Пока Оппи излагал то, что ему было известно, Силард сидел совершенно неподвижно. Когда Роберт пересказывал уравнения, глаза венгра чуть заметно округлялись и зрачки сдвигались вправо и влево; так он зрительно представлял себе математические формулы. – Вы уверены? – спросил он в конце концов. – Мои расчеты подтвердил Бете. И Ферми. И еще Теллер. – Боже мой, – сказал Лео. – Это… Боже мой… – Его румяные обычно щеки утратили привычный оттенок. – Вы читали моего друга Герберта Уэллса? – Конечно. – На последних страницах «Машины времени» путешественник отправляется из 802 701 года от Рождества Христова на миллионы лет в будущее, чтобы увидеть конец нашего мира. Именно там он и должен быть – в невообразимо дальней дали! А не в столь близком будущем, которое я сам имел бы шанс увидеть, если бы правильно питался и занимался физическими упражнениями! – Да, – сказал Оппи. – Мне очень хочется, чтобы это оказалось ошибкой. – Раз – и все! – Лео щелкнул пальцами. – Вот так! – Вот так, – мягко подтвердил Оппи. – Но Теллер считает, что физики, собравшись вместе, в состоянии найти решение. Тон Лео немного смягчился: – Это, как вы любите выражаться, очаровательная проблема. – Не очаровательная, – возразил Оппи, – а горькая. Пепел тщеты. – Но, – сказал Лео, – мы, скорее всего, не доживем до космической катастрофы, если позволим контролировать вопросы, связанные с атомной энергией, военным, от чего я не устаю предостерегать. – Я знаю, что закон Мэя – Джонсона – дрянь… – То же самое вы говорили об атомной бомбе. – …и буду очень рад, если они выдумают что-нибудь получше, но продолжаю считать, что политикой должны заниматься политики. – На этот счет мы с вами никогда не договоримся, – сказал Лео. – А вот то, о чем вы говорите – спасение мира! – задача для интеллектуалов, для ученых. Не для политиканов и не для солдафонов. Все знали, что наш Манхэттенский проект продлится самое большее несколько лет. Либо мы успеем раньше, либо Гитлер и Гейзенберг, но это была гонка, которой предстояло завершиться к 1944 или 1945 году. Никто не ожидает, что мы продолжим совместную работу в 1946 году, не говоря уже о 1950-х годах. Оппи посасывал пустую трубку, которой он из уважения к Лео дал погаснуть, перед тем как войти в номер. – Мы не будем работать вместе. Я ушел в отставку. – Но это наверняка игра. Ваши способности незаменимы. Человечество… – …встретит свою участь всей толпой, состоящей из парализованных душ. Мне нет до них дела. – Какое-то дело вам все же есть, – сказал Силард. – Иначе вы не стали бы утруждать себя этим разговором. Оппи нахмурился, в очередной раз повторяя про себя все те же слова: «Отныне я есмь Смерть, разрушитель миров». В «Бхагавад-гите» Вишну, один из элементов Тримурти – индуистского триединого божества, – наряду с Брахмой и Шивой старался вдохновить царевича Арджуну выполнить свой долг. Для пущего впечатления он принял многорукий облик и провозгласил: «Отныне я есмь Смерть, разрушитель миров». Вишну преуспел, и Арджуна исполнил то, для чего был предназначен, родившись воином. У него заныло под ложечкой. Он, воспитанник Школы этической культуры, не был рожден воином, и это была не его битва. – Я рассказал вам все это, так как знаю ваше… вашу страстность. Я сделал то, что мог, во имя короля и отечества. О, я буду продолжать заниматься атомной тематикой – Прометей обязан возглавить пожарную команду, – но не более того. Что касается выброса солнечной фотосферы… Теллер думает, что что-то можно сделать; возможно, он прав, но это не по моей части. Лео посмотрел в окно на город, под крышами которого спали многие тысячи людей. – Да, Теллер. Мой соплеменник-марсианин и старый друг. Я могу работать с ним. Но… – Что? – подбодрил его Оппи. – Манхэттенский проект начался, когда мир погряз в войне. Нам не оставалось ничего, кроме как забраться в постель к армии и правительству. Черт возьми. Роберт, ведь это я уговорил Эйнштейна написать Рузвельту. Но сейчас-то войны нет, и мы не нужны военщине. – Если вы возьметесь за это, вам непременно понадобятся ресурсы, – ответил Оппи. – Деньги, люди. Вашингтон сможет стать вашим союзником. – Прячетесь за метонимией, Оппи? Да, нам наверняка потребуются друзья в высоких сферах, а вот Пентагон определенно не нужен, и в первую очередь его строитель. – Генерал Гровз… – Агрессивный профан! И вы, Роберт, это знаете. – Он высокого мнения о вас. – Ему деваться некуда. Я… ах да, вы предпочитаете сарказму метонимию. В таком случае спросите себя: без кого нельзя будет обойтись, если мы все-таки возьмемся за эту работу – без него или без меня? – То есть без ястреба или без голубя? Силард скрестил руки на мощной груди: – Ответьте