– Большое спасибо, мистер президент, что нашли время принять меня, – ответил Оппи, пожимая протянутую руку. Он прилетел на самолете; за время, прошедшее после атомной бомбардировки Японии, он уже третий раз бывал в Вашингтоне и все три раза добирался туда по воздуху. Запрет на авиапутешествия сняли, не сказав ему ни слова; еще до его отставки, девять дней назад, правительство решило, что его персона уже не представляет собой исключительной ценности и, если он погибнет в катастрофе, особой беды не случится. ФДР, хотя и не мог подняться на ноги, был колоссальной личностью, а этот Трумэн – всего лишь заурядный миссуриец, являвший собою устраивавшую всех компромиссную фигуру в качестве напарника Рузвельту на его четвертый президентский срок. Южные демократы не согласились с кандидатурой вызывающе либерального Генри Уоллеса, который был вице-президентом до января текущего года, и таким образом бразды правления достались этому человеку. Более того – Оппи мельком подумал об этом в бункере, откуда руководил испытанием «Тринити», – именно он держит в руках рычаги управления атомом, единственный в мире, по крайней мере, на какое-то время, человек, имеющий возможность распоряжаться оружием ядерного распада. Наверное, все же стоило не самому идти на эту встречу, а препоручить ее Силарду; с другой стороны, Лео уже пытался встретиться с Трумэном, но потерпел неудачу, и ему пришлось беседовать с Джимми Бирнсом. Он убедил Оппи взять эту задачу на себя, пустив в ход один аргумент: возможно, руководитель лаборатории, сделавшийся в последние дни всемирной знаменитостью, преуспеет там, где не справился Силард. – Доктор, – сказал Трумэн, – не хотите ли вы и министр Паттерсон присесть? – По обе стороны ковра стояли короткие банкетки. Президент сел с западной стороны кабинета, Оппи и Паттерсон – с противоположной. – Примите поздравления и все такое прочее, – сказал Трумэн. – Ну а теперь к делу, согласны? Вы ведь по вопросу о контроле над ядерным оружием, верно? Прежде всего нужно определить национальные проблемы, а потом международные, верно? В голове Оппи сразу возникла добрая дюжина ответов, но среди них не было ни одного корректного. Ради всего святого, прежде всего нужно думать о том, как обеспечить международный контроль, а не ломать попусту копья насчет того, военное или гражданское ведомство будет заниматься атомными вопросами внутри страны; это мог понять любой дурак – за исключением, очевидно, вот этого. Он посмотрел на Паттерсона, но министр старательно держал на своем вытянутом лице безразличную мину. – На самом деле, господин президент, – медленно произнес Оппи, – пожалуй, лучше было бы сначала определить международную проблему. – Что ж, если разобраться, то никакой международной проблемы нет, – ответил Трумэн. – Бомба есть только у нас и больше ни у кого. Вы знаете, когда у русских будет своя собственная атомная бомба? – Как я уже сказал в палате представителей неделю назад, нет, сэр, не знаю. – Ну а я знаю, – резко бросил Трумэн. – Никогда! – Уверяю вас, мистер президент, законы физики одинаковы что здесь, что в Москве. Советам потребуется не так уж много времени, чтобы овладеть этой технологией. – Так же думали и эти чертовы наци. Вы видели отчеты миссии «Алсос»[38], работавшей в Германии? Немцы сдались, подняли ручки. Глубина оказалась для них непреодолимой. Нет, дело обстоит именно так, как я говорил после того, как мы уничтожили Хиросиму. Такого не мог достичь никто, кроме вашей команды, и ни одна страна, кроме Америки. – Вы… – Оппи удалось поймать оскорбительный эпитет, прежде чем тот сорвался с его языка, и заменить его на вежливое: – Слишком добры, сэр. Они поговорили еще минут двадцать, в основном о законопроекте Мэя – Джонсона, который довел Лео Силарда и других чуть ли не до апоплексического удара. В этом акте вопросы исследования