе еще рассказать, mon ami? Раз уж обещал, так и быть, поведаю. С чего вообще началась вся история? Ты думаешь услышать что-то интересное? – Почти в этом уверен, – кивнул Илья и, не зная, куда деть руки, засунул их в карманы штанов. – Я тебя разочарую. Ничего особенного в моей жизни не было. Никакого трудного детства, никакого насилия над несчастным ребенком. Ты ведь читал все эти теории? Якобы те, над кем измывались в детстве, потом всю жизнь пыжатся отомстить человечеству за свои унижения? На мой взгляд, несусветная глупость. Во всяком случае, мое детство было безоблачным. И отрочество. А юность тем более. К тому времени mon cher papa неплохо продвинулся в бизнесе, так что жизнь была прекрасна и удивительна. – Тогда зачем… – начал было Лунин, но был остановлен взмахом пистолетного дула. – Ах, «тогда зачем»? То есть, если бы я вырос в семье трижды судимого гопника и матери-алкоголички, тебя бы ничто не удивляло? Или если бы моя мать изменяла отцу, то я, узнав про это, должен был начать лепить снеговиков? Лунин, тебе не кажется, что это несколько прямолинейный ход мыслей? Если следовать этой логике, земля покрылась бы снеговиками, причем даже там, где и снега нет вовсе. Ты спрашиваешь, зачем… Я тебе объясню, зачем. Илья увидел, что стоящий перед ним человек вдруг закрыл глаза, словно пытаясь вспомнить что-то уже совсем далекое и почти забытое. С сожалением подумав о лежащей где-то в кустах под окном кувалде, Лунин сделал небольшой осторожный шаг вперед и тут же остановился, буквально пригвожденный к месту тяжелым, пронзительным взглядом. – Я тогда учился в институте, – человек у стены наверняка заметил, что Лунин стал к нему немного ближе, но почему-то не посчитал нужным на это отреагировать, – второй курс. Мы сдали зимнюю сессию и компанией, я и несколько таких же оболтусов, улетели на две недели в Таиланд. Там однажды от нечего делать мы потащились на какое-то сафари, во всяком случае, так это называлось. Первый день едешь на слонах куда-то сквозь джунгли, а второй сплавляешься вниз по реке на плотах. Ночевали тоже в джунглях. Такая, знаешь ли, забавная деревня, обезьянья. Прямо на ветках деревьев выстроены настилы, на этих настилах что-то вроде шалашей с гамаками. Не сказать, что очень удобно, но один раз ради экзотики можно попробовать. Между деревьями сооружены подвесные мостки, так что можно ходить друг другу в гости. Мы и собрались, осушили все наши запасы местного вискаря, ну и стали потихоньку разбредаться по своим гамакам. Наутро ведь еще по реке грести. И тут мы с одним приятелем, Антоном, решили немного пройтись. Там есть такая дорожка подвесная, вокруг всей деревни идет, можно гулять кругами. Идем-бредем, видим, от этой самой дорожки на другой берег реки мост тянется. Только поперек него веревка висит и табличка. Там что-то по-тайски накарябано, ну и по-английски, для особо бестолковых. STOP. Ну тут не надо МГИМО оканчивать, чтобы ясно стало – нельзя на этот мост ходить. Но когда в тебе столько виски, слово «нельзя» становится таким многозначным… В общем, веревочку мы приподняли, пролезли под ней и почапали потихоньку на тот берег. А мостик, хоть и закрыт для прогулок, но подсветочка на нем имеется, проводочки поверху натянуты, фонарики красненькие висят, так что в принципе хорошо все видно, куда идешь. Даже поначалу непонятно было, почему закрыто. Ближе к середине моста дошли, поняли. Причем удивительная штука, Лунин, поняли мы это одновременно, но только я вовремя, а приятель мой слишком поздно. Как тебе такая теория относительности? – Я так понимаю, приятель шел первым. – Bravo, mon cher![3] Именно! Он шел, он и провалился. Гнилое там все было, оказывается, напрочь гнилое. Как раз на следующий день ремонтировать собирались. Но это я уже позже узнал. А пока – доски трещат, он кричит, валится