— Хватит я сказал. Ты переходишь границы, Аид, эта тема закрыта и… — Кхмм…простите. Я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Лисой. — Давно ты тут стоишь? — спрашиваю, пожалуй, слишком резко. Девчонка в общем-то не виновата, просто попала под горячую руку. — Нет, — мотает головой и опускает взгляд, — я только вышла. Я не хотела мешать, мама устала и ей нужно соблюдать режим, — она оправдывается, вновь заставляя меня почувствовать себя мудаком. Я даже не помню, когда в последний раз вспоминал о наличии совести. — Все нормально? — интересуюсь уже мягче, хватит с нее пока стрессов, я и так достаточно заставил ее понервничать. С другой стороны, мой урок дал свои плоды, и довольно быстро. Она не отвечает, только поднимает на меня заплаканные, покрасневшие глаза и прежде, чем я успеваю сообразить и отреагировать, бросается ко мне, обнимает за шею и утыкается носом в мою грудь. Ее действия настолько неожиданны, настолько нелогичны, что вопреки всем доводам рассудка, я позволяю ей, обнимаю в ответ, обхватывая тонкую фигурку, осторожно, почти невесомо. И то, что чувствую при этом мне совсем не нравится, это тепло, разливающееся в груди, оно лишнее, чужеродное. — Я подожду в машине. Надо же, я успел позабыть, что Аид все еще находился за моей спиной. Я никак не комментирую его поступок, он ведь и шагу мне ступить без охраны не дает, бесится каждый раз, когда я игнорирую его «приказы», а тут. — Спасибо, — меня отвлекает тихий всхлип. Лиса все сильнее жмется ко мне, теперь уже вцепившись в рубашку тонкими пальцами, и заливая ее слезами. А потом она поднимает глаза и мне хочется выругаться, впервые за долгое время позволить себе «не фильтровать базар», как сказал бы мой зять, чтоб его. Потому что то, что я вижу в ее взгляде, мне тоже совершенно не нравится. Не надо, девочка, не смотри так, не нужно этой нежности, и благодарности не нужно, я далеко не принц и лучше тебе понять это сейчас. — Я…спасибо тебе, я даже не знаю…— она запинается, слезы катятся по порозовевшим щекам и что-то внутри меня ломается, какая-то невидимая струна натягивается, выкручивая внутренности. Не должно быть так, слишком долго я глушил в себе даже малейший намек на хоть какие-то человеческие эмоции и лучше бы она по-прежнему смотрела на меня с лютой ненавистью. Откуда только взялась на мою голову. — Нам пора, — усилием воли возвращаю себе контроль и расцепив объятия, отрываю девчонку от себя, вопреки иррациональному желанию прижать к себе, успокоить, защитить. С трудом вдыхаю воздух, насквозь пропитавшийся ею. — Да, — она опускает глаза, кажется, даже краснеет, стыдясь своих действий, но вместо того, чтобы развернуться и двинуться к выходу внезапно кладет теплые ладошки на мои плечи, приподнимается на носочки и прижимается губами к моей щеке в нескольких миллиметрах от губ. Наверное, это становится последней каплей, потому что в следующий момент у меня срывает стоп-кран. Осознав неуместность своего поступка, Лиса дергается, отстраняется, поздно. Рывком тяну ее на себя, зарываюсь пальцами в густую темную шевелюру и впиваюсь болезненным поцелуем в ее губы. Она теряется под моим напором, а я не могу, понимаю, что не должен, но ни черта не могу остановиться, целую ее, словно одержимый и шумно выдохнув, она сдается, позволяет мне делать то, о чем я буду жалеть. Мы оба будем. Я никого не целовал с тех пор, как погибла Лера. И сейчас этот взрыв, этот тайфун противоречивых эмоций сносил все на своем пути, я не должен был, и мерзкое чувство, словно предаю память той, которую любил больше всего на свете разрывают меня на части, а я все равно не могу отпустить