атома рассматривались как государственная тайна, а не как научное знание, которое должно принадлежать всему миру. Ученым же в случае даже сравнительно безобидных нарушений секретности грозили штрафами в 100 000 долларов и десятилетним тюремным заключением. Оппи это не беспокоило. Принятие любого внутреннего законодательства – это лишь первый шаг; его всегда можно скорректировать постфактум. Нет, он пришел сюда с более важной целью. Было крайне важно понять, что представляет собой этот Трумэн, и определить, следует ли сообщать ему об опасениях по поводу предстоящей солнечной катастрофы. – Что случилось, доктор? – спросил Трумэн. – У вас такой вид, будто вы проглотили муху. Оппи посмотрел на стол и увидел табличку с надписью: «Здесь кончаются разногласия!». Он повернулся к Трумэну и сказал: – Salus populi suprema lex esto. – Это был девиз штата Миссури: «Да будет высшим законом благосостояние народа», и он ожидал, что Трумэн сразу узнает его, но президент лишь нахмурился. Тогда Оппи решился предпринять последнюю, решающую проверку. – Мистер президент, – сказал он, – мне кажется, будто у меня руки в крови. Трумэн запустил пальцы в нагрудный карман, вынул белоснежный шелковый носовой платок и кинул его Оппи: – Ну, так оботрите их, сынок. Ученый и президент посмотрели в глаза друг другу, а потом Трумэн встал. – Полагаю, мы закончили. Да, подумал Оппи, тоже поднимаясь, мы определенно закончили. Глава 21 Силард – прекрасный, разумный человек, как правило, не склонный к иллюзиям. Хотя, пожалуй, он, как многие люди такого типа, склонен переоценивать значение благоразумия в человеческих делах. Альберт Эйнштейн – Альберт, дружище! – Мой дорогой Лео! Очень рад тебя видеть! – Эйнштейн, одетый в мешковатый свитер в клетку, буквально потащил Силарда в маленькую гостиную скромного домика на Мерсер-стрит в Принстоне, университетском городке в штате Нью-Джерси. – Ну, – мрачно сказал Эйнштейн по-немецки после того, как уселся, – и кашу мы заварили! – За каждым словом следовал клуб дыма из трубки. Лео неотвязно думал о том же самом. Не напиши он то письмо ФДР и не подпишись под ним Эйнштейн, не было бы Манхэттенского проекта. Война в Европе закончилась бы сама собой, да и Тихоокеанская война к этому времени уже завершилась бы на несколько дней или недель, а может быть (только может быть!), позже, чем это случилось, но с тем же самым победителем. Возможно, таким образом были спасены жизни американцев, но как подсчитать человеческие жизни независимо от национальности? В Хиросиме и Нагасаки наверняка погибло куда больше народу, чем случилось бы при любом вторжении, и, что еще важнее, был выпущен на свободу злобный джинн, что навсегда изменило мир. Лео выбрал самое роскошное из оставшихся кресел. – Если бы знать наперед… – ответил он, осторожно усаживаясь, и покачал головой. – Я, естественно, думал, что немцы займутся тем же самым. И не могу понять, почему Гейзенберг добился столь малого. – Вы хорошо его знали? – спросил Эйнштейн. – Нет. Мы с Вигнером однажды съездили в Гамбург на его лекцию и потом немного побеседовали, но этим знакомство и ограничилось. Но он был руководителем диссертации Теллера; Эдвард немало рассказывал мне. – Я несколько раз встречался с ним, – сказал Эйнштейн. – В 1924 году мы очень мило гуляли в Геттингене, потом я видел его в Берлине в двадцать шестом и, конечно, еще на Сольвеевской конференции в двадцать седьмом. – Эйнштейн выскреб пепел из трубки и принялся снова набивать ее. – Мы с ним были не согласны почти во всем, но с тех пор он, возможно, пришел в разум. Неопределенность! Чепуха. Лео хорошо знал о том, что его друг в корне не приемлет копенгагенскую интерпретацию квантовой механики; к сожалению, в последнее время – Эйнштейну было уже шестьдесят шесть – стало ясно, что молодое поколение убегает вперед. – Время