Тут Монтальбано понял, что пора «наисрочнейше», как любит выражаться Катарелла, перейти на бюрократический жаргон. – Начнем с того, что в отношении второй части рапорта, составленного и переданного вам синьором Аркуа, где, как я вижу, в отношении меня выдвинута не обоснованная претензия, а беспочвенная инсинуация, которая тем не менее сформулирована более чем оскорбительно, позволю себе воспользоваться правом защиты в вышестоящей инстанции, дабы воспрепятствовать вышеуказанному субъекту… – Слушайте, речь идет о… – Позвольте мне закончить. Тон сухой и резкий: оскорблены его честь и достоинство. – Что же касается первой части, в которой вышеупомянутый господин приписывает данный факт моему намерению устроить балаган, я вынужден, против своей воли, поставить в известность уполномоченные органы о явной и неоспоримой личной ответственности… – Чьей ответственности? – Вашей, синьор Бонетти-Альдериги. – Моей?! – Вашей. При всем неизменном уважении вынужден заявить, что вы, рассмотрев рапорт Аркуа и требуя от меня объяснений, в действительности решили навтыкать мне на основании его предшествующих заявлений и при этом сами допускаете, что я – человек, способный на идиотские шутки, тем самым одним махом сдавая на утилизацию мои более двадцати лет верной и безупречной службы, преданного и бескорыстного служения делу… – Полноте, Монтальбано! – …самопожертвования, честности, полного и категорического отказа от сделок и подношений, при любых обстоятельствах… – Монтальбано, прошу, перестаньте! Я вовсе не хотел вас обидеть! Теперь добавить хрипотцы, будто он вот-вот расплачется. – А вот и обидели! Возможно, нехотя, но обидели! Я настолько удручен, настолько подавлен, что… – Послушайте, Монтальбано. Я и не думал, что это вас так заденет. Давайте на этом закончим, хорошо? Найдем время обсудить все позднее, хорошо? Но спокойно, без эмоций, хорошо? – Спасибо, синьор Бонетти-Альдериги. Мои поздравления, Монтальбано, отлично сыграно, и времени почти не потратил. Он набрал Катарелле. – Меня ни для кого нет. Снова расположился на стуле, изучая сектор за сектором и делая заметки. Спустя полчаса выяснилось, что шестьдесят процентов улиц в Вигате сужаются. Но у трех это бросается в глаза. Он записал названия и перешел ко второму указанию, гласившему, что улица «в кольцо свилась». Как может улица свиться в кольцо? Может, речь идет о конечной остановке автобуса, на который надо сесть? Он еще раз взглянул на карту. И вдруг заметил, что одна из улиц, Виа Гарибальди, резко сужающаяся, как старомодные галифе, упирается в круговой перекресток. Вот о каком кольце речь! А от кругового перекрестка шла Виа дей Милле, поднимавшаяся на холм, пролегавшая мимо кладбища и через новые кварталы на север. Теперь он был уверен, что угадал. Глянул на часы – полшестого. Времени навалом. Чертыхнулся, вспомнив, что машину вернут лишь завтра утром. Однако попытка не пытка. – Это Монтальбано. Хочу справиться о моей машине… – Через полчасика можете забирать. Какой там святой покровитель у автослесарей? Неизвестно. На всякий случай он одной молитвой возблагодарил всех святых разом. Вышел из кабинета и сказал Катарелле, что уезжает и вечером в контору не вернется. – А завтра утром, синьор комиссар? – Спокойствие, Катарелла. Завтра увидимся. Умри вдруг комиссар, и тот наверняка помрет с тоски, как бывает с верными псами. А Ливия способна умереть с тоски, если его не станет? «Ну-ка, давай спросим наоборот: если бы Ливия исчезла, ты умер бы с тоски?» – ехидно поинтересовался внутренний голос. Монтальбано предпочел отмолчаться. Спустя три четверти часа он уже выруливал с кольцевой развязки на Виа дей Милле. Миновал кладбище и продолжил путь между двумя мрачными цементными строениями, смахивавшими то ли на мексиканскую тюрьму, то ли на бункер для буйно помешанных и убийц, как тот может выглядеть в