– Ты, Рудольфыч, не обижайся, я тебя только предупредить хочу, – торопливо заговорил Толик. – Ты у нас тут свой, все тебя уважают, но ты же людей знаешь – люди сволочи… Сбивчивая речь Толика не понравилась Тарасову. – Ты не темни давай! – прикрикнул он. – Какой я тебе свой? Какие еще люди? Чего ты плетешь? Принял уже, что ли? – На какие я принял? – горько усмехнулся Толик. – Вот если бы ты, Рудольфыч, вошел в положение и подкинул, ну, рублей двадцать, а?.. Честно! Я отдам, ты же знаешь… – То-то и оно, что знаю, – с отвращением сказал Тарасов, задумываясь. – Не пойму только, чего ты крутишь. С какого это рожна я тебе двадцатки давать должен? Чего ты для меня сделал хорошего? – А может, и сделал, – загадочно сказал Толик и, понизив голос до зловещего шепота, забухтел участковому в ухо: – Ты Староверова Петьку знаешь ведь? Ну как же, ясное дело, знаешь! Ты с ним ухо востро держи. Ходи, как говорится, да оглядывайся. У него сынок-то младший того, слышал?.. Тарасов быстро оглянулся по сторонам и сгреб Толика за ворот. – Ну ты, жертва аборта! – прорычал он. – Кончай мне тут комедию ломать! На кого это я должен оглядываться? С какой стати? Какое мне дело до Староверова и его сына? – Ну как же какое, – отводя глаза, забормотал Толик. – Я же говорю, сын у него отбросил копыта. Буквально день-два назад. Передоз. Он у Живчика порошок брал. – Так! – Тарасов как будто успокоился и, отпустив Толика, стал отряхивать руки. – Ну, передоз. Ну, Живчик. Они тут каждый день дохнут. Я что теперь? Если своей головы на плечах нету, чужую не переставишь. В чем вопрос-то, я не пойму? – Так Петька, он после смерти сына как будто с цепи сорвался. Грозился Живчика собакам скормить, ну… Ну, и в твой адрес, Рудольфыч, тоже… – Чего ты несешь, убогий! При чем тут Петька, Живчик и при чем тут я? Я-то какое отношение к этому дерьму имею? Совсем крыша поехала? – Так это не я, это он, – стал оправдываться Толик. – Он так сказал. Ну, сам я не слышал, но ребята точно рассказывали. А Живчик, не в обиду будет сказано, без тебя куда же?.. Ты же его крышевал, про это все знают… А у Петьки и обрез есть, имей в виду, Рудольфыч! Может, дашь двадцатку, а? Не поверишь, так горит внутри, мочи нету!.. Тарасов с подозрением всмотрелся в помятое лицо Толика. В глазах у того застыло жалкое собачье выражение. Он угодливо улыбался и тяжело дышал. – Не зря тебе такое погоняло дали – Кузнечик, – сурово сказал Тарасов и полез в карман. – Трещишь, трещишь… Без понятия и смысла. На уж, пользуйся моей добротой! И заруби себе на носу – Тарасов никого не крышует! Ни-ко-го! И вообще язык побольше за зубами держи, понял? – Так я только тебе, – забормотал Толик, с восторгом принимая помятые десятки. – С глазу на глаз. А доброта, она зачтется, Рудольфыч, попомни слово!.. Бог наверху доброту отмечает обязательно… – Ладно уж, иди, помело! – усмехнулся Тарасов. – Можно подумать, ты о Боге помнишь. Только зеленому змию и поклоняешься. Душу ему продал. – Неправда, – обиделся Толик. – Это человеческая слабость. А душа, она всегда со мной. Тарасов махнул рукой и быстро пошел прочь. Толик сжал в потном кулаке деньги и тоже поспешил – в противоположном направлении. Через два квартала на первом этаже торговали паленой водкой, стаканчик – десятка. Хозяйка квартиры тоже платила ежемесячную ренту Тарасову, как и Живчик, толкавший в подворотнях наркоту. Об этом все знали, но сильных эмоций это знание у жителей района не вызывало. Кто-то ведь должен был окучивать подпольный бизнес, не Тарасов, так кто-то другой. Однако со Староверовым вышел прокол. Молодняк погибал от передоза и прежде. Район бесперспективный, подростки предоставлены сами себе, отцы пьют, матери целый день на работе, что тут скажешь… В нормальных семьях дети не колются. А этот сам выбрал себе судьбу. То, что