В кухне внезапно раздался грохот. Эдвард и Мици взлетели с дивана и кинулись туда. Их сын Пол, неполных трех лет от роду, сидел перед кучей деревянных кирпичиков. Его недоделанная постройка обрушилась. Эдвард хорошо понимал чувства ребенка. Но Пол был спокойным, добродушным мальчиком и уже принялся складывать кирпичики заново. – Вот и еще одна причина для возвращения на восток, – сказала Мици. – Здесь почти не осталось товарищей для Пола, хотя… – Ничего, у него есть я. – Эдвард присел на корточки. – Залезай, малыш! Пол радостно вскарабкался на широкую отцовскую спину, и они поскакали вокруг гостиной. Мици улыбнулась: – Я думаю, что к концу лета у него будет еще больше общения. Эдвард завершил второй круг по гостиной, отнес мальчика обратно в кухню, к его кубикам, и взъерошил его волосы, когда тот сполз на пол. – О чем это ты? – Я, это… Эдвард вскинул брови: – Что – это? Она укоризненно покачала головой: – Милый, разве можно гению быть таким недогадливым? – и продолжила, улыбаясь: – Я беременна. Так что нам, вероятно, все же нужно будет переехать в дом побольше на Бастьюб-роу. Эдвард просиял, шагнул к жене и заключил ее в объятия. * * * – Но, ради всего святого, – сказал Роберт Оппенгеймер, – как, черт возьми, мы преподнесем эти новости миру? Совещание в его временном кабинете в ИПИ шло уже третий час. Уважая Гровза, который терпеть не мог табачного дыма, Оппи распахнул окно и, подняв руку, сбил сосульки с небольшого кирпичного карниза; они падали и вонзались в снег, как ракеты на излете. И сейчас он стоял на холодном сквозняке и выдыхал наружу ореховые облака, которые по большей части просто вдувало обратно. И. А. Раби, не столь зависимый от никотина, сидел на своем месте и просто терпел. Гровз все так же сидел во вращающемся кресле, а вот полковник Николс либо получил от своего командира команду «вольно», либо просто устал стоять без движения и в конце концов присел на край стола из красного дерева. Генерал потер седеющие виски, как будто пытался усмирить головную боль. – Преподнесем новость, говорите? Новости нет, и мы ни в коем случае не станем нарушать режим секретности. Раби искренне возмутился: – Вы, наверное, шутите! Да разве можно говорить о секретности, когда весь этот распроклятый мир вот-вот сгорит? – Если это все же произойдет, то заблаговременное предупреждение никому не поможет, – ответил Гровз. – Но ведь смысл всей затеи в том, чтобы предупредить катастрофу, а бессмысленная паника будет только мешать нам. – Согласен, – сказал Раби, – но публика все же имеет право знать. – Права не по моей части, – ответил Гровз. – У нас принято доводить информацию «в части касающейся», то есть необходимой для дела, а Джон Кью Паблик[49] тут ничем помочь не может, следовательно, его ничего не касается. – Он поднял широкую ладонь. – Да, да, вы, ученые, целиком и полностью за открытость. Но задумайтесь вот о чем: захочет ли публика вообще знать об этом? В ее ли интересах будет осведомленность? Гровз перевел взгляд на Оппи: – Мне известно, что вы, Роберт, в 1929 году остались в неведении насчет краха Уолл-стрит, и считаю, что это было прекрасно. А вот я очень хорошо его помню. Была массовая истерика, люди бросались из окон, на улицах происходили волнения. Конечно, сейчас, когда все это осталось в прошлом, реакция кажется чрезмерной – но тогда? Отчаянную реакцию на газетные заголовки можно предсказать заранее. – Выражение его лица сделалось еще более суровым, чем обычно. – А ведь только что закончилась мировая война. Материальный ущерб не поддается исчислению. Чтобы восстановить все, что было разрушено в Европе, потребуются десятилетия. – И в Японии, – добавил Оппи. – Да, и в Японии, – согласился Гровз, у которого хватило выдержки, чтобы не выказывать раздражения после этой реплики. – Вы считаете, что, если мы скажем людям, что