Понимаю, что это я себя накручиваю. Я редко летаю, и потому просто боюсь самолетов даже больше, чем автомобилей. К стальным гробам на колесах я привыкла как к неприятной необходимости. Авиаперелетов в моей жизни было крайне мало, так, пару раз до замужества, поэтому естественно, что непривычной опасности боишься больше, чем повседневной. Наконец я не выдерживаю, встаю из-за столика, и иду искать свои ворота. Теперь я понимаю почему люди стоят в очереди на посадку, дошло наконец. Это естественно для общественных животных сбиваться в стаи перед лицом опасности. Вместе бояться легче. Поэтому лучше уж я постою среди таких же, как я, пытающихся загнать внутрь, в себя животный страх перед высотой, чем буду бороться с ним в одиночку сидя в лаунже. Ворота нахожу быстро, становлюсь в конец очереди за молодой парой. Она в коротком белом платье, похожем на сложенные крылья бабочки-капустницы. Он — в новом, возможно, вчера купленном костюме. На их руках сверкающие обручальные кольца без бытовых царапин, которые за годы после женитьбы неизбежно появляются и на благородном металле, и на отношениях супругов. Ее взгляд сияет. В его глазах неуверенное счастье мужчины-молодожена, еще не осознавшего произошедшее. Им некогда бояться полета. Их головы сейчас полностью заняты прошедшей свадьбой и предстоящим свадебным путешествием, и в них нет места настоящему… Завидую им. Потому, что с каждой минутой боюсь все сильнее и сильнее. Последний раз я летала в самолете довольно давно. Не помню, как было тогда, но сейчас всё точно по-другому. Страх заполняет меня, подкатывает к горлу, и я лишь усилием воли передвигаю ноги, медленно, но верно приближаясь к неизбежному. Наконец очередь проходит, и вот я уже в самолете. Досталось место у окна. Даже не знаю, хорошо это или плохо. С одной стороны, наверно это будет откровенный мазохизм в моем случае — бояться и одновременно смотреть в иллюминатор, упиваясь собственным страхом. Но может, оно мне и нужно, чисто для того, чтоб встряхнуться. Или же лучше будет опустить шторку, закрыть глаза и не открывать их до самого Парижа? Не знаю, не решила еще. Видно будет. Рядом садится огненно-рыжая девушка в белой футболке с изображением Эйфелевой башни, и сразу же затыкает уши наушниками. Понятно. Не расположена к общению. Как и я. Спасибо ей. Люблю незнакомых людей, которые не хотят разговаривать со мной, предпочитая оставаться в своем мирке, где есть только один всегда приятный и понятливый собеседник. Не общение с тем, кто по воле случая оказался рядом — это своего рода вежливость, достойная уважения. В таких людях я чувствую родственную душу, и отвечаю им взаимностью, не пытаясь нарушить столь комфортное для них одиночество. Проходит несколько минут. Командир корабля объявляет всё, что должен объявить, стюардессы показывают всё, что должны показать пассажирам — ремни безопасности, кислородные маски, спасательные жилеты, инструкции на тему что делать, если вдруг произойдет то, что, надеюсь, никогда не случится со всеми, кто сейчас сидит в самолете. Наверно этот ритуал всё-таки нужен, хотя ни разу не слышала, чтобы кому-то при авиакатастрофе помогли ремни, маски, жилеты и инструкции. Наконец все формальности позади, самолет выруливает на взлетную полосу, разгоняется и отрывается от земли. Девушка рядом закрывает глаза и ставит на своем телефоне максимальную громкость. Там, в ее мире, гремит музыка. И даже если случится непоправимое, она навсегда останется там, обернутая любимой мелодией словно сплошным непробиваемым бронежилетом, ничего не поняв и не почувствовав. Желудок мягко прижимает к позвоночнику, уши закладывает. Мне тоже очень хочется заткнуть уши наушниками, закрыть глаза, и утопить собственный страх в ревущем водопаде музыки — лучше максимально тяжелой, чтоб мозг вырубило напрочь от грохота