Долбанные вершители судеб. И нет никакого бумеранга на самом деле, не существует он, а если и существует, то предназначен он исключительно для слабых. И сейчас я об одном только жалею. Жалею, что не расцарапала в кровь эту наглую, самодовольную физиономию. Сволочь! Когда моя маленькая истерика наконец стихает, я поднимаюсь на ноги и бреду в душ. Все, Лиса. Это всего лишь еще один плохой день, будет лучше, обязательно будет. Нужно только продержаться, потерпеть. Найти работу, еще одну. Может две. А дальше…дальше видно будет. Нужно держаться, ни ради себя, ради мамы. Потому что она уже сдалась, а тебе, Лиса, сдаваться нельзя, иначе все эти старания были в пустую. На увольнении жизнь не заканчивается, этот клуб не единственный в городе. А если не клуб, то что-нибудь еще подвернется. Да хоть бы и грузчиком. Лишь бы платили. Теплый душ возвращает былой настрой. Нужно лишь пережить эти сложности и шагать дальше, с гордо поднятой головой. Я не сломалась в тот день, когда маме сообщили о диагнозе, не сломалась, когда случился рецидив. И сейчас не сломаюсь. Потому что нет никого роднее у меня в этом мире, и лучше умирать от усталости, валясь с ног, чем потерять единственного близкого человека в этом огромном мире. В мире, в котором ты никому не нужен. После душа позволяю себе немного вздремнуть и когда мой четкий сон нарушает громкий звон будильника, чувствую себя так, словно меня танком переехали, а потому еще бульдозером раскатали по поверхности, чтобы наверняка. Отметаю желание поваляться в постели, потому что там, на другом конце города, в белой, тоскливой палате лежит мой самый родной человечек. Собравшись и перекусив наскоро сварганенной яичницей, покидаю квартиру и быстро сбегаю по лестнице. Примерно через час стою у входа в палату мамы, не решаясь войти. Потому что знаю, что там увижу. И мне будет больно, как это бывает всегда, когда я прихожу ее навестить. Она сгорает на глазах, тает, словно снег, встретившийся с теплыми лучами солнца. Больше нет тех сияющих жизнью, светящихся глаз, нет тех пухлых розовых щек, на которых то и дело появлялись до ужаса милые ямочки, нет той счастливой улыбки, вселявшей надежду даже в самые плохие дни. Ничего нет. На смену им пришли осунувшийся вид, потухший взгляд и обтянутые бледной кожей острые скулы. Вдохнув в легкие побольше воздуха, нажимаю на ручку и открываю дверь. Мама лежит с закрытыми глазами и, кажется, не замечает моего появления. Бледная и совершенно замученная бесконечными процедурами, которые, кажется, делают только хуже. Смотрю на нее и первая мысль: «она снова похудела». Неудивительно, если каждый прием пищи вызывает у нее тошноту, а порой и рвоту. — Привет, — произношу тихо, словно боюсь разбудить. Мама едва заметно вздрагивает и разлепляет тяжелые веки, а я смотрю на темные круги под глазами, на обветренные и потрескавшиеся губы, на тонкие, покрытые гематомами руки, на которых от постоянных капельниц уже живого места не осталось, и у меня сердце до размеров крохотной песчинки сжимается. Не могу я на нее такую смотреть, это тяжело, больно. И от понимания, что изменить ничего не могу, еще больнее становится. Так, что дыхание спирает и грудная клетка горит. — Привет, — отвечает мама и делает попытку улыбнуться, правда, получается совсем плохо. Беру стоящий неподалеку стул, ставлю его возле кровати и сажусь напротив мамы. