Она не ответила. — Так устроена работа в полиции. — Нет. Так устроен ты. Он взял свою сумку и вышел. * * * Он выехал из Лондона и уже был на трассе, когда впервые позволил себе задуматься о том, что произошло. О чем он думал? Зачем он пригласил Диану на ужин? И, самое главное, почему он с такой ленивой легкостью поддался искушению пригласить ее к себе в отель и в постель? Именно так когда-то все и происходило, и он пытался освободиться от этого. Он проклинал себя и в сотый раз обещал себе так не делать, все набирая и набирая скорость. А потом он отодвинул Диану и все произошедшее в Лондоне на задворки своего сознания и начал думать об Эдвине Слайтхолм. После часа пути ему пришлось остановиться на заправке, и он отправился в кафе за свежими газетами и кофе. Он уже изнывал в очереди за ним, когда у него зазвонил телефон. — Дорогой? — Извини, я могу тебе перезвонить? — Я просто хотела услышать твой голос. Так жаль, что ты не смог остаться. Лавируя по узким проходам между столиками со своей кружкой, Саймон уронил телефон, и он отлетел в сторону. Когда он поднял его и уселся, на линии уже никого не было. Он позвонил в участок, уточнил, не появилось ли у Натана каких-нибудь новостей, и сказал, что его не будет на телефоне, пока он не вернется. — Могу вас понять, босс, вы сейчас должны быть в отпуске. — Я хочу подумать. Вряд ли выяснится что-нибудь, что не сможет подождать. В газетах не оказалось ничего нового. Это было хорошо. Он пробежался по другим новостям и допил свой кофе. Вернувшись в машину, он сделал звонок в уголовный розыск Йоркшира, но Джима Чапмэна не было на месте. Теперь его голова была полностью забита этим делом. Вот все и разрешилось. У них была убийца и улики, по которым ее можно было обвинить как минимум в двух преступлениях. Он должен был быть доволен, но никакого удовольствия все это ему совсем не доставляло, только мрачное удовлетворение от того, что маленькая темноволосая женщина, которую он преследовал на скалистой тропе и удерживал на отвесном морском обрыве, сядет в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Но он хотел большего. Ему нужно было понять почему. Что она была за человек, что двигало ею в этой жизни? «Психопатка» — вот каким словом ее окрестят, но Эдди Слайтхолм не казалась ему такой. Саймон видел сумасшедших, и ему было их жаль, но он не мог соотнести себя с ними ни на одном уровне, понятном и им, и ему. «Психопатка» — это было самое простое объяснение, и явно неверное. Но что же было здорового в такой женщине, как Эдди? Он пытался решить эту загадку, крутил ее так и эдак у себя в голове большую часть дороги домой. Он сконцентрировался на ней. Так он мог избежать мыслей о Диане. Кабинет уголовного розыска гудел, когда он вошел туда в поисках Натана. Атмосфера изменилась. Чувствовалось всеобщее облегчение. У них был результат. — Натана нет? — Да, шеф, Инспектор взял его на операцию в Старли… Какой-то чудик развешивает объявления с угрозами. — Объявления? — Да, на остановках, на витринах… Довольно агрессивные. А вы разве не в отпуске на этой неделе, шеф? — Вы меня не видели. Он пошел в свой кабинет. Казалось, что команда была сосредоточена на новых делах, что они стали двигаться дальше. А чего он ожидал? Зачем он вообще вернулся? Он сел за свой стол и просмотрел отчеты криминалистов, а потом несколько минут просто смотрел в окно. Лица убитых детей с постеров, висевших когда-то на каждом углу, горели в его мозгу. Маленькие тела, маленькие жизни, стертые с лица земли ради удовлетворения потребностей одной женщины, которая выглядела совершенно нормально, разговаривала так же, как и все остальные, никак не выделялась из толпы; женщины, которая жила в аккуратном домике и у которой были соседи, в том числе маленькая девочка, любившая к ней заходить и проводить с ней время. Ему доводилось встречать психопатов-убийц довольно часто, и он знал, что где-то в глубине души они не приравнивали себя к другим человеческим существам, были чужды людям в силу природы своих желаний и отсутствия любых тормозящих факторов при их осуществлении, в силу своей сосредоточенности на себе и поглощенности собой, своего извращенного коварства и жестокости, в силу отсутствия самосознания, эмоций, эмпатии, воображения. Но такие Эдди Слайтхолм не были сумасшедшими — не в том смысле, что они не могли функционировать, не могли выполнять работу, спать, есть, водить машину, разговаривать с людьми в магазинах или автобусах. Голоса не приказывали им, что делать, и у них не случалось