он, Тарасов, взял дело в свои руки, ввел в определенные рамки, на это никак не влияет. Наоборот, все-таки какой-никакой контроль. Наркотики-то не он придумал. А это такая вещь – в одном месте заткнешь, а барыги через десять других дыр лезут. Лучше уж так, как бы под присмотром… Однако проклятый Кузнечик сумел поселить в душу Тарасова беспокойство. Не то чтобы он всерьез стал опасаться за свою жизнь, но неприятный холодок в груди появился. Тарасов знал Петра Староверова – это был вечно мрачный мужик с темным, как у шахтера, лицом. Кажется, он и впрямь был когда-то шахтером. Потом переехал сюда и работал некоторое время на заводе. Потом завод обанкротился, а Староверов занялся черт знает чем – ловил рыбу, чинил лодки, лодочные моторы, торговал на рынке и крепко пил. Выпив, гонял семью, бил смертным боем жену и двоих сыновей. А теперь, видишь, Тарасов ему виноват! Оставлять это безобразие без последствий Тарасов не собирался. Ему не хотелось снова выслушивать от благожелателей сообщения о том, что какой-то алкаш готовит на него обрез. Он начал перебирать в голове разные варианты предлогов, под которыми можно было Староверова посадить. Возможностей было много – начиная от незаконного хранения того же обреза и кончая домашним насилием. Не говоря уже о незаконных промыслах и прочих мелочах. Тарасов решил заняться этим делом завтра же. С раннего утра он нагрянет к Староверову домой. Возьмет с собой напарника для верности, понятых подберет – и тогда они посмотрят, чем живет этот граф Монте-Кристо! Виноватого он нашел! Закатают его так, что навсегда отучится виноватых искать! Тарасов и не предполагал, что первым ход сделает все-таки не он, а Староверов. Сделает, не дожидаясь утра. Все произошло так внезапно и быстро, что Тарасов даже не успел испугаться. Он шел узким проходом между домами. Справа и слева – глухие стены. Только впереди в трех-четырех метрах просматривался вход в подвальное помещение – крытый драной жестью козырек, деревянная крашеная дверь – когда-то здесь помещался склад овощного магазина. Магазин давно пустовал. Очередной хозяин не торопился пускать его в дело, довольствовался правами на недвижимость. Возможно, потому что место тут было не самое бойкое. Здешние жители предпочитали не покупать, а брать на халяву. Тарасов был невысокого мнения о своих соседях. Сменить район было его главной мечтой, а в эти жаркие, изматывающие дни делалось просто-таки навязчивой идеей. Вдруг впереди в ореоле сумеречного вечернего света нарисовалась некая мрачная фигура и стала быстро надвигаться на Тарасова. Он невольно остановился и стал всматриваться в эту неясную тень. Предупреждение Толика, которое до сих пор казалось ему просто болтовней, лаем бессильной Моськи, почему-то сейчас вспомнилось очень ярко. Тарасов автоматически поудобнее пристроил на ремне кобуру и даже расстегнул ее. Теперь он уже ясно видел, что на него идет Петр Староверов. Староверов молчал и пер вперед, как танк. Внезапно в руках его появился обрез охотничьего ружья. Староверов вскинул его и выстрелил. Тарасов инстинктивно пригнулся еще до выстрела, и ноги сами понесли его ко входу в подвал. С неприятным свистом над ним пролетела пригоршня дроби, зацокала о каменную стену. Тарасов успел на бегу обернуться и увидел, что с тыла надвигается еще одна фигура. Его зажали в тиски. Он с разгону врезался плечом в хлипкую деревянную дверцу, снес ее, провалился внутрь и скатился по кирпичным ступеням вниз, в подвал. В нос ему шибанул застарелый запах сгнившей капусты. Тарасов вскочил, осмотрелся и, найдя угол потемнее, кинулся туда. Не спуская глаз с дверного проема, куда лился с улицы серый вечерний свет, Тарасов обтер о штаны перепачканные липкой грязью руки, достал из кобуры пистолет и передернул затвор. «Ну, суки, держитесь теперь! – дрожа от