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — стандартный ответ. Всегда один и тот же. Моя мамочка она такая, никогда не жалуется и не сетует на судьбу. Только вот сдается раньше времени. — Как твои дела? — спрашивает едва слышно, внимательно вглядываясь в мое лицо. А я сейчас понимаю, что дура я беспросветная. Потому что следы заметать надо и опухшие от слез глаза очень многое могут сказать. И нужно было замазать, привести себя в порядок прежде, чем появляться на глаза матери. Она же как сканер, все видит, а что не видит — чувствует. — Все хорошо, мам, — пытаюсь держаться, но голос дрожит, и я с треском проваливаю свой собственный спектакль. — Лиса, ты почему плакала? — мама зрит в корень, а я в очередной раз мысленно себя отчитываю. Дура. Дура. Дура. — Я не плакала, просто устала и… — Зачем ты мне врешь, — перебивает меня и мне становится стыдно. Опускаю взгляд на руки, которые не знаю куда деть. — Мам, все нормально. Я хочу с тобой поговорить, и ты должна меня услышать. — Нет, — отрезает мама прежде, чем я вообще успеваю что-либо сказать. — Что… — Я знаю, что ты сейчас скажешь. Нет, Лиса, мы не будем продавать квартиру, я не оставлю свою дочь без жилья, забудь об этом. — Но… — смотрю на нее с открытым ртом. Я ведь даже сказать ничего не успела, да что там, я даже подумать толком не успела. Да, однажды я уже предлагала такой вариант развития событий. Мама наотрез отказалась. Аргумент был тот же. Квартира принадлежит ей, без ее согласия ее не продать. — Лиса, даже не начинай. Я тебе в прошлый раз все сказала. — Мам, тебе нужна операция в столице, а лучше за границей, у нас нет таких денег, у нас…это выход, понимаешь, ты будешь жить, а квартира…да черт с ней, я заработаю, слышишь. — Нет, Лиса. Теперь ты меня послушай, мы не будем ничего продавать и ты, — она смотрит на меня внимательно, пригвождая взглядом к месту, — ты прекратишь работать на износ и вернешься в университет. Я не хочу, чтобы моя единственная дочь тратила свою жизнь в пустую, корячась на десяти работах. Я хочу, чтобы ты жила нормальной жизнью, чтобы у тебя было жилье, друзья, молодой человек, в конце концов. Я умираю, Лиса, операция ничего не гарантирует… — Не говори так, — перебиваю ее, потому что не хочу это слушать, не хочу, чтобы она себя хоронила. Как она не понимает, что без нее мне все это не нужно. Я просто не смогу без нее. Не могу ничего с собой поделать, слезы сами катятся с глаз и падают на руки. Ничтожество. Слабая, какая же ты жалкая, Лиса. — Я говорю, как есть, Лисичка, и не надо плакать. Лиса, так бывает, люди умирают, хватит уже, просто дай мне умереть спокойно. Живи своей жизнью, у тебя все впереди, не надо гробить себя, тратя время и силы на больную мать. — Мам… — Все, Лис, я устала, ты иди домой, я хочу поспать. — Мам. — Иди, Лиса, — произносит тихо, закрывает глаза и отворачивается, давая понять, что разговор окончен. Сжимаю кулаки, стискиваю зубы, чтобы не закричать от собственного бессилия. Ну как. Ну почему она не хочет бороться за свою жизнь? Ей ведь только нужно захотеть жить. Мама больше ничего не говорит, глаза по-прежнему закрыты и мнее ничего не остается, как выполнить ее пожелание. Поднимаюсь, пообещав мысленно, что мы обязательно продолжим этот разговор и выхожу из палаты. Погруженная в собственные переживания, не замечаю идущего на встречу лечащего врача мамы и, конечно, грубо на него налетаю. — Простите, — произношу прежде, чем осознаю, с кем столкнулась. — Здравствуйте, Василиса Владимировна, хорошо, что я вас встретил, — торопливо говорит седовласый, пожилой мужчина. Нахмуренные брови и опечаленный вид не предвещают ничего хорошего. Он даже еще ничего не говорит, а я уже понимаю, что сейчас он сообщит мне об очередном ухудшении состояния мамы. — Ей становится хуже? — спрашиваю, уже зная ответ на вопрос. — Видите ли в чем дело, Василиса, в прошлый раз мы удалили опухоль, к сожалению, это только на время отдалило процесс. Консервативное лечение, как я уже говорил, нецелесообразно, состояние вашей мамы ухудшается. Я настаиваю на повторной операции, мы можем провести ее у нас, но лучше, если все-таки вы свяжетесь с клиникой, которую я вам советовал. У них колоссальный опыт и… — Я вас поняла, я свяжусь с ними в ближайшее время. Простите, мне нужно идти. Понимаю, что поступаю невежливо и, по-хорошему, нужно расспросить его подробнее, узнать, сколько у меня есть времени, каковы прогнозы, задать кучу правильных вопросов, которые, почему-то, сейчас повылетали из головы, но вместо этого я просто обхожу мужчину