вниз. Ужас! В последний момент ухватился он рукой за веревку, ну, на которой весь этот настил держится. Ухватился, значит, и висит. А подтянуться-то и не может! Проблемы с лишним весом, это ведь страшная штука, Лунин, учти! Я на коленки упал, подполз почти к самому краю, смотрю, он еще держится. Пальцы на руках аж белые от напряжения, а рожа, наоборот, красная. Меня увидал и пищит: «Помоги мне!» Вот, ей-богу, не вру, такой у него голос писклявый стал с перепугу. Я его хвать за запястье одной рукой. Потянул и тут слышу – дощечка-то подо мной поскрипывает. Она, бедная, меня одного еле держит. Куда ей второго? У меня рука сама и разжалась. А он смотрит на меня, в глазах слезы, а взгляд… Лунин, я такой взгляд до того дня никогда раньше не видел. Когда человек знает, точно знает, что вот-вот умрет и спасения уже не будет, у него в глазах что-то меняется. В них умирает вначале надежда на жизнь, а потом и сама жизнь. И тогда человек видит то, ради чего он эту самую жизнь и прожил. В комнате стало тихо. Противоестественно тихо, как не должно быть в помещении, в котором собрались двое взрослых, но еще достаточно молодых мужчин и такое же количество женщин. В этой плотной, давящей тишине Илье вдруг послышалось, что где-то поблизости играет музыка. Он моргнул, отгоняя слуховую галлюцинацию, затем почесал правое ухо, но музыка все продолжала играть, правда, разобрать мелодию или голос исполнителя все же не удавалось. – Так и что же он видит, – задал, наконец, вопрос Лунин, – Бога? – Смерть. После жизни можно увидеть только смерть. И я скажу тебе, это прекрасное зрелище. Она отражается в зрачках, надо только быть достаточно близко, чтобы иметь возможность ее увидеть. В то мгновение, когда Антон разжал руки, я лежал на деревянном помосте, смотрел прямо ему в глаза и не мог отвести взгляд в сторону. В это самое мгновение я увидел такое, чего больше уже не мог забыть никогда. Точнее, поначалу я думал, что все пройдет. Но этот взгляд, это последнее мгновение, когда жизнь растворилась в глубине его зрачков, а вместо нее появилось нечто другое, более прекрасное, он продолжал мне сниться снова и снова. Каждую ночь, раз за разом я просыпался весь в поту, а утром говорил родителям, что вновь видел кошмары, до тех пор, пока не понял: это – не кошмары вовсе. Это мои желания. А желания, Лунин, не стоит держать в себе, это вредно для организма. Черный зрачок пистолета вновь качнулся из стороны в сторону и затем уставился Илье прямо в переносицу, отчего Лунин почувствовал себя совсем неуютно. – Ладно, поболтали и будет. Как говорят в пригородах Парижа, chaque chose en son temps[4]. Время выбирать, Лунин. Что, сам в петлю полезешь или посмотришь на смерть со стороны? Точнее, со стороны буду смотреть я. А ты, друг мой, сам ее призовешь. Вот этим вот ножичком. Левая рука на мгновение исчезла в кармане куртки, затем появилась вновь, сжатая в кулак. Негромко щелкнуло, раскрываясь, лезвие. Сантиметров десять, от силы двенадцать, подумал Лунин, вполне достаточно для того, чтобы… да для чего угодно вполне достаточно. – Когда ты приставишь лезвие к горлу, ты посмотришь ей в глаза. Ты знаешь, что там увидишь. Мольбу, надежду, отчаяние. Все будет намешано в совершенно безумных, ни к чему не пригодных пропорциях, от которых нет и не может быть никакого толку. Но как только ты сделаешь движение рукой, вот так, резко, чтобы рассечь сонную артерию и яремную вену, ее глаза очистятся. В них не будет ничего, даже боли, только чистое и прекрасное отражение приближающейся смерти. Главное, чтобы в этот момент она смотрела прямо тебе в глаза, и тогда ты сможешь все увидеть. Увидеть, Лунин, и может быть, даже восхититься. Илья вновь взглянул на висящую под потолком петлю, хотел было ответить, но вдруг почувствовал, что язык, как и все тело, вдруг