– Ну, Джо, – сказал он, опустившись на свой стул, – как я их? Вольпе покачал головой слева направо, и эти движения определенно свидетельствовали о крайнем неудовольствии. – Хорошо, – сказал он в конце концов. – Слишком хорошо. – Юрист указал взглядом на Льюиса Стросса, сидевшего поодаль от них, и Оппи тоже бросил взгляд в том направлении. И у него сдавило горло. На Горе ему доводилось видеть вблизи гремучих змей, койотов в кустах, грифов-стервятников в пустыне. Он знал, как смотрит существо, желающее твоей смерти. Но взгляд Льюиса Стросса, красного от гнева, напрягшегося от унижения, был гораздо хуже, такой взгляд Оппи видел всего один раз в жизни, и этот взгляд говорил о желании не просто его смерти – в этом не было сомнений, – но желании сначала увидеть, как он страдает, страстном желании сделать все так, чтобы Оппи знал, кто именно уничтожил его. Этот взгляд был ему знаком, потому что он сам видел его много лет назад в своей комнате при Кавендишской лаборатории, глядя в зеркало для бритья, царапая плоть опасной бритвой, в тот день, когда пытался убить Патрика Блэкетта отравленным яблоком. Оппи передернул плечами, отвернулся, и в глаза ему плеснул очередной каскад фотовспышек. Глава 40 Четыре года спустя: 1953 Я должен положить этому конец. Айку следует знать, что на самом деле происходит. Это грубейшая ошибка из тех, которые могут совершить Соединенные Штаты. Адмирал Уильям «Дик» Парсонс на слушаниях, назначенных президентом Эйзенхауэром для отстранения Оппенгеймера от секретной информации; на следующий день Парсонс умер от острой сердечной недостаточности, не успев поговорить с президентом – А, Роберт, благодарю, что пришли. – Не за что, – ответил Оппи. – Для меня это всегда удовольствие. В восьмиугольном зале заседаний Комиссии по атомной энергии стоял длинный деревянный стол, отполированный до такой степени, что в него можно было смотреться, как в зеркало. Когда Оппи вошел в зал, Льюис Стросс, сидевший во главе стола, встал. В комнате находился также косоглазый, отрастивший усики с карандаш толщиной, Кен Николс; он стоял около окна. Ламели жалюзи были установлены горизонтально, и в окна беспрепятственно вливался свет солнца, уже низко опустившегося в этот самый короткий день года. – Слышали про адмирала Парсонса? – осведомился Стросс, неприятно, без всякого нажима, взяв в руку ладонь Оппенгеймера. Оппи кивнул: – Дика? Да. Какое горе. Всего пятьдесят два, еще жить бы да жить. Китти послала Марте лучшие орхидеи и карточку с соболезнованиями. Билла Парсонса друзья называли попросту Дик – сокращенным вторым именем Дикон. Он являлся, как признавал Гровз, бесценным связующим звеном между проектом «Арбор» и Военно-морским флотом, часто навещал Оппенгеймеров в Олден-Мэноре. Недавно он написал Оппи об истерии маккартизма, охватившей нацию, высказав мнение, что «антиинтеллектуализм последних месяцев, возможно, миновал свой пик». Роберт надеялся, что это правда. – Генерал Николс, – сказал Оппи, глядя на человека, который в военное время был помощником Лесли Гровза. Оппи узнал выражение лица Николса – ту самую неприкрытую ненависть, с которой он впервые столкнулся одиннадцать лет назад, когда Гровз демонстративно оскорбил инженера, обладающего докторской степенью, приказав ему отнести китель в химчистку. Несомненно, у презрительного отношения Гровза к Николсу было сотни свидетелей, но все они были гражданскими, отлично понимали принцип «ты начальник – я дурак» и знали, что на любой полученный приказ может быть только один ответ: «Так точно, сэр!» Но Оппи был гражданским и к тому же пусть и не состоял официально, с билетом, в Коммунистической партии, но был непозволительно, согласно упрощенной картине мира, которой руководствовался Николс, близок к ней. – Доктор, – сказал Николс в качестве приветствия; они оба имели право на этот титул, но Николс произнес его как кличку, уменьшительное, отмахиваясь от тупого сопляка, лезущего не в свои дела. – Так вот… – протянул Стросс, – у нас возникла непростая проблема, связанная с вашим допуском к секретной информации. У вас уровень Q – доступ ко всей информации о ядерном оружии, – и это вызывает некоторые недоумения. Президент Эйзенхауэр издал распоряжение о повторной проверке всех лиц, в чьих досье содержится порочащая информация, и… – И, если посмотреть с определенной точки зрения, мое досье просто пухнет от нее, – добродушно отозвался Оппи. – С любой точки зрения! – рявкнул Николс, но Стросс прервал его взглядом. – И, к сожалению, – продолжил Стросс, – мы вынуждены были переложить ваше личное