мир, скорее всего, обречен на гибель и ничего поделать нельзя, это спокойно примут к сведению? Нет, они будут с полным основанием задаваться вопросом, зачем мы об этом говорим. – До того, как наступит конец, – сказал Оппи, – если он наступит, людям все равно будут нужны жилье, рабочие места и все, что требуется для обеспечения жизнедеятельности. – Совершенно верно, – кивнул Гровз. – Насущные житейские заботы – и нам остро необходимо, чтобы люди целиком и полностью сосредоточились на них. – Если они способны сосредоточиться на чем-нибудь, – сказал Раби. – Евреи по всему миру оплакивают наших погибших сородичей, и у каждого представителя любой веры, хоть в Европе, хоть в России, да и в Японии или Китае, наверняка погиб кто-то из близких. – Безусловно, – ответил Гровз таким тоном, будто Раби сообщил ему важную новость. – Подсчеты еще идут, но уже сейчас можно предположить, что погибло более пятидесяти миллионов человек. Неужели вы хотите объявить всему миру, что это всего лишь капля в море? Что, если мы не справимся со своей задачей, в одночасье умрут миллиарды? Трубка Оппи догорела. – Все мы умрем, – коротко сказал он, набивая ее заново. – Да, конечно, – ответил Гровз, – но не все сразу. Роберт, я знаю, что вы терзаетесь из-за того, что мы сделали в Японии. Я – нет; моя совесть чиста. Шла война, и наши действия помогли спасти много жизней американцев. Точка. И в Японии многие выжили – гораздо больше, чем погибло. В том будущем, которое вы предвидите, при солнечном извержении за сколько времени все погибнут? За секунды, минуты? Самое большее, за день? Рассказать людям, которые все еще хоронят своих мертвецов или, что, может быть, еще хуже, живут с ложной надеждой, что кто-то из пропавших на войне все же может вернуться живым, – рассказать им, что мы все умрем и не останется никого, кто оплакал бы нас? Разве это не будет неоправданной жестокостью? – Но это случится не раньше конца 2020-х годов, – сказал Оппи. – До события столько времени, что оно не повлияет на людское поведение. – Да ну? – вскинулся Гровз. – Вы знаете это наверняка? – Конечно, нет. Но ведь это все равно что узнать о наступлении ледникового периода через сотню лет. Или что, наоборот, полярные льды растают и мир столкнется с затоплением прибрежных областей и безумными ураганами. Что с этим можно поделать? Ничего. Остается продолжать свою обычную унылую грызню. – Вы несколько лет прожили в пригороде Сан-Франциско, – возразил Гровз, – города, который в ближайшие сто, плюс минус сколько-то лет наверняка будет разрушен – в который раз! – землетрясением. Далеко не все способны игнорировать грядущую опасность так же равнодушно, как и вы. Исидор Раби привстал со стула и повернул его так, чтобы лучше видеть Оппи. – Генерал, возможно, прав. Когда-то Ферми рассказывал на публичных лекциях о возможности цепной ядерной реакции. Мы с Силардом считали, что эту идею нужно держать в тайне. Когда я сказал об этом Энрико, он только посмеялся. Он считал, что вероятность осуществления этого процесса очень мала – так зачем же скрывать гипотезу? Когда я спросил его, что он считает малой вероятностью, он ответил: «Десять процентов». Я на это сказал ему, что, когда речь идет о жизни и смерти, десять процентов отнюдь не малая вероятность. Если у меня воспаление легких и врач говорит, что вероятность моей смерти десять процентов, я буду очень рад. – Попали в яблочко! – сказал Гровз. – Это же ящик Пандоры. Стоит информации вырваться наружу, как вернуть ее в состояние тайны уже невозможно. Так что нам потребуются очень серьезные, очень весомые обоснования – а не только прекраснодушные высокоморальные разговоры, – чтобы позволить вытряхнуть кошку из ящика. Упоминание кошки и ящика, естественно, навело Оппи на мысли о Шредингере. Но если рассказать человечеству о том, что намеревается