ударных, чтоб забила она насмерть мой животный страх высоты и скорости… Но я не отрываясь смотрю в иллюминатор на землю, стремительно уходящую вниз, на дома, в мгновение ока ставшие крохотными, на поля, уже похожие на неровные цветные заплатки старого лоскутного одеяла. Оказывается, мне зачем-то нужен мой страх, выворачивающий меня наизнанку… и одновременно дарящий знакомое приятно-щекочущее ощущение под ложечкой и внизу живота, предшествующее оргазму… Это что-то новое. Никогда не думала, что смогу упиваться собственным ужасом, усилием воли тормозя руку, которая словно сама собой медленно сползает вниз, будто собирается расстегнуть пряжку ремня безопасности, затянутого поверх верхней части бедер… Хотя зачем ее тормозить? Девушка слева погружена в себя, и вряд ли помешает, когда всё, что мне требуется в данный момент так это засунуть пальцы под ремень, и словно на тревожную кнопку нажать туда, куда требует тело, странно и необычно для меня возбужденное страхом. Пальцы проникают под холодную пряжку… Сейчас я словно ворую у этого мира то, что и так принадлежит мне. Несколько нажатий — и мое тело сотрясается так, что я не могу понять, то ли самолет попал в турбулентность, то ли всё кончено и мы падаем вниз… то ли и правда всё кончено, но в хорошем смысле этого слова. Проходит несколько секунд, я медленно извлекаю руку из-под ремня. По телу разливается приятная нега. Внизу горячо, но я надеюсь, что современное средство дорожной гигиены не подведет и заберет в себя весь мой ужас перед полетом, который излился сейчас из моего тела столь удивительным и — чего уж скрывать — неимоверно приятным для меня способом. Тем не менее, сейчас мне стыдно за то, что я сделала. Перед собой. Той, для которой произошедшее — странная неожиданность, выпадающая за рамки моего привычного мира, где я добропорядочная девушка, которая никогда не позволит себе подобного в общественном месте. Стыдно… и одновременно сладко до щекотки в желудке, как у ребенка, укравшего конфету, и при этом не попавшегося на содеянном. Понимаю, что нельзя было, что плохо это — и улыбаюсь. Потому, что сейчас мне по-настоящему хорошо. Потому, что я гляжу вниз, на облака, похожие на белые круассаны, и больше не боюсь ни высоты, ни этого самолета, который может не только внушать страх, но и подарить освобождение от него. Левой стороной лица чувствую чужой взгляд, поворачиваю голову. Девушка в наушниках смотрит на меня. В ее глазах удивление, но без брезгливости, которую можно было бы ожидать. Скорее, это удивленная заинтересованность — которая через несколько мгновений сменяется пониманием. Ее губы трогает легкая улыбка, которую можно было бы назвать дружеской. Она снова закрывает глаза, но при этом улыбка не покидает ее лица. Похоже, сейчас я обрела единомышленницу. Способов освобождения от своих страхов много, и каждый рано или поздно находит свой — либо до конца жизни продолжает бояться. Кажется, в эту минуту моя соседка вместе со мной поняла, что взращивать свои комплексы внутри себя, словно семейство колючих кактусов, терзающих душу — не самый лучший вариант, и лучше как можно быстрее найти способ вырвать их из себя с корнем. Во всяком случае, мне хочется так думать. Подходит стюардесса. Ей хорошо за сорок, но выглядит она отлично. Видно, что ухаживает за собой, как за надежным инструментом, приносящим стабильный доход. По ее открытому лицу видно — она давно выбросила из себя мысли о безжалостном времени, уносящем молодость и красоту, и не позволяет им возвращаться. Это правильно. В любом возрасте есть свои проблемы, которые надо решать. И когда возраст сам становится проблемой, с ней нужно бороться точно так же, как и с остальными, только и всего. — Чай, кофе, вино? — спрашивает она на отличном французском, которым может владеть лишь тот, кто родился