Брови Эйнштейна поползли вверх – два белых облачка стремились присоединиться к другим, безмятежно плывущим по небу. Он медленно кивнул. – У них действительно есть обычай прислушиваться к моему мнению, несмотря на сомнения по поводу компьютера Джонни. – Замечательно! Нам нужно поговорить с вашим директором, этим Эдд-э-лот-ом. – Лео исказил фамилию, подстроив ее под эйнштейновский каламбур, и собеседник улыбнулся, довольный тем, что его шутку все же оценили и даже обыграли еще раз. – Между прочим, Фрэнк говорил мне, что подумывает об отставке – на будущий год ему исполнится шестьдесят пять. Он пока еще не сообщал о своем намерении, но собирается сделать это уже на будущей неделе. – Ага! И этому чудесному месту потребуется новый директор, – воодушевленно подхватил Лео. – И я знаю подходящего человека! Глава 23 Увидев фотографии из Хиросимы, [Оппенгеймер], похоже, пришел к твердому убеждению, что уникальная, не имеющая себе равных лаборатория, которую он создал, не имеет больше права на существование. Эдвард Теллер Эдвард Теллер провел менее шести месяцев в Чикагском университете, где работал вместе с Энрико Ферми, и в марте 1943 года переехал в Лос-Аламос. Но, хотя время его пребывания в Городе на ветрах оказалось столь недолгим, он произвел там яркое впечатление, и университет очень хотел заполучить его обратно – особенно сейчас, после того, как миру рассказали о Манхэттенском проекте. Не далее как на текущей неделе Норрис Брэдбери, сменивший Оппи на посту директора Лос-Аламоса, предложил Теллеру должность руководителя теоретического отдела вместо Ханса Бете, который тоже покинул Гору. Теллер считал, что этого слишком мало, да и слишком поздно; этот пост должен был достаться ему два с половиной года назад. Тем не менее это дало ему сильную позицию на переговорах сегодня, во время его ответного визита в Чикагский университет. Он был уверен, что ему предложат должность штатного профессора. – Такого места вы еще не видели! – воскликнул по-венгерски его старый друг Лео Силард, когда они прогуливались по кампусу Чикаго. Он имел в виду идиллический Институт перспективных исследований в Нью-Джерси. – Янчи рассказывал мне о нем, – ответил Теллер (тоже на родном языке). – Ба! Слова ничего не стоят. Вы должны съездить туда вместе со мною и убедиться лично. Что касается предстоящей работы, нам ни в коем случае не стоит оставаться здесь, в Чикаго. – Он указал на группу зданий, в которых размещался факультет искусств. – Нам нельзя оставаться в каком-либо традиционном университете с сотней всяческих неуместно разнообразных кафедр и бесконечной бюрократией. – Янчи сказал, что в том институте есть историки. – Совершенно верно, есть. И люди, занимающиеся прочими гуманитарными науками. Вы знаете, что такое палеография? Мне пришлось заглянуть в энциклопедию. Но большинство там составляют физики и математики – и Янчи строит самую большую в мире вычислительную машину, которая будет помогать в расчетах. – И какую же роль вы видите там для меня? – Эде! – Силард использовал родную, венгерскую форму имени Теллера, а не латинизированную, как обычно. – Эде, мальчик мой, естественно, это важнейший вопрос! Я думаю, что вы станете там новым директором! Ноябрьский ветер трепал одежду и кусал за щеки. – Я?! – отозвался Теллер, не скрывая удивления. – А кто же еще? Нынешний руководитель уходит в отставку. Теоретический отдел в Лос-Аламосе достался не вам. А сейчас перед вами шанс возглавить нечто даже более важное – организовать работу лучших умов мира по спасению планеты. Теллер сдвинул густые брови: – Вообще-то я собирался продолжить работу над супербомбой или здесь вместе с Ферми, или в Лос-Аламосе. – Нет, нет, нет! – возразил Лео. – Только дуракам может прийти в голову драться в горящем доме. Закончилась не только эта война, но и все войны. Каким безумием было бы ссориться из-за границ и ресурсов, которые в скором времени сгорят дотла. – Это будет важная работа, – медленно, словно смакуя, проговорил Теллер. Лео помолчал, дожидаясь, пока встречная кучка студентов пройдет мимо. Теллер услышал, как кто-то из них воскликнул: «Мой бог, это же Эдвард Теллер!» – Это будет важнейшая работа, – ответил