возбуждения, думал он. – Я вас научу Родину любить, подонки!» Он отчетливо понимал, что стрельба по живым мишеням в любом случае принесет ему кучу неприятностей. Еще неизвестно, сколько придется написать бумажек в свое оправдание, сколько пройти комиссий, проверок на дееспособность и прочей муры – с оружием теперь носятся как с писаной торбой, – но все равно стрелять придется. Игра пошла всерьез. Когда по тебе лупят из обреза без предупреждения – это предельно серьезно. Один неверный шаг, и по тебе будут скорбеть близкие и не очень люди. Сослуживцы будут говорить, что ушел в расцвете лет, а ведь многое еще мог сделать, начальство скажет, что такого работника будет очень не хватать. Про детей вообще говорить не стоит. Эти-то будут горевать по-настоящему. А ты будешь лежать весь в цветах по уши и даже рюмашку за собственный упокой махнуть не сможешь. «Нет, это не по мне, – решил Тарасов. – Сейчас я его завалю, и земля ему пухом. Лучше живым писать объяснительные, чем мертвым выслушивать лабуду про то, какой ты был хороший…» Он не отводил взгляда от светлого прямоугольника у входа, ожидая, что там вот-вот появится кривоногая фигура съехавшего с катушек Петра Староверова. Однако время шло, а Староверов не появлялся. Положение начинало выглядеть глуповато. Вполне возможно, что подонки удовлетворились единственным своим выстрелом и бегством участкового и тоже взяли ноги в руки. В этом случае сидеть в подвале не было никакого смысла. Но вполне возможно, они никуда не ушли, а просто затаились и выжидают, точно коты возле мышиной норы. Тогда спешить не стоит. И снова вопрос – как долго ему тут сидеть. Тарасов попытался понять, существует ли здесь второй выход. Он плохо знал это здание, пожалуй, даже и не бывал здесь никогда прежде. Может быть, есть какая-то дыра, люк, дверь на первый этаж? Отправиться на поиски или все-таки подождать и уйти тем путем, которым пришел? Тарасов вдруг понял, как ему повезло, что дверь в подвал оказалась такой хлипкой. Будь она чуть-чуть помассивнее, ему не удалось бы ее выломать, и его накрыли бы дробью из второго ствола. Нет, идиотское положение! В этом закутке его никто не хватится. Если эта голытьба вознамерилась с ним расправиться, вряд ли кто-то им помешает. Тарасов все более склонялся к мысли, что Староверов поджидает его снаружи. А если попробовать вызвать по телефону подмогу? Ясное дело, над ним посмеются, но что же делать – снявши голову, по волосам не плачут. Дело-то серьезное. Кося глазом на дверь, Тарасов достал мобильник и стал тыкать пальцем в кнопки. С первого раза не получилось. Родной отдел был недоступен. Чертыхнувшись, Тарасов маленькими шажками перебрался на три метра влево по коридору и попытался позвонить снова. На какой-то момент он потерял контроль за дверью, и именно тогда в подвал скользнула зловещая тень, одолела лестницу в два прыжка и затаилась в темноте. – Староверов! Бросай обрез! – крикнул Тарасов. – Ищешь приключений на свою жопу? Считай, что уже нашел. Сейчас здесь будет наряд, и тебе сделают очень больно. Не усугубляй! Ты меня понял? – Я тебя понял! – заорал из темноты Староверов. – Из-за таких сволочей, как ты, дети наши гибнут! Все продали! Вас давно стрелять надо было, уродов! Ну, ничего, теперь на вас капитально открыта охота! Теперь мы вас отстреливать будем, как диких обезьян! – Что ты несешь, убогий? – заорал в ответ Тарасов. – Ты сейчас себе лет на семь строгача наговорил! Голову включи… Договорить он не успел, потому что в подвал спрыгнул еще один человек и тут же включил мощный фонарь. Его луч метнулся вправо-влево, а потом разом нашел Тарасова, пригнувшегося в каком-то грязном углу. И тут же шарахнул из обреза Староверов. Тарасову обожгло щеку, он дернулся и выстрелил наугад. Луч фонаря ушел в сторону. Староверов матюгнулся и выстрелил