и вырос в стране любви и романтики. Обожаю этот язык, похожий на мурлыканье счастливой кошки. И сейчас искренне рада, что выучила его когда-то. Языки даются мне легко — я просто запоминаю значения слов, и почему-то потом их не забываю. У каждого свои способности, данные от природы, у меня — вот такая. Которую я до поры до времени считала абсолютно бесполезной. Профессия переводчика всегда казалась мне скучной, преподавать — тоже не моё. Каждый человек хорош на своем месте, и делать нужно только то, что приносит удовольствие от жизни. Хммм… Интересные мысли приходят на высоте более десяти тысяч метров после бурного и сладостного освобождения от страха перед высотой. Доставляет ли мне удовольствие от жизни работа маникюрши? Запретная мысль, которую я раньше держала под надежным замком. Будет время, постараюсь ее обдумать, по-возможности оставаясь честной перед собой. А сейчас мне просто нужно немного расслабиться, забыться, оставив все мысли и проблемы за бортом самолета. — Вино пожалуйста. — Пожалуйста. Приятного полета. В моих руках оказывается небольшая бутылочка каберне мерло позапрошлого года с лаконичной надписью: WINE PRODUCT OF FRANCE К ней прилагается контейнер с обедом, состоящим из рыбы, тушеной с рисом и фасолью, вегетарианским салатом «Оливье», кусочком торта и булочки. Почему-то сейчас мне кажется, что ничего вкуснее я не ела. Возможно, чувство свободы и глоток напитка, ароматного и пьянящего, как запах цветущего винограда, есть лучшая из приправ к любому обеду. Стюардесса идет по проходу между креслами, с заученной улыбкой забирая у пассажиров контейнеры. Думаю о ней. Каково это всю жизнь толкать перед собой нелегкую телегу, раздавая еду, а потом забирая ее остатки? Наверно, как в жизни. Ты идешь по узкой прямой дороге. Справа люди, слева люди, медленно проплывающие мимо — и уходящие потом куда-то, чтобы никогда больше не повстречаться на твоем пути. А ты посылаешь им свои неестественные улыбки как обязательную приправу к их кратковременной потребности в твоем внимании. Неискренне раздаешь себя, получая взамен столь же неискренние слова благодарности. Жизнь вообще состоит из маленьких и больших ритуалов, в конце которой всех ждет последний ритуал, завершающий путь по узкой дорожке. Поэтому наверно лучше всё-таки попытаться освободиться от обязательных телодвижений на этом пути, тяжелых, как тележка стюардессы, набитая пустыми контейнерами. Жизнь — она одна, и если это не твоя дорога, то лучше поискать другую, дарящую радость, где ты будешь сама собой. Внизу уже другие облака, похожие на горы, облитые взбитыми сливками. За обедом и размышлениями время пролетело незаметно — как я понимаю, мы уже подлетаем к Франции. Облачные горы остаются позади, вместо них видны большие озера, похожие на золотистые кляксы, в которых отражается солнце. — Первый раз летишь в Париж? Поворачиваю голову. В ушах девушки, сидящей рядом со мной, больше нет наушников. Интересно, зачем ей этот разговор? Надоело в своем уютном внутреннем мире, и она решила посмотреть, что творится в чужом? Впрочем, почему нет? Пусть смотрит. Может найдет что-то интересное в той радостной пустоте, что заполняет меня. — Да, в первый. — Осторожнее с ним. — С кем? — не понимаю я. — С Парижем. Он живой, как бы странно это не звучало. Может быть ты ему понравишься. Тогда он раскроется перед тобой, поманит за собой, опьянит своей атмосферой, закружит в лабиринте старинных улочек, словно в прекрасном вальсе. Обольстит, словно опытный любовник — и больше не отпустит, навсегда поселившись в твоем сердце. Но если ты не сумеешь ему приглянуться, он грубо оттолкнет от себя, разочарует, покажется серым, злым, коварным. Некоторых он бьет. Больно, до крови, оставляя на душе незарастающие шрамы. Будь осторожна с ним — но в то же время не бойся подойти к