– Вы очень коротко стрижете ногти. Зачем? – Хитридиомикоз, – объясняю я. – Хитро… – Он даже не пытается это правильно произнести. – Это что, болезнь? – Да. Грибковое заболевание. Лаборантка роняет мою руку: – Это заразно? – Да, – отвечаю я, удивленный ее реакцией. – Если вы земноводное. У меня этой заразы нет. Но я посвящаю много времени изучению лягушек в различной среде. Вот и приходится осторожничать, чтобы не стать переносчиком. Гленн делает запись в блокноте. – Вот, значит, для чего вы купили три дня назад новые ботинки? Я не спрашиваю, откуда это ему известно. – Да. Все, что не подлежит стерилизации, я уничтожаю и заменяю на новое. Может быть, я перебарщиваю с осторожностью, но некоторые считают, что сокращение численности амфибий связано с тем, что ученые ненамеренно распространяют поражающие их заболевания. – Вы много путешествуете? – спрашивает Гленн. – Постоянно. – Не слишком ли много я говорю… – Изучаете лягушек? – Иногда… – Я не уверен, стоит ли вдаваться в подробности. Пока что он не проявляет явного интереса, но вдруг это способ развязать мне язык. Гленн достает из портфеля папку и листает бумаги. Как я ни стараюсь изображать безразличие, содержание некоторых бумаг мне понятно. Это сведения обо мне, найденные в Интернете: данные об образовании и научной работе, статьи, интервью. Лаборантка при помощи ватной палочки, забирается мне под ногти, она работает очень аккуратно. Я удивлен, что она не знает, что такое хитридиомикоз, хотя, если подумать, она и не должна – она технический сотрудник, пусть и в одежде ученого, ее задача – сбор образцов для судебно-медицинской экспертизы, а не их изучение. Просмотрев несколько страниц, Гленн озадаченно поднимает на меня глаза. – Биоинформатика? Вы биолог? – Не совсем. Это дисциплина на границе между информатикой и биологией. Как ни старается Гленн прикинуться невеждой, я вижу, что он умен и внимательно слушает, и то, что я говорю, и то, о чем умалчиваю. Так как я не знаю, к чему весь этот разговор, то отвечаю максимально честно. – Мы применяем вычислительные методы в биологии. Главным образом в генетике. Например, ДНК – до того сложная штука, что ее не понять без компьютеров. Он кивает. – Значит, вы, скорее, генетик? – Нет. Время от времени я занимаюсь ДНК, но это не моя специальность. В настоящее время я работаю в области фенотипической пластичности. Он косится на лаборантку, та качает головой, тогда он приподнимает бровь. – Рискну предположить, что к пластику это не имеет отношения. – Не совсем. – Я вспоминаю свой способ объяснить, чем я занимаюсь, который использую на вечеринках, и лишний раз вспоминаю, что ненавижу разговаривать о работе не с учеными. – Вы занимались спортом в школе? – Футболом. – Это привело к набору веса? – Думаю, килограм десять мышц все еще со мной. – Он смущенно улыбается лаборантке. Подозреваю, что когда они не допрашивают подозреваемых и не ищут у тех под ногтями улики, то превращаются в обыкновенных коллег со своим профессиональным юмором. – Такое наращивание мускулов под силу млекопитающим, но не рептилиям, – продолжаю я. – Мы способны резко изменять свою мышечную массу. Когда доминантный самец гориллы получает больше корма, у него повышается тестостерон и растут мышцы и статус в группе… – Я спохватываюсь: – Не хочется вас утомлять. Гленн мотает голой. – Что вы, профессор, прошу, продолжайте. Это очень увлекательно. – Так вот, фенотип – это, в сущности, определяющий нас код ДНК. Пластичность – это его изменчивость. Например, китайские дети вырастают гораздо выше своих родителей, но при этом их ДНК не меняется – в ней уже есть встроенный код, позволяющий адаптироваться к увеличению содержания белка в пище, размера матки и так далее. Или другой пример – ожирение. Мы эволюционировали в среде с ограниченным количеством калорий, поэтому теперь, если не