Лео выждал до тех пор, пока Эйнштейн не позвал его по фамилии. Тогда он вылез из ванны, стоявшей на фигурных лапах, проверил перед зеркалом в резной раме, гладко ли зачесаны его волосы, облачился в белый махровый халат (не такой мягкий, какие ему нравились) и вернулся в гостиную. Обычно невозмутимый Эйнштейн был явно взволнован. Он стоял у тяжелой бархатной портьеры, задернутой от послеполуденного солнца, и нервно пожимал переплетенные пальцы. Трубка лежала в ониксовой пепельнице. – Печально, – сказал он, как будто одно слово могло передать всю глубину его чувств и мыслей. – Печально. Лео опустился в то же кресло, что и прежде: – Значит, ты согласен с выводами? Эйнштейн печально кивнул: – Похоже, что если Гейзенберг действительно сумел уклониться от помощи Гитлеру, то его маневры оказались бессмысленными. Через сто лет будет безразлично, кто выиграл эту проклятую войну. – Ну, во-первых, мы все же остались живы, и этот вариант я предпочитаю другому, – сказал Лео. – Но ты прав: представители последнего поколения человечества могут жить на свете уже сейчас. Выразительные карие глаза Эйнштейна окружала красная кайма. – С младшим сыном я не разговариваю. Ты знаешь, что он живет в психиатрической клинике? Эдвард. Я не видел его уже больше десяти лет. – Сочувствую, – мягко сказал Лео, у которого детей не было. – Мне… – Слеза скатилась в одну из глубоких морщин на щеке Эйнштейна и потекла вниз. – Я должен загладить свою вину. – Его округлые, сутулые плечи легонько вздрагивали. – Я настроился так и умереть, не решив этот вопрос, но каким-то образом знал, что его жизнь может оборваться… – Он повернулся к Лео. – Тебе следует жениться на Труде. Видит бог, я не ханжа, но, по крайней мере, к концу света следует подходить с самым мирным и счастливым настроем, на какой способен человек, не так ли? – Я не собираюсь оспаривать твоих утилитарных склонностей, старина, но, даже если мир обречен, то человечество, возможно, и нет. – То есть? – Я говорил, что долго беседовал с Оппенгеймером. Он совершенно удручен – не этим, а тем, что уже случилось. Он вымотан и истощен, этакая спичка, сотрясаемая изнурительным кашлем. Но, по его словам, Теллер уверен, что можно найти способ спасти хотя бы часть человечества. И Вигнер разделяет мнение Теллера. Ну, я, будучи утопистом, пожалуй, верю не только в воздушные замки, но и в эту возможность. – Ты, Вигнер и Теллер? – сказал Эйнштейн. Он высморкался, потер глаза и задумчиво уставился в окно. Постояв так, он вскинул перед собою ладонями одна к другой испещренные старческой пигментацией руки. – Нет, у меня не хватит дерзости спорить с тремя марсианами. Лео чуть заметно улыбнулся. – Ладно, – сказал Эйнштейн. – Проникнуться фатализмом никогда не поздно. – Он расправил свитер на животе. – Послушаем, что скажет четвертый марсианин? Джонни фон Нейман сейчас как раз здесь, в Принстоне, и занимается чем-то таким, что вполне может пригодиться. Глава 22 Ich bin Feuer und Flamme dafür[40]. Альберт Эйнштейн об Институте перспективных исследований Силард и Эйнштейн вышли из белого, обшитого вагонкой дома осенним полднем. Воздух был холодным и терпким, как только что снятый с дерева макинтош. Обычно Лео ходил бодро и энергично, но сейчас он замедлил шаг из почтения к возрасту своего друга. Они шли по обсаженной деревьями Мерсер-стрит, направляясь к Институту перспективных исследований. Этот институт, основанный братом и сестрой Луисом Бамбергером и Кэрри Фулд, пожертвовавших пять миллионов долларов из капиталов, заработанных на розничной торговле, собрал немало лучших в мире специалистов по физике и математике, а также некоторое количество таких же светил в гуманитарных областях. Был день Хэллоуина. В прошлом году в Чикаго Лео видел тыквенные фонарики, на которых были вырезаны карикатуры на Гитлера или лица с раскосыми глазами – самое страшное, что тогда могли вообразить американцы. Однако теперь на тыквах опять появились гоблинские рожи и благодушные улыбки… или, возможно, победоносные ухмылки. – Вы еще увидите, какие здесь обширные владения, – сказал