Лео, когда они вновь оказались вне пределов слышимости для посторонних. – Самая важная работа, какую только можно представить. – Но почему я? Мне кажется, что самой подходящей кандидатурой был бы Оппенгеймер. В Лос-Аламосе он показал себя прекрасным организатором. – Оппенгеймер! Он запретил распространение там моей петиции – вы сами сказали мне об этом. Я слышал, будто он сказал Трумэну, что у него руки в крови – и так оно и есть! Но вы, дорогой Эде, вы же не работали над этой ужасной бомбой, вы не ограничивали себя ближней перспективой. – Я знаю людей, – сказал Теллер, – которые возражали и продолжают возражать против любых работ по термоядерным бомбам. – И тут он, видимо, понял, куда клонит Силард. Его голос сделался резким. – И вы тоже хотите отвлечь меня от этой работы! Лео улыбнулся: – О, можно сказать и так. Конечно же, я не намерен повторять прежнюю ошибку. Если бы вы не отвезли меня к Эйнштейну и если бы я не убедил его подписать письмо Рузвельту, сегодня в мире не было бы атомных бомб; я переоценил как знания, так и целеустремленность и немцев, и Советов. Честно сознаюсь: я почти уверен в том, что, если американскими усилиями по созданию супербомбы не будет командовать человек вашего калибра, такое оружие вовсе не появится. Калибр. Командовать. Теллер нахмурился. Как только разговор заходил о бомбах, в языке начинали преобладать термины, связанные с оружием; даже Лео – скорее ягненок, нежели лев, несмотря на свое имя, – поддался этому настрою. Но, возможно, его старый друг прав. Ни Германия, ни Япония больше не имели возможности проводить подобные исследования, а у Советов кто мог бы соперничать с американцами? Возможно, Курчатов. Капица? И впрямь маловероятно. И все же… – Но ведь это административная работа. – Именно таким презрительным тоном любой исследователь в любом уголке мира говорил бы о подобной должности. – Эде, как раз административных обязанностей там будет очень мало. Эйнштейн объяснял мне, что идеальным администратором для этого института был бы очень спокойный человек, который не будет лишний раз тревожить людей, погруженных в размышления, а это значит, что и у вас будет достаточно времени для ваших собственных размышлений. Но, конечно, шеф-повар должен привнести в гуляш дополнительную приправу: стиль, который побудит других присоединиться к нашим усилиям. Я реалистично отношусь к своей репутации: я кусачий овод. Да, да, те, кто меня знает, очень высокого мнения обо мне, но ведь мало кто меня знает. А вот вы, Эде, когда-нибудь поедете в Стокгольм, помяните мое слово; вам, Брунауэру и Эммету полагается именно эта награда за предложенный перед войной метод БЭТ. Это великое достижение. Они подошли к развилке. Лео выбрал левую дорожку, и Теллер, естественно, пошел с ним. Он никогда не говорил никому, кроме Мичи, о надежде когда-нибудь получить Нобелевскую премию за эту работу, но БЭТ действительно очень высоко оценивали в научном мире, хотя, как часто говорил себе Теллер, по справедливости этот метод должен называться ТБЭ; его роль тут была, пожалуй, даже существеннее, чем в открытии эффекта Теллера – Яна. – Но если вы будете вести исследования этой бомбы на принципе синтеза, – продолжал Силард, – то с какой целью? – Естественно, ради мира. Это настолько ужасное оружие, что не может быть даже и речи о его применении. – Вот именно! Целью Оппенгеймера было применение его бомбы. Что он говорил, когда запретил вам распространить мою петицию? Нет, нет, не надо, не отвечайте, я помню, что вы мне тогда написали. Он говорил, что решение нужно оставить политикам, что ученым не пристало лезть в эти вопросы и что самые серьезные проблемы следует доверить правительственным мудрецам. Теллер кивнул, живо припомнив тот разговор: Оппи, со своим обычным обаянием, заявил, что, по его мнению, ученым не подобает использовать тот престиж, которым они могут обладать, в качестве платформы для политических заявлений. Он в ярких выражениях говорил о глубокой озабоченности, тщательности и мудрости, с которыми такие вопросы решаются в Вашингтоне. «Наша судьба, – сказал он, – вверена лучшим, самым добросовестным людям нашей нации, располагающим информацией, которой нет у