нему искренне, с добротой и пониманием. Он мигом различает в людях фальшь, и ведет себя соответственно. — Наверно ты пишешь стихи, — улыбаюсь я. — Почему? — девушка удивленно приподнимает брови. — Очень уж красиво сказала. — Я художница, — слабо улыбается она. — Вновь лечу в Париж учиться. — У кого? — У мертвых художников. Живые уже дали мне всё, что могли. Теперь имеет смысл лишь наслаждаться работами тех, от кого нас отделяют столетия. Наслаждаться — и пытаться понять, как они смогли через века передать нам эмоции, чувства, желания, которые их волновали. Причем так, что всё это до сих пор не оставляет равнодушными и нас: чопорных, важных, пресыщенных достижениями прогресса… И до сих пор замирающих в немом восхищении перед работами великих мастеров, не в состоянии постичь как они смогли сотворить такое чудо. — Но ведь картинные галереи есть во многих больших городах, — замечаю я. — Почему именно Париж? — Просто я люблю этот город, — говорит она с легкой грустью. — Но до сих пор не пойму, любит ли меня Париж. Каждый раз он разный со мной. Например, в прошлый раз был откровенно жестоким. Но я все равно лечу к нему, словно дура, получившая пощечину — и вновь возвращающаяся к тому подонку, что позволяет себе бить женщину. И которого невозможно забыть, как бы этого не хотелось. По щеке девушки катится слеза, которую она не вытирает. Не замечает за бурей нахлынувших воспоминаний. А может, это слеза радости. Часто боль, причиненная другими, со временем теряет свою остроту, и человек вспоминает о ней с грустью. Тогда эта боль казалась невыносимой. Сейчас же, на сером фоне обыденности, кажется — вот тогда я жила, чувствовала, страдала. А сейчас просто существую, как кактус на подоконнике: ощетинилась иглами, никого не подпускаю к себе — и вот, добилась того, чего хотела. Осталась одна. Никому не нужна. Никто не причинит больше боли, но и радости взяться неоткуда. И вот девушка снова летит в Париж, туда, где ей было плохо когда-то. Но сейчас-то еще хуже. Вот и выбрала из двух зол то, что теперь, по прошествии времени уже кажется не злом, а наслаждением, без которого плачет душа… Неожиданно для себя я ощущаю некое теплое чувство к этой девушке, словно она была моей сестрой. Родственной душой, также однажды испытавшей боль — и теперь летящей вновь туда, где эту боль причинили, чтобы новыми страданиями вылечить последствия так и не зарубцевавшегося прошлого. Звучит странно, но у многих народов существует пословица «клин клином вышибают», или «для борьбы с огнем используют огонь». Этой девочке сейчас плохо. Похоже, она использовала все способы, чтобы помочь себе, и сейчас, наконец, нашла оптимальный для себя. Что ж, удачи ей в излечении. Жизнь в боли — это тоже жизнь, возможно даже более яркая, чем у многих других. Самолет начинает снижение. Теперь облака похожи на серое вспаханное поле, через которые внизу огнями просвечивает город. Некоторое время самолет скользит прямо по облакам, словно по вспененному гребню волны, в который погружается медленно, но уверенно. Немного закладывает уши, сердце начинает биться чаще. Скорее всего, от перегрузки. А может это плещутся во мне остатки того самого страха, который, как я думала, исчез полностью. Хотя не исключаю, что это просто волнение, навеянное словами художницы. Как встретит меня Париж? Понравлюсь ли я ему? Примет с настороженным доверием, или же оттолкнет от себя как чужеродное тело, неизвестно зачем прилетевшее в этот прекрасный город? Шасси касаются взлетной полосы. Самолет встряхивается, будто гончая собака, удачно окончившая длинный забег. Я жду аплодисментов от пассажиров салона, которые в нашей стране есть своеобразный ритуал, благодарность пилотам и экипажу за отличный полет. Но их нет. Видимо, на французских авиалиниях другие обычаи. Похоже, здесь в порядке вещей