безумных приступов, во время которых они вели бы себя так, как обычно, по мнению людей, ведут себя психи — не бегали с криками в голом виде по улице, не пели и не плясали, как дурачки, с потерянным взглядом и жутким калейдоскопом страхов в голове. Холодная, расчетливая, бесчувственная. Эдди Слайтхолм была такой, и даже больше, но, по мнению старшего инспектора, вовсе не безумной и не лишенной способности реагировать. Он знал, что психиатрическое освидетельствование будет обязательно, и кто бы его ни проводил, его не удастся одурачить, какие бы уловки Слайтхолм ни пыталась использовать. Он крутанулся в кресле. Ему нужно было пойти к Мэрилин Ангус. Ему нужно было пойти в этот дом сейчас, чтобы мать Дэвида услышала новости от него, лично, глядя ему в глаза. У него зазвонил телефон. Он его проигнорировал. По дороге к машине у него зазвонил и мобильный. Он не стал доставать его из кармана. Уже через час он выехал из Лаффертона и направился за город. Он шел к Мэрилин Ангус, готовясь снова увидеть ее неприкрытое горе и безутешные слезы, как было в те дни и недели, которые последовали сразу за исчезновением Дэвида, а потом и самоубийством ее мужа. Но вместо этого она вела себя сдержанно и спокойно, ее настроение было нейтральным, как будто она в качестве адвоката получила какие-то новости об одном из своих клиентов. Она была хорошо и опрятно одета, накрашена, и, когда он заканчивал рассказывать ей новости о ее сыне, у него появилось чувство, что это она пытается подбодрить его, а не наоборот. Во всяком случае, она поблагодарила его, сказала ему, как ей жаль, что именно ему пришлось приносить ей эти новости, и что она не так из-за них расстроена, как он, наверное, ожидал, просто потому что в душе уже смирилась с тем, что Дэвид давно мертв. «Я знала, что что-то обнаружится, — сказала она, — какое-то подтверждение. Но мне оно уже не нужно. Оно нужно суду. Вот и все». Саймон чувствовал, что между ними не было контакта. Мэрилин выстроила невидимую, непроницаемую стену вокруг себя, словно покрылась твердым панцирем. Он подумал, что теперь эта стена никуда не денется до конца ее жизни. Может быть, ее дочери Люси было дозволено заходить за нее. Возможно, и нет. С одной стороны, она сделала эту встречу проще для него — гораздо проще, чем тогда, в первые дни после пропажи Дэвида, когда она даже не пыталась сдерживать свои яростные, отчаянные порывы скорби. Он задумался, что она будет делать теперь, останется ли в Лаффертоне, в этом же доме, на той же работе, или изменит все, может, уедет за границу, станет другим человеком? Ему в голову пришла строчка: «Верни вчерашний день — итыснимвместе…» [10] У людей неверное представление о полицейских, подумал Саймон. Все считают, что они никак не могут, не имеют права позволять работе слишком сильно на себя влиять, не могут принимать все слишком близко к сердцу и быть чересчур открытыми и уязвимыми для того, что они видят, слышат и делают. Большую часть времени так и было, но только потому, что обычно это была рутинная работа, которая не могла особо никого задеть. Но потом появляется дело Дэвида Ангуса, и, как бы ты ни был опытен и профессионален, ты рассыпаешься на тысячу кусочков, и раны потом заживают очень медленно. Он знал, как тяжело его команда все это переживала, и для него самого восторг от ареста был омрачен скорбью и горечью. Когда это все закончится, даже спустя годы, именно эта горечь будет оставаться у них в подкорке, а не триумф от поимки убийцы. Он припарковался перед загородным домом своей сестры. Кэт пока еще не работала на полную ставку, и он надеялся застать ее — может, позвать ее на обед в паб. Но на подъездной дороге машин не было, окна были зашторены, а двери заперты. Он обошел дом и облокотился на ворота загона. Серый пони ненадолго отвлекся от корма, но не двинулся ему навстречу. Куры что-то клевали в траве у него под ногами. Было очень тихо. Его угрожало накрыть мрачное, депрессивное настроение, как будто темное облако парило на краю ясного голубого неба. Он был в отпуске. Участок прекрасно жил своей жизнью без него. Как и его семья. Он глупо повел себя с Дианой. Перспектива увидеться с ней наедине была пугающей. Саймон понимал, что заставляло людей исчезать, садиться на самолет или лайнер и просто уезжать куда глаза глядят, не оставляя следов. Он мог бы сделать это прямо сейчас. Африка. Он всегда хотел поехать в Африку. Он покачал головой, чтобы привести мысли в порядок. Обязательства, которые лежали на нем, были более чем реальные, и