нас». – Да, – согласился Эдвард. – Простите, Лео, но он говорил очень убедительно. – Это он умеет. Но говорил ли он вам, что состоит в Научном отделе Временного комитета по атомной энергии? У Теллера оборвалось сердце. – Что? – А говорил он вам, что шестнадцатого июня – прямо перед тем, как вы в Лос-Аламосе показали ему мою петицию! – он написал от имени этого отдела доклад, который пошел прямо к президенту Трумэну, где рекомендовалось сбросить бомбу на Японию без предупреждения? Теллер почувствовал едкий комок в горле: – В первый раз слышу. – Но это правда. Ферми, тоже состоящий в Научном отделе вместе с Комптоном и Лоуренсом, показал мне копию этого доклада и подтвердил, что его автор – Оппенгеймер. Впереди оказалась деревянная скамейка; краска с нее почти полностью облезла от непогоды. Силард опустился на нее, жестом предложил Теллеру присоединиться к нему, извлек из внутреннего кармана пачку сложенных листов, расправил ее, вынул последний и вручил Теллеру. – Взгляните на подчеркнутый абзац. Теллер тоже расстегнул пару верхних пуговиц на плаще и достал очки из внутреннего кармана куртки, которую носил вместо пиджака. Водрузив их на нос, он пробежал выделенные строки: «Мы не можем предложить никакой технической демонстрации, которая могла бы положить конец войне; мы не видим приемлемых альтернатив прямому военному применению». – Проклятье… – пробормотал Теллер и перечитал текст, словно не поверил собственным глазам. – Он… – Лгал вам, – просто сказал Силард. – Или, деликатно выражаясь, намеренно вводил вас в заблуждение. – Но зачем? – спросил Теллер. На круглом лице Силарда было прямо-таки написано, что он считает вопрос наивным. – Оппенгеймер – креатура Гровза, и Гровз с самого начала хотел применить бомбу. Естественно, Оппенгеймер разыгрывал его сценарий. Теллер склонил голову набок: – Пусть так. В том, что он был заодно с ними, нет никаких сомнений, но в день бомбардировки Хиросимы он пришел ко мне и мы долго беседовали. Он был разбит вдребезги; я никогда не видел такого человека… так страдавшего. А Мици слышала от Китти, что после Нагасаки ему стало еще хуже. – Угрызения совести после бомбардировки никак не могут послужить утешением японцам, – ответил Лео. – Согласен, но… – И тут его осенило. – Дело не в Оппенгеймере, – пророкотал он, жестом обвинителя наставив палец на Силарда. – Дело в генерале Гровзе! Если институтом в конце концов станет управлять Оппи, то, несомненно, Гровз будет руководить им, дергая за ниточки, точно так же, как это было в Лос-Аламосе. Черт возьми, если бы Оппи добился своего, нам бы всем присвоили звания и заставили ходить в форме! Но я лишь мимолетно знаком с Гровзом; он не имеет надо мной никакой власти. Лео улыбнулся, как мальчик, пойманный за невинной шалостью: – Я признаю, что это плюс. Но вы недооцениваете себя, мой друг. У вас есть связи, которые нам понадобятся. Гровз, несомненно, приложил бы все усилия, чтобы ограничить круг участников американцами; вы же сами видели, как он обращался с британцами, работавшими в «Трубных сплавах»! Но нам понадобятся лучшие умы и отсюда, из Северной Америки, и из Европы, включая… – Гейзенберга, – подхватил Теллер. – Мой научный руководитель. – Совершенно верно. Откровенно говоря, думая о кандидатуре директора, я прежде всего вспомнил о Нильсе Боре, но Гейзенберг после их резкой размолвки во время войны ни за что не согласился бы работать под его началом. Вы другое дело. Вам он поверит, как и большинство европейцев. Ну, и конечно, вам поверит ваш приятель-марсианин фон Нейман, который уже работает в ИПИ. – Лео, все это очень заманчиво, но… – Но что? Вас призывает сама судьба! Кроме того, я вник в детали. Работа директора ИПИ хорошо оплачивается – 20 000 долларов в год; жить вы будете в Олден-Мэноре, особняке в восемнадцать комнат, укомплектованном прислугой. Еще и щедрая пенсия предусмотрена. И, конечно, моральный выигрыш в том, что вы сможете сосредоточить свою работу на цели спасения мира. Вспомните, что сами написали мне летом: «Я не питаю надежды очистить совесть; то, над чем мы работаем, настолько ужасно, что ничто не может спасти наши души». Подумайте, старина, вдруг такая возможность все же выпадет?