хорошо сделанную работу принимать как должное. Мы заплатили, вы сделали. Контракт окончен. И на этом всё. Опускаю руки. Первый щелчок по носу от Парижа. Меньше эмоций, дорогая. Я хоть и город любви, но у меня всё по регламенту. И если не записаны в правилах авиакомпании твои аплодисменты, то они и не нужны никому. Дождись пока самолет остановится, забирай свои вещи с багажной полки, и вливайся в поток сосредоточенных людей, идущих к выходу. Будь как все. По-другому здесь не принято. Подхожу к окошку паспортного контроля. За стеклом сидит невозмутимый темнокожий атлет в униформе. Он похож на ожившую скульптуру, вырезанную из эбенового дерева, что растет во влажных тропических лесах Африки. Внимательный взгляд, штамп в паспорте — и вот я вновь перехожу невидимую границу, между «там» и «здесь». И сейчас «здесь» — это уже Париж с его равнодушной и монотонной бегущей дорожкой, горизонтальным эскалатором, несущим меня к выходу из аэропорта. Забираю свой чемодан с движущейся ленты, прохожу через стеклянные двери — и вдыхаю вечерний воздух, так же, как и дома пахнущий нагретым за день асфальтом, бетонной пылью и выхлопными газами автомобилей. Возле аэропортов и вокзалов он во всех странах пахнет одинаково. Легкий ветерок шаловливо гладит меня по щеке. Ну здравствуй, Париж, вот я и приехала… Никто меня не встречает. Ничего странного, это и не обговаривалось. Вызываю такси по телефону, задаю точку геолокации. Ожидание — одна минута. Это радует. Не особенно хочется торчать с чемоданом среди множества людей, снующих туда-сюда, словно сосредоточенные муравьи. Подъезжает автомобиль представительского класса, водитель с предупредительной улыбкой забирает у меня чемодан, кладет его в багажник. После чего, скользнув по моей фигуре оценивающим взглядом, с легким поклоном открывает передо мной дверь. Он тоже темнокожий, лет двадцати пяти, с правильными чертами лица и грациозными движениями гимнаста. Думаю, Вик точно такого парня не пропустила бы. Судя по его взгляду, я ему понравилась. Однако торможу руку, тянущуюся поправить волосы. Сейчас мне нужно просто доехать до отеля и отдохнуть с дороги. Всё остальное — не нужно. По моему взгляду парень сразу всё понимает. И бросает ответный, мол, всё в порядке, понял, без проблем. Интересно, здесь во Франции все такие предупредительные и понимающие? Хотелось бы в это верить. В машине сразу набираю Его номер — надо же сказать, что нормально долетела, узнать как он там без меня… Серия длинных гудков оканчивается… ничем. Закусываю губу, кладу руку с телефоном на колено. Понимаю, что он может быть занят, но почему-то мне неприятно. Хотелось, чтобы он ответил. Очень хотелось. Наверно, я успела соскучиться. Автомобиль летит по шоссе… Вдали, в сгущающейся вечерней темноте горят огни большого города, над которыми возвышается усыпанная яркими светящимися точками стрела, воткнувшаяся острием в небо. Наверно это Эйфелева башня. Мне хочется спросить водителя, но я не делаю этого. Начиная разговор с человеком, которому понравилась, ты даешь ему шанс. Сейчас же я по-настоящему хочу лишь одного — чтобы Он перезвонил, остальное не так уж и важно. Даже если это Эйфелева башня, усыпанная ночными огнями. Телефон коротко вибрирует. Пришло смс-сообщение: «Зая, прости! Я всё еще на встрече, пока не могу говорить. Как ты долетела? Хочешь, перезвоню, как освобожусь?» Становится легче. Ну да, он же говорил, что у него переговоры, которые могут затянуться. Ну вот, затянулись. Бывает. Ничего страшного. Набираю ответ. «Спасибо, долетела нормально. Уже поздно, давай завтра созвонимся. Люблю тебя». «Хорошо» — прилетает в ответ. И куча смайлов: поцелуйчики, сердечки, розочки. В наше время девушки гораздо чаще получают электронные поцелуи и цветы, нежели настоящие. Пиксельная романтика, грустная дань прогрессу.