снова. Тарасов потерял телефон, фуражку и, упав на пол и вытянув руку с пистолетом, дважды выстрелил наугад. Он слышал, как пули смачно и бестолково шлепали о кирпичную стену. А потом снова завопил Староверов: – На него! На него свети! Я его сейчас за нашего Володю… Луч фонаря опять начал метаться по подвалу. Видимо, помощник Староверова порядком волновался, потому что никак не мог поймать место, где лежал Тарасов. Между тем Староверов, матерясь вполголоса, перезаряжал обрез. Тарасов слегка поежился, услышав щелчок стволов, и вдруг яркий луч света как по заказу на мгновение осветил мрачную долговязую фигуру Староверова. Тот стоял на одном колене, держа наперевес ружье, и всматривался в полумрак. Свет ослепил его. Староверов выругался. Тарасов прицелился и выстрелил. Раздался крик боли. Фонарь вдруг вспыхнул будто перед самыми глазами Тарасова. Он мгновенно откатился в сторону, и тут же дуплетом шарахнул обрез. Но это был уже выстрел отчаяния. Оба заряда ушли в потолок, и часть дроби просыпалась вниз свинцовым дождем. Второй человек замер у входа. Его фигура теперь ясно вырисовывалась на фоне дверного проема. Тарасов понял, что больше нельзя терять ни секунды. Он вскочил на ноги и свирепым голосом заорал: – Бросайте оружие, сволочи! Бросайте, а то всех положу! В подтверждение своих слов он выстрелил в дверь и еще раз туда, где по его расчетам находился Староверов. Человек на лестнице отпрянул назад, споткнулся о ступеньку и уронил фонарь. – Беги, сына! – завопил раненый Староверов, безуспешно пытаясь нащупать на грязном полу оброненное ружье. – Я сам с ним рассчитаюсь! От охотников ему не уйти, ублюдку! Беги! – Да у вас тут семейный подряд, суки! – Тарасов был вне себя. – Ну, теперь молитесь! Он нашел в полумраке ползающего на коленях Староверова и что есть силы двинул его рукояткой пистолета по голове. Староверов издал звук, похожий на кряканье, и распластался на грязных камнях. Тарасов наклонился и обыскал его. От поверженного врага отчетливо разило спиртным. В карманах у Староверова обнаружилась пригоршня охотничьих патронов. Тарасов изъял их и поднял обрез. Теперь можно было заняться вторым. Но в подвале больше никого не было. Старший сын Староверова – а судя по всему, это был он – бежал, воспользовавшись благоприятной возможностью. С пистолетом и обрезом в руках Тарасов выскочил на улицу, но сообщника уже и след простыл. Улица, погруженная в густые сумерки, была совершенно пуста. Откуда-то из-за домов доносился противный треск мотоциклетного мотора. Только сейчас Тарасов понял, как он напуган. Внезапно его колени сделались ватными, и он был вынужден прислониться к стене, чтобы не сесть на асфальт. Впрочем, никакого значения это бы уже не имело – он был перемазан грязью и паутиной с головы до ног. Но зато он был жив. А ведь вполне могло случиться, что сегодня вечером его бы так и не дождались к ужину. Тарасов представил себе, как занервничала бы жена, как начала звонить в отдел, в больницы… Он вдруг сообразил, что нужно найти телефон, и побежал обратно в подвал. Староверов с упорством сильно пьяного человека полз к выходу. Куда он был ранен, определить в темноте было невозможно, но на ноги он подняться не мог. Это позволило Тарасову расслабиться и спокойно заняться поисками телефона. Он зажег фонарь и быстро нашел потерю. Выйдя на крыльцо, вызвал наряд и еще «Скорую». Староверов пытался тоже взобраться по лестнице, чтобы глотнуть свежего воздуха. У него ничего не получалось. Обессилев, он прекратил попытки и с ненавистью крикнул: – Чтобы ты сдох! – После тебя, – сказал Тарасов. Глава 11 Допросить Староверова в тюремной больнице было поручено Волченкову. Прооперированный нарушитель закона чувствовал себя вполне удовлетворительно. Пуля Тарасова хотя и попала ему в живот, но серьезных повреждений не