девочку, дрожащую в моих руках, робко и неумело отвечающую на поцелуй, словно в первый раз. И вопреки чувству вины, я не хочу отпускать Лису, не могу просто, только сильнее прижимаю к себе, все яростнее терзая ее губы. Злюсь на нее, на себя, на свою несдержанность. Зачем, зачем ты, девочка, появилась в моей жизни, это ведь ни черта ничем хорошим не закончится. — Молодые люди, у нас здесь не дом свиданий. Я прекращаю поцелую и все еще шумно дыша, прижимаюсь своим лбом к ее. — Иди в машину, — произношу, когда удается вернуть потерянное самообладание. — Иди, — повторяю настойчивее. Глава 13 Глава 13 Граф Я отпускаю ее, подталкиваю вперед, она не спорит, уходит молча, удивленная моими действиями. Я и сам не понимаю, что на меня нашло, зачем потянулся к ней, зачем поцеловал. Ненормально это, с самой первой нашей встречи эмоции, что вызывает во мне эта девочка, кажутся нездоровыми. Наверное, увидев в клубе извивающуюся на пилоне тонкую фигурку, я все же испытал некоторую долю облегчения, смешанного с горечью разочарования, но все же облегчения. Потому что образ милой и в тоже время дерзкой официантки плотно отпечатался в моем воспаленном мозгу и как я ни старался вытравить из мыслей острую на язычок девицу, ничего не выходило. И как же было просто разочароваться в ней, увидеть то, что так хотелось, чтобы отпустила меня эта больная тяга, чтобы искоренить себе желание узнать о ней больше, чем мне нужно. И кто бы мог подумать, что даже несмотря на собственные предубеждения, я все равно не смогу выбросить из голову поселившуюся в ней девчонку. Что однажды проснувшись, дам отмашку собрать на нее информацию. Для чего? Я и сам не мог себе объяснить, и до сих пор не могу. Мне давно неинтересны чужие проблемы, меня давно не трогают душераздирающие истории о больных детях, нищих стариках, голодных уличных животных. Ничего не цепляло, словно пустота. Я живым себя почувствовал один раз, когда за сестрой вернулся, думал, что ее силой держат, спасти хотел, спас. Втянул в неприятности, подвергнув опасности, до сих пор Авдеев на меня волком смотрит, а мне и предъявить нечего. Прав он, как ни крути. А как замуж вышла, меня вновь от реальности отрезало, сестра в безопасности, до остального мне дела не было. Не было до тех пор, пока в мою размеренную жизнь отшельника не ворвалась помеха. Ошибка, гребанный баг в отлаженной системе. Разбередила старые, затянувшиеся раны, которые теперь вновь нещадно кровоточили. И не ясно, как этот баг исправить, как устранить ненужную ошибку. Лису я отправляю домой одну, в сопровождении охраны. Сам же не выхожу из здания ровно до тех пор, пока машина не трогается и не отъезжает на приличное расстояние. Нельзя мне сейчас с Березиной, не нужно видеть ее, иначе придется объясняться и в первую очередь с самим собой, а я не готов, нет у меня ответов. — Я так понимаю, домой мы не едем, — Аид не удивляется, у меня порой складывается впечатление, что он видит меня насквозь, читает, как открытую книгу, зрит в корень проблемы и это пугает, бесит даже. — На квартиру? — На кладбище, — друг бросает на меня удивленный взгляд, в кои-то веке ему не удается просчитать мои шаги, но вслух ничего не произносит. Я редко у НЕЕ бываю, в основном потому, что не могу, просто не могу смотреть на холодную могильную плиту и улыбающуюся с фотографии девушку, которую любил, больше всего на свете, и которую погубил, сподвигнув на глупую идею с побегом. Из раза в раз убеждая себя в том, что поступил правильно, что брак с этой мразью рано или поздно закончился бы трагедией, я приходил к выводу, что к этой самой трагедии привел ее я, и не возомни я себя умнее