устроить Солнце, ни один из возможных исходов не станет истиной: человечество все равно останется в суперпозиции, возможно, живое, возможно, мертвое, в зависимости от того, какой результат получат или не получат к нужному времени здешние ученые. Генерал продолжал: – Ваш хваленый Силард хотел предупредить японцев, помните? Ограничиться демонстрацией действия бомбы. У нас было множество веских причин поступить совсем не так, но, пожалуй, главной явилась невозможность предсказать, как они отреагируют на демонстрацию. Сложат ли они оружие, как думал Силард, или, напротив, ожесточатся, решив, что если они все равно обречены, то лучше будет уйти в сиянии славы, забрав с собой как можно больше врагов? Или же, увидев демонстрацию бомбы, придут к выводу, что у нас не хватит духу применить ее против людей, и поэтому будут сражаться еще упорнее? – Он пренебрежительно махнул рукой. – Но ведь это была мелочь по сравнению с тем, о чем мы говорим. Объявить двум и трем десятым миллиарда людей, что планета обречена – получится крупнейший психологический эксперимент в истории. – Пророки, вещавшие о скором конце света, появлялись не однажды, – сказал Оппи, – а цивилизация все… все держится. – Совершенно верно, – согласился Гровз и кивнул. – Но ведь все они были просто сумасшедшими, – он покачал пальцем, указывая на Оппенгеймера и Раби, – а не известнейшими учеными мира, – он ткнул пальцем себе в грудь, – и не правительством Соединенных Штатов. – Гровз опустил палец и обвел взглядом обоих физиков. – Вы можете предсказать последствия? Вы, доктор Раби? Вы, доктор Оппенгеймер? Он сделал паузу, предоставив собеседникам возможность ответить. Оба молчали, и генерал продолжил: – Допустим, вы скажете, что негативной реакции можно ждать только от десяти процентов населения – воспользуемся тем же самым числом, которое вы назвали, вспоминая о разговоре с Ферми по поводу вероятности осуществления цепной реакции. Пусть так, но каким у вас будет доверительный интервал? Если ваша оценка верна с точностью до порядка, что считал бы нормальным ваш пустобрех Силард, то паника охватит в лучшем случае двадцать три миллиона человек, а в худшем это будут все без исключения. Роберт, я знаю, насколько упорно вы боретесь за международный контроль над атомной энергией. Может быть, вам удастся добиться своего, может быть, нет. Но, джентльмены, сейчас мы благодаря Роберту и мне вошли в новую эру – атомную эру. И недалек уже тот день, когда один паникер сможет вызвать такую эскалацию, которая уничтожит нас всех столь же верно, как ваш солнечный взрыв. Я со своей стороны совершенно не хочу давать никому из обладающих такой властью лишнего шанса свихнуться. – Совершенно правильный подход, – сказал Раби, взглянув на Оппенгеймера. – И не забывайте: мы совершенно не представляем себе, какую часть человечества удастся спасти, если это вообще будет возможно. Если решением будет эвакуация людей с планеты, то удастся вывезти лишь тысячи, а не миллионы и не миллиарды. Как только мы объявим о том, кто улетит, чтобы выжить, и кто останется умирать, начнутся массовые волнения. Гровз резко кивнул: – Совершенно верно. Помните, что творилось семь лет назад. Радиопостановка Орсона Уэллса. Как она называлась?.. – «Война миров», – подсказал полковник Николс. – Да, точно. Помните, какая началась паника? Оппи умудрился узнать об истории с радиопостановкой только задним числом, но теперь ему было известно, что названный в ней пункт первой высадки марсиан находился всего в четырех милях к юго-востоку отсюда, в Гроверс-Милл; Эйнштейн с большим удовольствием указал ему это место во время их совместной прогулки. – Слова о том, что вот-вот наступит конец света, прозвучавшие в одной-единственной радиопостановке часовой продолжительности, передававшейся по одной программе, вызвали панику по всей