быть настороже, масса нашего тела может утроиться. Вот вам оборотная сторона фенотипической пластичности. – Выходит, вы ищете здесь животных, способных изменять свое телосложение? – Да. В основном меня занимают «экс-фибии». Я ухмыльнулся, сотню раз повторял студентам эту шутку про «бывших», всегда вызывая у них нужную реакцию – недоумение и интерес. Но эти двое смотрят на меня непонимающе. – Это еще кто? – спрашивает Гленн. – «Экс-фибии», или, если быть точным, головастики, – спешу я с разъяснением. – Особенно любопытны головастики древесной лягушки. Если в пруду их разводится слишком много, с некоторыми начинают происходить перемены: увеличиваются челюсти и хвост, и из травоядных существ они превращаются в плотоядных каннибалов – маленьких пираний, пожирающих других головастиков. При последующем снижении численности их челюсти и хвосты опять уменьшаются, и они снова становятся прежними счастливыми головастиками, ждущими превращения в лягушек. Гленну требуется время, чтобы осознать услышанное. – Интересно. Я понял, экс-лягушки. Их вы и ищете? – Не совсем. Я изучаю создающую их среду. Не думаю, что это поведение свойственно только головастикам. Оно возможно и на уровне микроорганизмов, и в масштабе человека. Гленн приподнимает бровь. – Человека? – Да. Пример этого, когда в утробе матери один плод забирает питательные вещества у другого, что ведет к разному весу при рождении. Или в случае с «исчезнувшим близнецом»: чуть ли не каждая десятая беременность – это близнецы, но один плод часто поглощает другой. Кто в этом повинен – мать? Или злой близнец? Который, получается, всегда побеждает. В замкнутой среде, вроде пруда, один организм начинает спонтанно контролировать популяцию, после чего возвращается к нормальному размеру. При достижении популяцией определенного размера появляются сверхищники – доминантные звери на вершине пищевой цепочки: хоть крысы-каннибалы, хоть пауки или даже компьютерные программы. – Овца, оборачивающаяся волком? – спрашивает Гленн. Я недолго размышляю. – Возможно. Хотя у одомашненных животных такое поведение заметить сложнее. Уж слишком они одинаковые в результате целенаправленного отбора. Но у одичавших домашних животных, например у свиней, наблюдается рост разнообразия. То же бывает и в стаях бродячих собак. – Да, все это крайне любопытно, доктор Крей. – Он оборачивается к лаборантке. – Кэролайн, вы получили все, что нужно? – Секунду. – Она проводит по моему большому пальцу ватной палочкой и прячет ее в пластиковый пакетик с надписью «правый большой». – Готово. Она складывает все собранные образцы в пакет, заклеивает его, показывает в объектив камеры и уходит. Я смотрю на камеру, следящую за мной, какой «Наблюдатель» сидит сейчас с той стороны? Гленн встает. – Доктор Крей, если у вас есть немного времени, то мне хотелось бы услышать ваше профессиональное мнение про одному вопросу. Сейчас мы постараемся раздобыть для вас обувь. Я, конечно, рад, что с рук у меня сняли наручники и пластиковые пакеты, но озабочен тем, как детектив Гленн навострил уши, услышав от меня одно словечко. ХИЩНИКИ. Глава 4. Свидетельства против себя Детектив Гленн по-прежнему любезен и ведет меня по коридору, как гостя. – Я ценю вашу готовность к сотрудничеству, доктор Крей. Мы проходим через офисы, и я чувствую на себе взгляды сидящих за столами: они рассматривают меня с острым любопытством. Понятно, я подозреваемый, или «персона, представляющая интерес», как говорят в новостях. Но никто не объясняет, что происходит. Наверно, стоило бы волноваться, но, как ни странно, от такой неясности мне почему-то легче. Это совсем не похоже на ожидание результатов скрининга на агрессивную форму рака. Не знать ставки – в этом есть что-то нереальное, словно сон. Гленн отпирает дверь в комнату, заставленную шкафами с папками. Посередине большой стол.