других, не доверься не тому человеку, она была бы жива. Могила на окраине кладбища встречает меня звенящей тишиной, только периодические завывания ветра нарушают мрачную идиллию. — Здравствуй, Лер, — опускаюсь на колени, рядом с памятником, прислоняюсь лбом к фотографии. Это все, что у меня от нее осталось: холодный мрамор и фотография, которую я сделал в день нашего с ней знакомства, а она ее распечатала, почему-то именно ее, и держала в рамке, даже когда замуж вышла, когда, казалось, вычеркнула меня из своей жизни, продолжала хранить фото. — Я помню, что обещал приходить чаще, но не выходит у меня, не могу я, Лер. Каждый раз, приходя сюда, я не знаю, что говорить, не знаю, слышит ли она меня, наверное, слышит. Мне так легче, легче думать, что она видит меня, чувствует, знает, что до конца своей жизни я буду расплачиваться за собственные ошибки. Знает, что до сих пор в ушах стоят ее крики, а перед глазами ее обреченный взгляд и безвольное тело. И что порой я просыпаюсь от кошмаров, в которых возвращаюсь в те несколько дней, когда на моих глазах пятеро ублюдков насиловали ту, что была для меня всем, когда я смотрел и подыхал от собственного бессилия, как жалкий червяк, не сумевший защитить свою женщину. Мне потребовалось много времени, чтобы научиться закрывать глаза и не распахивать их вновь в диком ужасе, чтобы научиться засыпать без убийственной дозы снотворного, которым можно было уложить по меньшей мере лошадь. И, если раньше я приходил сюда, неся с собой огромный груз вины за прошлое, то сейчас добавилась вина за настоящее. Ощущение, что предаю ту, что умирала в агонии, ту, которой поклялся любить вечно. Предаю, пока она лежит в сырой земле, из-за меня, из-за моей бесконечной тупости, я целую другую, меня тянет к другой. — Мне самому от себя противно, Лер, знаешь, — произношу вслух, словно так мне станет легче, словно эти слова меня хоть немного оправдают. — Я виноват, Лер, я так перед тобой виноват, — я совсем не стыжусь своих слез, не стыжусь той боли, что скручивает меня, прожигает, рвет на части, заживо разрывая плоть, заставляя практически лечь на холодную плиту, сгибаясь в три погибели. Так бывает всегда, когда я прихожу сюда, каждый раз загибаясь от боли, я надеюсь, что однажды мое сердце просто не выдержит и наконец остановится к чертовой матери. Чтобы успокоиться, пусть даже там, на том свете, если он существует, я так ее и не встречу, потому что мне явно предначертано гореть в Аду и для меня там приправлен особой котел. Мне требуется время, чтобы собраться, чтобы оторвать себя от серого мрамора, чтобы не сдаться мысли просто лечь здесь и лежать, пока сгорбленная старуха с косой не сжалится и не заберет меня по собственной воле. — Тебе пора прекратить сюда приходить, — вопреки приказу, сегодня Аид нарушает правило, нарушает границы, и я ему благодарен, потому что сам я не в состоянии подняться на ноги. Ни разу за долгое время мне не было так больно, ни разу с того дня, когда родился Граф я не чувствовал эту боль так ярко, так остро. Меня словно вновь окунули в прошлое. — Поднимайся, — он подает мне руку тянет вверх. Я, наверное, никогда не смогу понять, чем заслужил такую преданность, за какие заслуги мне достался такой друг. Только благодаря ему у Леры вообще есть могила и одному Богу известно, как ему удалось узнать, где ее закопали и не попасться. — На квартиру? — я киваю. Больше вопросов он не задает. Следующие несколько дней я не появляюсь в особняке, только справляюсь о девчонке, периодически просматривая записи с камер. Она больше не пытается сбежать, ведет себя тихо, даже вопросов не задает. Словно