начал наливаться неподъемной свинцовой тяжестью. – Что, терзают муки выбора? – оценил его состояние собеседник. – Ну же, не порть свою репутацию! Тебя сейчас ищут по всей области, как главного душегуба современности. Так соответствуй имиджу. Возьми ножик и отрежь этой чертовой тетке ее чертову башку! Выкрикнув последнюю фразу, он резким движением сорвал мешок с головы одной из сидящих на скамье женщин. – Упс, кто тут у нас? Лунин остолбенело уставился на Светочку, на ее испуганное, перемазанное потекшей тушью лицо, на торчащий изо рта кляп, на взъерошенные, спутанные волосы и тонкие, спускающиеся от ушей к воротнику белые провода. – О-la-la, Mademoiselle Sveta! Наша любимая Светочка! Да, Лунин, так ты ее называешь? А что это тебя дрожь-то пробила? Боишься, что я тебя ей горло резать заставлю? Нет, Лунин, уговор есть уговор. Ты же пришел спасти ее, значит, спасешь. Ты сейчас подойдешь к другой девочке и сделаешь все, как я сказал, а Светик будет сидеть, музыку слушать и любоваться своим прекрасным спасителем. Ну а я для полной торжественности момента сниму все это на телефончик. Как тебе идея, Лунин? Home video! Догадываешься, что я потом с этой записью сделаю, кому ее отправлю? Хованскому? Хованскому, само собой. Но не только. Я ее всем разошлю, кому только смогу. Может, конечно, самая массовая рассылка у меня и не выйдет. Но то, что это будет самая интересная рассылка этой осени – сто процентов. Ты станешь звездой, а я тихо сойду со сцены, на которой меня и так, кроме тебя, почти никто и не видел. Я так понимаю, благодарности мне не дождаться. Ну, так чего ждем, Лунин? Давай, я тебе помогу немножко, сниму и с этой красотки мешок. Все, теперь твоя очередь, действуй! Тело, уже и без того невыносимо тяжелое, в один миг полностью окаменело, потеряв всякую подвижность. Окаменело и сознание Лунина, сделавшись окончательно беспомощным и бесполезным. Каким-то странным образом превратившийся в бетонную плиту язык едва заметно шевельнулся, и из застывших в гримасе отчаяния губ тихо вырвалось: – Ира? – Ириша! – глумливо отозвался человек с пистолетом. – Только так! Светочка и Ириша! Ах, Лунин, ты знаешь, что закладка «Избранные» в смартфоне может очень много рассказать о человеке? Что, думаешь, откуда я все это узнал? Лейтенантика помнишь? Там, в Засольске, который тебе телефон возвращал? Вот он мне всю информацию из твоего аппарата и вытащил. Хороший парень, сговорчивый. Думаю, ты курсе, у вас в органах почти все такие. Ох, не нравится мне вид твой, какой-то ты вяленький. Так ты решение принял? Время выбирать, Лунин, и оно уже все вышло. Илья попытался было что-то сказать, но в горле у него лишь неразборчиво булькнуло. – Что, до петли не допрыгиваешь? Тебе лавочку надо? – Игрок по-своему истолковал раздавшиеся изо рта Лунина звуки. – Так это мы быстро организуем. Ну-ка, дамы, встаем! Не выпуская из рук оружия, он ухватил обеих женщин за волосы и рывком заставил их вскочить на ноги, отчего выражение ужаса в глазах обеих пленниц достигло такого предела, что Лунин даже успел удивиться, что ни одна из них еще не лишилась чувств. – На, Лунин, пользуйся на здоровье! Сильный удар ногой подбросил лавку в воздух. Пролетев пару метров, она упала на деревянный пол, подпрыгнула и, наконец, замерла неподвижно ножками кверху почти под самой петлей. Лунин почувствовал, как напряглись все мышцы тела, ему даже послышалось, как затрещали рвущиеся от напряжения связки. Правая нога приняла на себя весь вес более чем стокилограммового тела, левая медленно оторвалась от пола, приподнялась не более чем на пару сантиметров и медленно, раздвигая ставший вдруг необыкновенно густым и вязким воздух, двинулась вперед. Сделав шаг, Илья решил, что дальше все будет проще, и, высунув язык, слизнул набежавшие к губам капельки пота. На языке