и бреду по длинному коридору к выходу. Время. У меня больше нет времени. И денег нет. Той смешной суммы, что мне удалось скопить явно не хватит на операцию, последующую терапию и реабилитацию в частной столичной клинике. А государственные…у них своих столичных пациентов хватает, найти бы для всех место. Выхожу из здания, поднимая глаза на затянувшееся тучами серое небо и в очередной раз не могу сдержать слезы. В голове хаотично летают мысли, вопросы, ответы. Но нет ни одного правильного. Подхожу к обветшалой, видавшей лучшие дни лавочке, и падаю на нее обессилено. И думаю, думаю, думаю, прокручивая в голове варианты. Ругаю себя за глупую принципиальность. Может не была бы такой гордой, глядишь, уже бы набрала нужную сумму, а то и… А потом в голову приходит совершенно абсурдная идея. Я зареклась просить у тех, кто всегда нас ненавидел. Но сейчас, когда на кону стоит жизнь мамы, я готова умолять их о помощи. Потому что нет у меня выбора, кроме как сейчас идти на поклон к семье отца и просить их спасти мою маму. Подрываюсь с места, ноги сами несут меня в сторону остановки и уже через полчаса я стою в центре города, напротив высокого здания, в котором находится офис, когда-то принадлежавший моему отцу, а теперь…теперь он принадлежит этим гиенам, к которым я обещала себе не обращаться, и сейчас нарушаю данное самой себе слово. В здание мне просто так войти, естественно, не позволяют. Останавливают у входа, а потом пристально следят, пока набирают номер нужной приемной. А я только сейчас понимаю, каким глупым и опрометчивым был мой порыв. Здесь меня никто не ждет и нужно было ловить дядьку вечером, у дома. Моего бывшего дома, который теперь принадлежит брату отца. Уже собираюсь развернуться и покинуть холл, когда, к моему удивлению, мне выдают пропуск и позволяют пройти. Глава 5 Глава 5 Василиса Улыбнувшись охраннику вымученной улыбкой, я двигаюсь в сторону лифтов. Если бы не сложившаяся ситуация и не поджимающие сроки, я бы ни за что сюда не пришла. Только в жизни не всегда все происходит так, как хочется нам, не всегда она играет радужными красками, бывает так, что все краски вокруг тускнеют, и ты тонешь в болоте, дергаешься, силясь выплыть, вырваться, ухватиться за тоненькую веточку, а она ускользает от тебя каждый раз, стоит только приблизиться. Вот и я сейчас тону, тону в болоте из безысходности и отчаяния, вынужденная идти на поклон к тем, кто вышвырнул нас из родного дома и чувствуя себя при этом так, будто меня на помост для смертной казни ведут, а я не сопротивляюсь даже. Лифт издает характерный звук, извещающий о прибытии и его двери раздвигаются, выпуская наружу немногочисленных пассажиров. Вхожу внутрь и взгляд непроизвольно цепляется за отражение в зеркале. Благо, в лифте я одна. Смотрю на себя и не узнаю просто, в ярком освещении светодиодных ламп мой, и без того непривлекательный облик, сейчас выглядит еще печальнее. И когда я успела превратиться из вполне себе симпатичной девчонки в то, что сейчас отражалось в зеркале? Уставшая, осунувшаяся с красными опухшими глазами и синими на пол лица кругами. Да, Лиса, браво, в свои неполные двадцать ты мечта производителей косметики. Когда лифт останавливается на нужном этаже, меня охватывает дрожь. Стоило, наверное, заготовить речь, прежде чем приходить. Мне всегда было сложно просить, не привыкла я этого делать, мне было проще самой, но отчаянные ситуации требуют отчаянных мер, так ведь? Выхожу из лифта, когда двери в очередной раз раздвигаются, и попадаю прямиком в приемную. Я уже здесь бывала, давно, в прошлом, когда еще папа был жив и все это принадлежало ему. Правда, с тех пор здесь многое изменилось. Нет больше тех живых обоев на стенах, удобного, мягкого и приятного на ощупь огромного дивана, нет целой дюжины горшков с самыми разнообразными растениями, которые так любила папина секретарь, нет того уюта, что чувствовался стоило только оказаться в этом месте. На смену ему пришли голые