покажет, Альберт. – Это точно. Слышал анекдот обо мне? «Эйнштейн едет в железнодорожном вагоне. Он подзывает кондуктора и спрашивает: “Скажите, Нью-Йорк останавливается в этом поезде?” – Эйнштейн хохотнул. – Но о Гейзенберге придумали еще лучше. «Старина Вернер мчится по дороге. Полицейский кричит ему в мегафон: “Ваша скорость сто двадцать!” На что Гейзенберг кричит в ответ: “Огромное спасибо – теперь я не знаю, где нахожусь!”» Лео кивнул. Ему нравился анекдот, в котором пассажиром Гейзенберга был Эрвин Шредингер. Полицейский останавливает их, подходит, чтобы заглянуть в багажник машины, и кричит: «Эй, ребята, вы знаете, что у вас здесь дохлая кошка?» На что Шредингер кричит в ответ: «Теперь знаем, придурок!» Шутки. Только и оставалось, что шутить, потому что всех этих смертей, всех этих разрушений было слишком много, чтобы сосредоточиваться на них – по крайней мере, в течение дня. Чего бы только Силард не отдал за возможность спокойно спать по ночам! – Интересно, что сказал бы Гейзенберг, если бы услышал какую-нибудь из этих шуток на свой счет? – продолжал Эйнштейн. – Он никогда не славился чувством юмора, зато он прекрасный физик. Я три раза представлял его на Нобелевскую премию, и с третьего он все-таки ее получил. Лео опять кивнул: – Очень благородно с твоей стороны. – О, он заслужил ее, вне всякого сомнения. А что касается реакции деления… Гейзенберг в этом вопросе не менее компетентен, чем любой из американских физиков. Если бы он захотел… – Эйнштейн умолк и запыхтел трубкой. – То что? – спросил Лео. – Я думаю, что он обвел их вокруг пальца, – ответил Эйнштейн и вздернул кустистые седые брови. – Что могли Гитлер и его монстры понимать в физике? Десятичный знак не в той позиции, плюс вместо минуса… Гейзенберг вполне мог имитировать успех, но при этом делать все так, чтобы эти злодеи гарантированно не овладели такой мощью. Лео нахмурился и повторил Эйнштейну ту самую фразу, которую тот сказал ему в самом начале: – Daran habe ich gar nicht gedacht![39] – Это всего лишь гипотеза, – ответил Альберт и философски пожал плечами. – Но не исключено, что когда-нибудь появятся факты, чтобы подтвердить или опровергнуть ее. – Он взял с маленького столика графин, плеснул в бокал бренди и предложил Лео. Тот жестом отказался, и Эйнштейн с довольным видом забрал бокал себе. – По крайней мере, сейчас мир в безопасности. Силард наклонился вперед. – Сейчас, – повторил он. – Но ненадолго. – Лео, мой мальчик, ты всегда был паникером! – Вовсе нет. Но на днях я виделся с Оппенгеймером. – А, – воскликнул Эйнштейн, – главная мировая знаменитость! – Он сказал, что посылал тебе для консультации несколько уравнений. – Да, совершенно верно. Не знаю точно, в чем там было дело, но я всегда готов помочь решить пари. – Эти уравнения вызвали переполох в Лос-Аламосе, – продолжал Лео. – Ты же знаешь, что до войны Оппи увлекался физикой звезд, и не только он, но и Ханс Бете. Теллер тоже вместе с ними жарит мозги в пустыне – и он занимался звездами, пока несколько лет назад не переключился полностью на ядерный синтез. – Милый Эдвард! Надеюсь, теперь, когда война кончилась, я снова увижу его и Мици. У Лео не было портфеля – даже сейчас, когда прошло столько времени после побега из Германии в 1933 году (тогда он чуть не опоздал), он ограничивал свои пожитки тем, что могло поместиться в паре чемоданов. Но при нем был пакет для стирки, взятый из принстонского отеля, а в пакете лежала небольшая пачка бумаг, которую он сейчас достал. – Это дал мне Оппенгеймер. Он, Теллер, Бете и еще несколько человек дважды и трижды проверили расчеты. Я тоже. Взгляни. А вот спектрограммы, о которых идет речь, за 1929, 1938 годы и за начало этого года. – Он помолчал. – Тебе понадобится некоторое время, чтобы разобраться. Если позволишь, я бы принял ванну, пока ты будешь изучать материалы? * * *