стало солено и невкусно. Лунин поморщился, думая о том, что свой последний завтрак, завтрак приговоренного, он мог получить в доме покойного Фильченко, но ограничился лишь двумя чашками кофе и умирать теперь придется натощак. Следующая мысль была логичным продолжением предыдущей. Как же так, неужели ничего больше не будет? Ни горячего утреннего кофе, ни вечерней тарелки с обильно политыми кетчупом пельменями? Не будет ежедневных прогулок и разговоров с Рокси? В конце концов, не будет надежды позвонить однажды вечером по одному из хранящихся в закладках «Избранное» номеров и пригласить… Ничего этого не будет? Или же, наоборот, все останется? По утрам будет закипать в турке кофе, вечером плавать в кастрюле пельмени, Рокси, как и всегда, с радостным лаем будет выбегать на прогулку, а по номеру, который он так и не удосужился выучить наизусть, непременно кто-нибудь позвонит. Кто-то, чьему звонку будут рады, может быть, даже очень. Кто-то, но только не Лунин. Потому что самого Лунина как раз и не будет. Почувствовав, что очень устал, Илья закрыл глаза и остановился, не дойдя одного шага до лежащей на полу лавки. – Ну же, mon cher, – человек с пистолетом явно начал терять терпение, – представление затягивается. Умирать надо более жизнерадостно. Поднимите мне веки, мог бы сказать в ответ силящийся и не находящий в себе сил открыть глаза Лунин. Но сил сказать что-либо у него тоже не было. Было лишь огромное, гораздо больше его подросшего за последние месяцы живота, гораздо больше всех животов мира, желание жить. А еще была глупая, неизвестно откуда взявшаяся в голове мысль, что диетологи и всякие прочие, ежедневно выступающие по телевизору специалисты по питанию, бессовестно лгут, утверждая, что кофе обезвоживает организм. Чушь собачья! Кошачья! Соловьиная! За весь день он выпил только две чашки кофе, другой жидкости в организм не поступало, а значит, там внутри уже все давно должно было пересохнуть, словно в пустыне Намиб, где дождь выпадает раз в несколько лет. Так ведь нет же! Обе чашки в целости и сохранности просочились по телу сверху вниз и теперь буквально рвутся наружу, причем с такой силой, будто их стало уже не две, а четыре как минимум. Тогда, быть может, диетологи не так уж и врут. Может, в этом как раз обезвоживание и заключается? Выпил один объем, а вышло потом из тебя раза в два больше… Господи, ну как в такой момент можно думать о такой ерунде? А о чем надо думать? О чем должен думать человек, стоящий на пороге смерти? Господи, до чего же умирать не хочется! Господи, где ты? Где? – Хватит! – Терпение Игрока окончательно иссякло. – Мы тут что, до ночи ждать будем, пока ты с силами соберешься? Все, Лунин, countdown! Не примешь решение сам – я сделаю это за тебя. Десять! Девять! Веки, наконец, разомкнулись, но все вокруг было словно не в фокусе. Мешали наворачивающиеся на глаза слезы. Постепенно сквозь мутную пелену проступили очертания трехглавого, монотонно покачивающегося из стороны в сторону дракона. – Восемь! Семь! Пелена рассеялась еще больше, и стало видно, что никакого дракона на самом деле нет, а есть три стоящих друг к другу плечом к плечу человека, причем тот, что стоит посредине – мужчина, держит двух остальных – женщин за волосы и медленно, в такт громкому счету покачивается то вправо, то влево, а женщинам не остается ничего другого, как покачиваться вместе с ним. – Шесть! Пять! Илья наклонил голову вниз. Лавка по-прежнему валялась на полу ножками кверху. Все, что надо сделать, – это наклониться к этой чертовой лавке, перевернуть, а затем самому забраться на нее и просунуть голову в петлю. Ничего сложного. Ничего невозможного. Но разве это возможно? Разве может человек, который так хочет жить, как хочет жить он, Илья Лунин, убить себя? А диван? Ведь он же обещал маме помочь с диваном!