стране, – продолжал Гровз. – А теперь представьте себе, что будет твориться, если о том же самом будут неделями и месяцами вещать по всем волнам. – Но эта участь будет единой для всего мира, – сказал Оппи, – и мы могли бы воспользоваться помощью всего мира или, по крайней мере, всего научного мира. Гровз поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее: – Я предоставляю вам лучших ученых Германии. Но даже если бы я считал, что, скажем, в России или Китае может найтись кто-то полезный – а в этом я сомневаюсь, – проблема не в этом. Дело не в компетентности, а, как я уже сказал, в секретности. И не только ради предотвращения паники. Ради того, чтобы сделать дело. Роберт, вы думаете, мы смогли бы получить Лос-Аламос в качестве базы для работы, если бы конгресс знал, чем мы занимаемся? Борьба за казенный пирог – за то, чтобы его краюха оказалась в этом или в том округе независимо от того, соответствует ли это место нашим потребностям, – растянулась бы на месяцы, если не на годы. – Он перевел взгляд на Раби. – А вы, доктор Раби, упомянули Энрико Ферми. Неужели вы хоть на секунду подумали, что ему позволили бы построить свой первый атомный реактор под трибуной стадиона Стэгг-Филд – в Чикагском университете, черт возьми! – если бы за работой велся бы хоть какой-то общественный надзор? Черт возьми, он не сказал об этом даже президенту университета! Если бы что-то пошло не так, он мог бы отравить или взорвать весь город. – Да, но… – Нет, Роберт, никаких «но». Разве вы рассказали миру о том, как Эдвард Теллер в 1942 году, на первом собрании ваших светил, сказал, что взрыв атомной бомбы может поджечь всю атмосферу? Или осведомили мир о том, как Ферми перед испытанием «Тринити» принимал ставки: случится это или нет? Уничтожим мы только Нью-Мексико или всю планету? Губернатор Нью-Мексико узнал об испытании перед самым взрывом, и то потому, что я лично сказал ему о нем, а вице-президент понятия не имел о нашей работе до тех пор, пока не сменил ФДР. – Я встречался с Трумэном, – сказал Оппи. – Он не… не одаренный человек. – Что ж, вы определенно не являетесь авторитетом для него, – сказал Гровз, – как раз после этой вашей встречи. Вы, может быть, не догадываетесь, а я знаю точно. Насколько мне известно, вы сказали, что у вас руки в крови. Так вот, на случай, если до вас это еще не дошло: вы не добились того результата, на который рассчитывали. Оппи совсем замерз у открытого окна. Он с силой потянул скрипучую раму вниз и вернулся на свой долго пустовавший стул. Раби повернулся вместе со своим стулом, чтобы опять сидеть лицом к генералу. Гровз вскинул брови; Оппи заподозрил его в мысли о том, что это почти то же самое, что поставить ученых по стойке «смирно». – На разработку атомной бомбы мы потратили два миллиарда долларов, – сказал Гровз. – Два миллиарда. А вы, доктор Раби, и ваши сотрудники в МТИ потратили полтора миллиарда на радиолокацию, и эта работа практически столь же секретна. Такое финансирование стало возможным лишь потому, что проекты не проходили через палату представителей или сенат. Я могу двигать горами до тех пор, пока остаюсь вне поля зрения комитетов конгресса, сенатских дебатов и, самое главное, изменчивой публики. Скажи избирателям, что тратишь даже не миллиарды, а миллионы на что угодно, и они начнут рыдать, что эти деньги следовало употребить на искоренение нищеты, или строительство новых автострад, или на симфонические оркестры или на бог знает что, пришедшее им в головы. Гровз поднялся со своего мягкого трона, заставив Оппенгеймера и Раби смотреть на него снизу вверх. – Послушайте меня внимательно, джентльмены: я уже открывал Роберту беспрепятственный доступ к самым тугим денежным мешкам мира и могу это сделать снова – но лишь в том случае, если вся работа будет идти за плотно закрытыми дверями. Согласны?