белые стены, маленький кожаный диван в углу и стеклянный стол с сидящей за ним платиновой блондиночкой, что-то увлеченно и торопливо печатающей на клавиатуре. — Хмм, добрый день, — обращаю на себя внимание блондиночки, которая, оторвавшись от экрана монитора, переводит на меня взгляд, совершенно не стесняясь разглядывая и не скрывая презрительной ухмылки. — Мне к Игорю Павловичу. — Проходите, Вас уже ждут, — она даже не уточняет кто я, бросив короткую фразу, девушка демонстративно отворачивается и снова утыкается в монитор. А я, набрав в легкие побольше воздуха, двигаюсь вперед, к двери, порог которой обещала себе не переступать. Подхожу ближе, нажимаю на ручку и открываю дверь. Дядя Игорь сразу же поднимает голову и, усмехнувшись, откидывается на спинку огромного кресла. Сколько мы не виделись? Почти десять лет? Я бы рада еще столько же его не видеть. Он постарел и довольно сильно изменился. В сидящем за столом, тучном мужчине, с порозовевшими щеками и отчетливо выделяющимся вторым подбородком, я с трудом узнаю когда-то вполне симпатичного, пусть и немного худощавого, брата моего отца. — Неожиданный визит, — выдает, не удосужившись даже поприветствовать. В голосе издевка, в глазах презрение. Мне не привыкать, другого отношения к себе я и не помню. — Здравствуйте, — отвечаю, закрывая за собой дверь, но продолжаю стоять у порога. Пройти дальше и присесть мне предлагать не собираются, а мне и не нужно, на расстоянии оно как-то лучше соображается. — С чем пожаловала? — интересуется, продолжая сверлить меня взглядом. — Дай угадаю, денег просить? — попадает в цель, а я сжимаю кулаки до боли и зубы стискиваю так, что, кажется, они вот-вот крошиться начнут. Ничего, Лиса, иногда гордость можно, и даже нужно засунуть в задницу. — Я…мне больше не к кому обратиться, — произношу, с трудом сдерживая порыв позорно разреветься перед мужчиной. Да и не подействует это на него, только разозлит, а мне нужно, чтобы выслушал. — Мама больна и… — А я тут причем? — перебивает и приподнявшись, расстегивает пуговицы на, судя по всему, сковывающем движения пиджаке. Оно и неудивительно, интересно, как он еще не затрещал по швам, ну явно же маловат. — Я хочу попросить в долг, — продолжаю, игнорируя его ехидною усмешку. — Я бы не пришла, если бы был другой выход, — говорю, а сама морщусь от боли, даже не заметила, как на нервах начала заламывать собственные пальцы. Я ненавидела унижаться, ненавидела просить о помощи, но разве у меня был выбор? Нет. Его не было. Мне его не дали. — И как ты будешь возвращать? — спрашивает с издевкой, вижу, что ему нравится его преимущественное положение, нравится чувствовать собственное превосходство и пользоваться им на полную катушку. Он наслаждается тем, что сейчас я стою перед ним — загнанная в угол, наслаждается понимаем, что от него зависит мое шаткое положение. — Я работаю, буду возвращаться частями, могу работать на вас, я… — Да что ты там можешь, — рявкает внезапно. — Все, что ты можешь — раздвигать ноги, как и твоя никчемная мать… — Да как вы… — Как я смею? — снова не дает мне договорить, поднимается, выходит из-за стола и направляется в мою сторону, пронизывая меня острым, как иглы, взглядом. А мне хочется попятиться, отступить, только некуда и я вжимаюсь спиной в дверь. — Как у тебя хватило наглости сюда заявиться? — рычит, нависая надо мной, глаза бешенные, ноздри вздымаются при каждом шумном вдохе. — Я… — мне становится страшно, чувствую себя беспомощной букашкой, которую вот-вот прихлопнут мухобойкой. Одна, в замкнутом пространстве с человеком, который меня ненавидит. Он же раздавит тебя, Лиса, и глазом не моргнет. И чем я думала, когда шла сюда. Что он сжалится? Поможет? Почему? Потому что вроде как семья? И становится ясно, зачем он пропустил меня, — просто захотел поиздеваться, почувствовать себя вершителем судеб. Мало ему было того дня, когда он выставил нас на улицу, когда отнял дом, по праву принадлежащий мне и маме.