Эйнштейн (они продолжали беседовать по-немецки). – Сейчас институту принадлежит более двухсот сорока гектаров, но наша гордость и радость – это институтские леса. Осина, клен, бук, дуб, береза: какое дерево ни назови, у нас все есть. Там есть прекрасный ручей, а весной – прекрасные полевые цветы. Я знаю, Лео, что вы любите гулять. Лес успокаивает душу, а соловьи и другие певчие птицы составят вам отличную компанию. – Звучит чрезвычайно заманчиво. – Я ничего не приукрашиваю. Правда, скоро у нас выпадет снег. Я сам этим не увлекаюсь, но мне говорили, что здесь и лыжные прогулки замечательные. У нас имеется собственная неплохая библиотека, которая растет с каждым годом, к тому же совсем рядом находится Принстон, – он, естественно, явно имел в виду университет, а не город, – а там библиотека просто замечательная. – А жилье здесь есть? – Есть. И даже роскошное. Я предпочитаю жить в своем доме и с удовольствием хожу пешком в институт – ежедневно проходить милю туда и милю обратно очень полезно для здоровья, – но многие устроились в кампусе. Ну а директору, как подобает, предоставлен шикарный особняк Олден-мэнор. – Кто еще здесь обретается? – La crème de la crème[41], – ответил Эйнштейн по-французски и опять перешел на немецкий. – Курт Гёдель, Освальд Веблен и Герман Вейль были здесь с самого начала. Ну, конечно, Вольфганг Паули – как же его не вспомнить? – Эйнштейн хохотнул. – Ну и еще много народу. Уверяю вас, Лео, ведущий центр физики находится сейчас не в Геттингене и даже не в Беркли, а здесь. Они подошли к главным воротам. Охранник махнул рукой Эйнштейну, и великий человек ответил ему широкой улыбкой и приветливо кивнул. – И что, даже необязательно преподавать? – спросил Лео. – Нет. Ни студентов, ни бесконечных кафедральных и факультетских собраний. Лишь общество наилучших умов и масса времени для раздумий. Развернувшееся впереди длинное трехэтажное здание из красновато-коричневого кирпича, увенчанное башней с часами, явно произвело впечатление на Силарда. – Это Фулд-холл, – сказал Эйнштейн. – Построен в 1939 году. – Несомненно, индивидуальный проект! – заявил Лео. – Я знаю, вы никогда не видели Лос-Аламоса; я сам старался избегать его, как самой смерти, – но там попытались обойтись прежними домами, в которых раньше помещалась школа для мальчиков, и вдобавок налепили жестяных сборных домиков и тому подобного оскорбления вкуса и комфорта, которые можно было очень быстро привезти и собрать посреди пустыни. В таком месте просто невозможно здраво мыслить! Я предупреждал, что все, кто туда попадет, сойдут с ума. Так и получилось! – Он вспомнил, что сказал ему Ферми после одного из визитов Итальянского штурмана в Лос-Аламос: «У меня такое впечатление, что эти люди на самом деле хотят создать бомбу!» Эйнштейн печально кивнул. – Но вот это!.. – продолжал Лео. – В таком месте можно с удовольствием работать десятки лет. – Понятия не имею, сколько лет мне осталось, – ответил Эйнштейн, – но я намерен провести их здесь. Если окажется, что рай существует, он, несомненно, будет располагаться ступенью ниже. – Они вошли в мраморный вестибюль Фулд-холла. – И, кстати, насчет ступеней: любимый проект Джонни загнали в подвал. – Эйнштейн первым спустился по лестнице, крепко держась за деревянные перила. Они вошли в большую, но почти пустую комнату, освещенную только голыми лампочками, подвешенными к бетонному потолку, и Силард впервые с довоенных времен увидел своего старого друга; тот сидел, сгорбившись, за письменным столом. Фон Нейман был на шесть лет моложе Лео, ему исполнился только сорок один год, но Лео подумал, что к нему самому годы отнеслись добрее, чем к его соотечественнику. Волосы Джонни отступили со лба к макушке, а щеки запали, зато резко выдавались скулы. – Янчи! – окликнул его Лео, используя венгерское уменьшительное имя. Фон Нейман поднял голову. – Силард! – Он поднялся с места, подошел – звук шагов гулко разносился по пустому помещению – и, энергично встряхивая, пожал руку Лео. – Какой приятный сюрприз! – сказал он по-венгерски и фамильярно ткнул