успокоилась, смирилась, будучи спокойной за мать. Только к окну подрывается каждый раз, когда на территорию въезжает машина, словно ждет и мне это не нравится, потому что не должна она. Не должна привязываться, не должна ждать и я сам виноват, именно я позволил себе слабость, я перешел черту, которою нельзя было переходить. Аид прав, она всего лишь напуганная девочка, девочка, которая теперь видит в палаче спасителя. И, наверное, мне пока не стоит появляться в доме, не стоит давать ей возможность привязаться из чувства благодарности, но обстоятельства вынуждают меня изменить планы. Моему «гостю» не подходят условия, его состояние ухудшается, и у меня нет выбора, сразу из клиники, куда его отвезли под покровом ночи и где привели в чувства и стабилизировали, его возвращают в особняк, но теперь уже в одну из гостевых спален, туда, где поблизости спит Лиса. Я понимаю, что мои опасения иррациональны, что ей ничего не грозит, но киллер по соседству с девчонкой, пусть даже в плачевном состоянии и под охраной, меня отчего-то беспокоит. К моему приезду Лиса успевает уснуть и в этот вечер мне удается избежать неловкой встречи. — Как он? — киваю на дверь, возле которой теперь дежурит охрана. И плевать на то, как это выглядит, плевать на то, что Азазель на ногах не стоит и дверь заперта. Девчонка должна быть в безопасности. Игорь только плечами пожимает и отпирает дверь. Я знаю в лицо каждого из своих людей, каждый выполняет свою задачу, каждому я дал то, в чем он нуждался. Кому-то здорового ребенка, кому-то не дал помереть с голоду, скитаясь по миру. А потому был уверен в каждом, знал, что они скорее землю жрать будут и умирать в агонии, но не предадут. И сейчас, стоя перед дверью, я собираюсь сделать, пожалуй, самое рискованное предложение за последнее время. Зайдя в комнату, включаю свет. Ниязов морщится, не спит, уже хорошо. — Как ты себя чувствуешь? — Как будто катком переехали, — шутит, значит не все так плохо, как могло показаться. Загноённые раны и лихорадка под сорок градусов, заставили нас поволноваться. Я до сих пор не понимаю, как позволил притащить в свой дом полумертвого киллера, о котором легенды слагают. — Я перейду сразу к делу, скажу прямо, на данный момент ты для меня обуза, твое молчание и нежелание рассказывать о прошлом, меня порядком раздражают. Я тебе не доверяю, ты мне тоже. Посему у нас есть два варианта. Либо ты рассказываешь все, что я хочу знать, либо завтра ты окажешься на больничной койке в какой-нибудь городской больничке, а там врачи, полиция, все по протоколу. Твой работодатель быстро тебя найдет, думаю, дважды он так не облажается. — Что ты хочешь знать? — Я хочу знать, почему от тебя избавились. Ты был цепным псом Самойлова, таких как ты ценят и просто так не избавляются. Что ты натворил, Азазель? — Я захотел уйти, — отвечает, даже не задумавшись. — И все? — А этого недостаточно? — он усмехается, словно прописную истину глаголит, а я идиот чего-то не понимаю. — Я посчитал, что вернул ему долг, он не согласился. — А ты вернул? — Сполна. Я отработал каждую гребанную копейку и все, о чем просил — отпустить. Я довольно нахлебался этого дерьма. — И что, вот так добровольно решил отказаться от всего? Денег? Какой-никакой власти? — Зачем они мне, если не с кем их разделить, — отвечает как-то обреченно. Я киваю и почему-то верю. — Я хочу сделать тебе предложение работать на меня. Твои навыки могут мне пригодиться, каждый человек у меня на вес золота, но от старых привычек тебе придется избавиться. — А если я откажусь? — спрашивает, а во взгляде ни грамма страха. — Пойдешь своей дорогой, когда сможешь стоять на ногах.