на мой вопрос. Оппи покачал головой: – Я всего лишь говорю, что для каких-то дел военные подходят лучше всего. Ну а планы спасения мира вы обдумываете не первый год, так что вам и карты в руки. Тут я не силен. Лео родился в 1898 году и в конце 1920-х и начале 1930-х годов активно пытался создать «Бунд»[37], общество интеллектуалов, которые могли бы сформировать будущую цивилизацию. Он действительно дружил с Гербертом Г. Уэллсом, таким же мечтателем-утопистом, высказавшим подобную идею в одном из своих романов, и даже некоторое время выполнял обязанности агента Уэллса по публикации зарубежных переводов его произведений. Силард пожал округлыми плечами. – Вам известно, что я подумываю о том, чтобы переключиться на молекулярную биологию? Смерть как элемент жизни, грубо говоря. Но теперь… – Он помолчал. – Кто еще знает? – Несколько человек из Лос-Аламоса. Я напишу вам список. – Гровза среди них нет? – Нет. – Отлично, отлично… А за пределами вашей группы из Нью-Мексико? – Пока нет. Пока что я решился обратиться только к вам, – добавил Оппи, недвусмысленно демонстрируя собеседнику оливковую ветвь мира. Лео оценил этот жест. – Польщен, – сказал он, наклонив голову, и всем телом повернулся к Оппенгеймеру. – Но есть и другие люди, которых следует незамедлительно поставить в известность. – Кого вы имеете в виду? – Прежде всего, конечно, Эйнштейна. – Его лишили допуска к работе по атомной бомбе, – сказал Оппи. – Из-за его левых взглядов. Лео насмешливо вскинул брови. – Его отстранили, а вас одобрили… Как бы там ни было, я хорошо знаю Альберта. Отсюда я поеду в Принстон – здесь недалеко – и сам введу его в курс дела. – Он с досадой покачал головой. – Это лучший человек на свете; правительству должно быть стыдно, что его во время войны оставили не у дел. – Вы правы, – сказал Оппи, повернувшись к черной ночи за окном. – Клянусь, иногда эта страна из кожи вон лезет, стараясь очернить своих самых верных слуг. Глава 20 Чтобы я никогда больше не видел этого сукина сына в своем кабинете! Гарри С. Трумэн Оппенгеймер совершенно не интересовался политикой до того, как в его жизни появилась Джин, и не голосовал, пока ему не исполнилось тридцать два года. Первый раз участвуя в выборах, он отдал свой голос за переизбрание в 1936 году Франклина Рузвельта, чья политика «Нового курса» совпала с его недавно пробудившимися социалистическими взглядами. Он голосовал за Рузвельта еще дважды: в 1940 году и в 1944 году в знак согласия с его поддержкой зарождающейся Организации Объединенных Наций. И вот наконец Оппи оказался в Белом доме, получив согласие президента на личную встречу. Но обитателем Овального кабинета был уже не Рузвельт, человек, с которым Оппи хотел бы встретиться, несмотря на некоторые растущие опасения в годы войны, а Гарри Трумэн, который, по мнению Оппи, ужасно все испортил в Потсдаме, не сумев привести Россию к соглашению о международном контроле над атомной энергией; хуже того, Трумэн совершенно напрасно продлил войну на Тихом океане, настаивая на безоговорочной капитуляции, вместо того чтобы просто позволить японцам сохранить своего проклятого императора. Конечно, встреча с президентом – это честь независимо от того, кто занимает эту должность. Но точно так же, как некоторые бесконечности меньше других – нечетных чисел в два раза меньше, чем целых, и все же и те и другие существуют в неиссякаемом изобилии, – так и почести бывают разных рангов. Подавленное настроение Оппи усугублялось тем, что по коридору Белого дома его сопровождал не Генри Стимсон, принципиальный джентльмен, занимавший пост военного министра до тех пор, пока ему совсем недавно не исполнилось семьдесят восемь, а его преемник Боб Паттерсон, всего месяц назад вступивший в должность, которая называлась так же, хотя страна больше не находилась в состоянии войны. Миновав приемную, где находился президентский секретарь, Оппенгеймер и Паттерсон вошли в Овальный кабинет через дверь, находящуюся на северной оконечности его длинной оси, и оказались перед пустым столом. Оппи пару раз видел в журналах черно-белые фотографии этого помещения. Оно оказалось меньше, чем он представлял себе, но действительно было эллиптическим в плане; эксцентриситет, как он прикинул на глаз, составлял примерно шесть десятых. Посередине голубовато-серого ковра была выткана президентская печать. Открылась вторая дверь, и в комнату вошел Трумэн – на три дюйма меньше ростом, чем Оппи, круглолицый, с голубыми глазами, прячущимися за толстыми линзами очков, и скорее серыми, нежели каштановыми волосами. – Доктор Оппенгеймер, – сказал он, странно растягивая букву «о» в фамилии, – рад личному знакомству с вами.