воображении буйно помешанного или убийцы. Все это называлось народной застройкой, бог знает почему. Видимо, гении от архитектуры сочли, что народу следует жить в домах, которые, едва впервые повернешь ключ в замке и переступишь порог, начинают разрушаться прямо на глазах, словно подземные фрески под воздействием воздуха и света. Крохотные каморки, такие темные, что приходится постоянно жечь электричество, будто ты обитаешь в Швеции. Этим чудо-архитекторам удалось победить даже ослепительное сицилийское солнце. Когда он был мальчиком, дядя иногда брал его с собой к другу, у которого в тех местах был участок земли, и Монтальбано помнил, что вдоль дороги – тогда она была грунтовой – по правую руку шли рощи величественных сарацинских олив, а по левую, насколько хватало взгляда, простиралось безбрежное море виноградников. Но теперь – сплошной бетон. Охваченный неосознанным, но столь сильным гневом, что кровь застучала в висках, он принялся крыть почем зря всех этих архитекторов, инженеров, застройщиков, прорабов и строителей. – Почему это меня так задевает? – спросил он себя. Конечно, вред природе, безвкусица, уродливость не только ранили, но и оскорбляли. И все же было ясно, что такая бурная реакция вызвана тем, что с возрастом человек становится нетерпимым, и все начинает раздражать и бесить. Для него это было еще одним подтверждением, что он стареет. Дорога продолжала идти в гору, но теперь слева и справа появились непритязательные сельские домики с огородами на заднем дворе, где беспечно бродили куры и собаки. Потом домики вдруг пропали, и дорога теперь шла между двумя низкими каменными заборами сухой кладки, а потом, через сотню метров, обрывалась. Монтальбано остановился и вылез из машины. Дорога не то чтобы кончилась, просто вместо асфальтовой дальше шла старая грунтовая, спускаясь в долину. Он стоял на самой вершине и любовался пейзажем. За спиной – море, впереди, на соседнем холме, – городок Галлотта, справа – хребет Монсеррато, разделявший пригороды Вигаты и Монтелузы. Редкие пятна зелени: никто уже не возделывает землю, пустая трата времени. И что теперь? Куда двигаться дальше? Там, где он находился, на самой вершине, не было ни построек, ни людей. Ступай по ней, коли отыщешь, И приведет тебя она В места знакомые, родные… Так говорилось в письме, и он послушно выполнил все указания, добрался до конца дороги, вот только ничего знакомого, тем более родного не нашел. Что за шутки? Метрах в десяти от дороги стояла покосившаяся дощатая лачуга три на три, она выглядела заброшенной и уж точно не вызывала никаких воспоминаний. И все же это было единственное место, где он мог раздобыть какие-то сведения. К лачуге вела даже не дорожка, а еле заметная тропинка. Чтобы увидеть ее, надо было пристально вглядеться – значит, тут нечасто хаживали. Пройдя по тропинке, комиссар очутился перед закрытой дверью. Постучался, никто не ответил. Приложил ухо к щели между досками: ни шороха, ни звука. Теперь он был уверен: в лачуге никто не живет. А теперь что делать? Выломать дверь или вернуться назад? И все хлопоты коту под хвост? – Рискнем, – сказал он себе. Сходил к машине за гаечным ключом. Доски двери отошли от дверного проема, он сунул в щель инструмент и нажал. С третьей попытки гнилое дерево поддалось. Пара пинков, и внутренний засов отвалился. Монтальбано открыл дверь и вошел. Первое, что он увидел: мебели тут не было никакой – ни стула, ни табуретки. А потом застыл с разинутым ртом. У него мгновенно пересохло во рту, а на лбу выступила испарина. Каждый сантиметр этих стен был покрыт его фотографиями. Вот почему в письме утверждалось, что место окажется знакомым! Наконец совладав с собой, он подошел к стене напротив входа, чтобы присмотреться. Это были не совсем фотографии, но компьютерные распечатки кадров из репортажа, который передавала «Телевигата».