произвела. Теперь он шел на поправку и быстро восстанавливал физические силы, чего нельзя было сказать о силах душевных. Староверов с каждым днем все более впадал в депрессию. Его уже несколько раз допрашивали, что также не добавляло ему оптимизма. На появление в палате Волченкова Староверов отреагировал настороженно, но и подобострастно, увидев почему-то в нем большого начальника. Волченков отправил в коридор охранника и приступил к беседе. Предмет этой беседы был ему действительно интересен, это не было чисто служебным рвением. Историю преступления Староверова он уже знал, но в ней многое оставалось неясным, многое смазанным, и Волченкову хотелось разобраться во всем лично. Начал он вполне стандартно – с вопроса о здоровье. – Здоровье у меня уже не то, гражданин начальник, – осторожно принялся объяснять Староверов. – И тут вот саднит, и в животе как будто огонь горит, а главное, душа у меня болит. Иной раз так заволокет, что в глазах темнеет. Может, у меня психическое что-то, как думаете? – Я не психиатр, – ответил Волченков. – Поэтому тему вменяемости давайте сразу оставим. В ваших интересах рассказать мне все честно, без этих, знаете, ссылок на душевные муки. Душа, она, говорят, у каждого живого существа имеется. Чем же ваша-то такая особенная? Не надо… – Да как сказать, особенная, – помрачнел Староверов. – Может, как раз и особенная. У вас, небось, сын не погибал, когда ему еще жить да жить… – Я слышал, сын ваш употреблял наркотики? – Да, употреблял! А вы спросите, кто это все в нашем районе организовал? Кто все это безобразие покрывал? Он и покрывал! И я ему никак не мог этого паскудства простить. И вы бы не простили. – Вообще-то то, что вы сделали, называется самосуд, – заметил Волченков. – Уголовно наказуемое деяние. Если у вас имелась информация о том, что участковый покрывает торговлю наркотиками, вы должны были обратиться в правоохранительные органы, в наркоконтроль, в прокуратуру, в администрацию. Действовать законным порядком. Это что же будет за жизнь, если все мы за обрезы возьмемся? – А как иначе? Законным порядком-то до него не доберешься. – А вы пробовали? – Да что пробовать-то? Все известно. Вы уж меня извините, гражданин начальник, но только не зря появились «охотники», которые оборотней в погонах наказывают. Потому что настоящего суда на них нет. – А вот на этом моменте я хотел бы остановиться особо, – перебил Волченков. – Участковый инспектор Тарасов показывает, что в момент нападения на него вы кричали, что от «охотников» никто не уйдет, и как бы декларировали свою к ним принадлежность? Так ли это? – Выпил я – вот и кричал, – хмуро признался Староверов. – На трезвую-то голову, может, и не решился бы на такое, а принял на грудь и вроде как страх потерял. Ну и за сына, конечно, обидно было. Сына я ему вовек не прощу. Вы, конечно, за своего стоять будете, бог вам судья… – Я буду стоять на страже законности, – жестко сказал Волченков. – Вот на чем я буду стоять. А сейчас меня интересует один вопрос – вы действительно имеете отношение к организации так называемых «охотников» или нет? Отвечайте по существу. Староверов нахмурился, поскреб ногтями щетинистую щеку. В глазах у него теперь не было ничего, кроме усталости и смертельной тоски. – Да глупость все это, гражданин начальник! – сказал он. – Я что, не понимаю, что за организацию мне накинут так, что мало не покажется? Спьяну я все это плел, спьяну! Нес что попало, вроде бы, чтобы пострашнее было! Какие «охотники»? Я и не видал их никогда. Один я действовал. В состоянии аффекта. – Про аффект потом поговорим. И не один вы были, а с сыном, верно? Тарасов говорит, что вы назвали сообщника сыном. И кстати, ваш сын Геннадий с того дня пропал. Никто не знает, где он. Он объявлен в розыск как соучастник опасного преступления, вы об этом знаете?