Лео в живот. – Вижу, даже в военное время для вас имелись и пироги, и булки! – Мозгу требуется энергия, – на том же языке ответил Лео. – Что привело вас сюда? – продолжил фон Нейман, перейдя на немецкий, чтобы дать возможность и Эйнштейну включиться в разговор. – Неужели вас наконец-то выгнали из Чикаго? – Нет, нет, нет. Я приехал, чтобы проконсультироваться с Эйнштейном. А он сказал, что вы работаете над чем-то интересным и полезным. – Совершенно верно, – ответил фон Нейман. – Я думаю над кое-чем поважнее бомбы – о вычислителях. – Ах, старина Янчи! – рассмеялся Силард. – Вас, как всегда, интересуют дамы. – Увы, речь идет не о женщинах, а о машинах. И мы намерены построить здесь самую лучшую из них. – Знаете, – вмешался Эйнштейн, перейдя почему-то на английский, – я сначала был против. Как, впрочем, и директор Фрэнк Эйделотт, что с его стороны очень странно: ведь эта штука должна будет много прибавлять![42] – Он испытующе взглянул на Лео. – Не очень? Ну ладно. Силард, который громко смеялся только на фильмах Чарли Чаплина, выдавил слабую улыбку, и Эйнштейн опять переключился на немецкий: – Этот институт призван стать убежищем, прибежищем чистой мысли, не имеющей отношения к практическому применению – больше нам, дорогой Лео, не придется патентовать холодильники! Сотрудники института занимаются только теоретической работой, никаких экспериментов. Но Джонни долго старался убедить нас, что мы очень сильно нуждаемся в его замечательном электронном чудовище, которое многократно ускорит расчеты, и только в этом месяце получил финансирование. Что касается меня, то я уже стар; спешка давно меня не интересует. – Вычислитель сможет справляться с задачами, совершенно непосильными для человека с логарифмической линейкой, – сказал фон Нейман. – Среди наших конкретных планов – идеально точное прогнозирование погоды. А впоследствии, возможно, даже управление погодой. – Все только и говорят что о погоде, – сказал Лео, – но никто пока не решался делать с нею что-нибудь – до вас, Янчи. Фон Нейман одновременно с Лео, в 1920-х годах, жил в Берлине. Знакомые часто называли его Повесой Джонни за пристрастие к шумным вечеринкам. В ИПИ он работал с 1933 года; сюда он попал почти сразу же после того, как сбежал от стремительно росших при Гитлере в Германии антисемитских настроений (сначала он попытался формально принять католицизм, но очень быстро убедился в том, что это нисколько не помогает). В 1943 году он на некоторое время уехал в Лос-Аламос, чтобы помогать Оппенгеймеру, но в основном его работа в военное время была связана с ЭНИАКом, первой в мире электронно-вычислительной машиной, находившейся в университете Пенсильвании. – В ходе первой попытки мы очень много узнали, – сказал фон Нейман. – Но в вычислителе, который скоро займет всю эту комнату, будет использована новая… – он нетерпеливо помахал рукой, подыскивая слово, – архитектура. Уверен, что он станет образцом для всех будущих вычислительных машин. – Неужели? – отозвался Лео. Фон Нейман кивнул: – Я сконструировал вычислительные элементы, используемые в ЭНИАКе, и точно знаю, что по сравнению с тем, что мы делаем сейчас, они архаичны, как динозавры. – Он вскинул голову с таким видом, будто эти самые динозавры как раз находились перед ним. – Совершенно новый подход. – Ну, новые подходы – это как раз то, что нам сейчас нужно, – ответил Силард. – Для чего? – спросил фон Нейман. – Янчи, извините, мне нужно перекинуться несколькими словами с Эйнштейном. – Лео приобнял старшего товарища за плечи и вывел в коридор. Там он почти взбежал по лестнице, вышел из дома, опять оказался под лучами октябрьского солнышка и остановился, дожидаясь отставшего Эйнштейна. – Это оно, – решительно сказал он, указав жестом на окружавший их парк. – Что – оно? – спросил Альберт. – Место для штаб-квартиры работ по спасению человечества, конечно. Что может быть лучше? Давайте-ка постараемся собрать сюда лучшие умы из Лос-Аламоса и Чикаго, прежде чем их растащат по преподавательским кафедрам. Альберт, старина, вы же пользуетесь влиянием, верно?