сознательность у него была развита гораздо сильнее, чем его сестра могла предположить. Он попрощался с пони и красно-коричневыми курицами и выехал на дорогу, которая вела в Галлам Хауз, к его родителям. Если кто-то и будет рад пообедать в пабе, а особенно в его компании, так это его мать. Полчаса спустя он уже ехал по шоссе обратно в Лондон. В Галлам Хаузе тоже никого не оказалось. Саймон перебирал радиостанции в поисках музыки, юмористической передачи или хотя бы хороших новостей. Тридцать один В половине восьмого Линси Уильямс уложила свое снаряжение в спортивную сумку, замотала салат с лососем в пищевую пленку, написала записку: «Мэтт, еда в холодильнике, целую» — и вышла из дома. Мэтт бегал по освещенному прожекторами полю для мини-футбола с мальчиками, которых тренировал после школы. Идя по Сейнт-Люк-роуд, она задумалась, почему некоторые пары испытывают такие непреодолимые сложности с тем, чтобы жить вместе и сохранять друг другу верность, но при этом иметь собственную жизнь. Для нее и Мэтта это не было проблемой. Кто бы что ни говорил, но школьные каникулы довольно длинные, и она выстраивала свой график относительно работы Мэтта так, что у них была возможность как минимум три раза в год ездить вместе в отпуск, чтобы лазить по скалам, нырять с аквалангом и кататься на лыжах, при этом имея возможность потратить целую неделю на ничегонеделанье на солнечном пляже. Во время учебного года Мэтт от звонка до звонка проводил в школе, а потом вел дополнительные занятия в качестве тренера и ездил то туда, то сюда на матчи и тренировки. Линси впихивала максимум своих рабочих проектов именно в учебный год, благо она имела такую возможность. Пять лет назад она купила первую недвижимость — старый полуразрушенный дом — и преобразила ее не без титанических усилий со стороны Мэтта и своего брата. Теперь она занималась уже своим двенадцатым домом, перепродав некоторые очень быстро, чтобы заняться другими. Она попала на нужное время, рынок переживал бум. Дела у нее шли отлично. Ее занимала единственная проблема: расширяться ей или нет, нанимать ли дополнительный персонал, увеличивать ли обороты. Она играла с цифрами месяцами, но ее волновали не столько деньги, сколько этот гигантский шаг вперед относительно маленькой самостоятельной компании, которой они были сейчас. Ей нравилось делать большую часть работы и принимать большинство решений самостоятельно. Расширение? Да о чем она вообще думает? Но она знала, что эта мысль не оставит ее в покое ни на секунду, пока она будет делать свои сорок заходов в центральном городском бассейне. Мэтта спрашивать было бесполезно. «Чтоб я знал», — был его обычный ответ. Она завернула за угол. И тут кто-то позвал ее по имени. Она оглянулась. Какой-то мужчина махал ей рукой и бежал ей навстречу через дорогу. Линси не была уверена, что делать. Она не узнавала его, и он был еще достаточно далеко, но, когда он снова отчаянно прокричал ее имя, она остановилась. Может, он интересовался одним из ее домов, может, он был жильцом, хотя она проводила все сделки через агентство. — Линси… — Так он сказал? Теперь он подошел ближе, и у него было странное выражение лица, как будто он поражен встречей с ней, и очень возбужден, и еще он выглядел… Линси не могла подобрать другого слова, кроме как «диковато». — Лиззи… Он замер на месте, в паре ярдов от нее. — Да? — сказала Линси. — Извините, вы ко мне обращаетесь? Он смотрел на нее, и его лицо исказилось то ли от гнева, то ли от замешательства — она никак не могла определить. Но теперь она уже нервничала и, едва успев задать свой вопрос, начала отворачиваться от него и быстро двигаться в сторону главной дороги, где были машины, открытые магазины и другие люди. — Нет… Не уходи, не надо. Остановись. Пожалуйста. Стой на месте. Стой НА МЕСТЕ. И она встала. Он медленно приблизился к ней. — Кто ты? — спросил он. — Линси… — выдавила она. — Нет. Нет, ты Лиззи. Повернись. Дай мне посмотреть на твои волосы. Она замерла. — Ты Лиззи. Ты должна быть Лиззи. — Я Линси. Извините, мне надо идти, меня… меня там люди ждут. Он стоял, уставившись на нее и отчаянно изучая ее лицо. — Повернись. У нее были длинные волосы, завязанные бархатной резинкой. — Пожалуйста, распусти свои волосы… Я хочу увидеть твои волосы. Я должен, пожалуйста… Он не подошел ближе, но его голос звучал очень настойчиво, а его выражение было все таким же странным, так что она опустила на землю свою сумку и подчинилась, стянула с волос резинку и потрясла головой, пока они не распустились.