дело на самый верх. Официальные лица предыдущего правительства направили нам письмо, из которого можно… – Из которого, – радостно вступил Николс, – следует, что Дж. Роберт Оппенгеймер, по всей вероятности, является агентом Советского Союза. Оппи почувствовал, что у него отвисла челюсть. – Но это же абсурд! Может быть, кто-то все же заметил много лет назад его встречу со Степаном Захаровичем Апресяном? Если и так, то зачем было ждать столько лет, прежде чем предъявить это дикое обвинение? – Бесспорно, бесспорно, – сказал Стросс, словно отмахиваясь от пустяка. – Тем не менее, увы, это письмо привлекло внимание президента, и поэтому… – Стросс сделал драматическую паузу, и у Оппи сложилось твердое впечатление, что этот уже весьма пожилой человек очень доволен собой, – и поэтому КАЭ подготовила собственное письмо. – Он поднял со стола пачку бумаг и помахал ими в воздухе, как будто сам изумлялся тому, насколько длинным получился документ. – Естественно, – продолжил он, – это всего лишь черновик. Окончательным этот текст станет лишь после того, как под ним появится подпись генерала Николса как генерального директора комиссии, но он еще не поставил ее. – Еще? – повторил Оппенгеймер. – Вот, – сказал Стросс, протягивая бумаги, – взгляните. – Он жестом предложил Оппи занять место за сверкающим, как зеркало, столом. По давней привычке Оппенгеймер начал просматривать текст с конца, как он всегда поступал с объемными документами. Заключительный абзац гласил: …с учетом этих утверждений, которые пока не опровергнуты, и возникших в этой связи вопросов относительно Вашей правдивости, Вашего поведения и даже Вашей лояльности, Ваша работа в Комиссии по атомной энергии и Ваше право на доступ к данным ограниченного доступа настоящим приостанавливаются, с немедленным вступлением ограничений в силу. – Это безосновательно, – сказал Оппи, подняв голову. – Точнее будет сказать неопровержимо, – возразил Николс. – Насколько я помню, двадцать четыре обвинения. Оппи перешел к первой странице и начал читать – как всегда, быстро, охватывая взглядом по целому абзацу зараз. – Что ж, – сказал он, – часть я сразу отвергаю. – Он перевернул страницу. – Часть просто ошибочна. – Он листал страницу за страницей. – И, полагаю, часть можно смело отнести к категории nolo contendere[61]. Ни Стросс, ни Николс, по-видимому, не знали латыни и не имели никакой юридической подготовки; оба хмуро смотрели на него. – То есть, – пояснил Оппи, – я предпочел бы не оспаривать некоторые из этих… – он совершенно не хотел повторять слово, которое употребил Николс, ведь краткий обзор событий человеческой биографии – совсем не перечень обвинений, – пунктов. – Это было бы разумно с вашей стороны, – сказал Николс. – За каждым стоит внушительное документальное обоснование. Оппи снова взял последнюю страницу и указал на место, оставленное для подписи Николса. – Но, как вы отметили, подписи здесь нет. – Нет, – согласился Стросс, нахмурившись (но в отраженном от стола свете могло показаться, будто он подмигнул). – И, конечно, ее и не должно быть. Я имею в виду, что необходимости в полномасштабном расследовании нет, разве что… – …Разве что я захочу сохранить доступ к секретным материалам и положение консультанта. Стросс улыбнулся – плотоядной, змеиной улыбкой – и, наклонившись через стол, постучал пальцем по заключительной странице. – В таком случае, полагаю, вступит в действие вот этот параграф. Оппи прочитал его: Для помощи в разрешении этого вопроса Вам предоставлена привилегия предстать перед Советом по обеспечению благонадежности персонала Комиссии по атомной энергии. Чтобы воспользоваться процедурами слушания в Комиссии по атомной энергии, Вы должны в течение 30 дней после получения этого письма представить мне в письменном виде свой ответ на информацию, изложенную выше, и запросить возможность предстать перед Советом по обеспечению благонадежности персонала. – Значит, если я тихонько… – сказал Оппи, – если подам в отставку… – То мы сожжем то самое письмо, и генералу Николсу не нужно будет ничего подписывать. – Но у меня имеется… – он сделал паузу, а потом выплюнул-таки это слово: – «привилегия» защищать себя на слушаниях, если я предпочту отстаивать свое доброе имя? – Это действительно возможно, – сказал Стросс, – но мы – они – взяли на себя смелость заранее составить для вас заявление об отставке. – Он взял со своего стола лист бумаги и вынул из кармана пиджака авторучку Mont Blanc. – Подпишите это, и никто никогда больше не увидит этого. Но если вы поступите по-другому… Что ж, придется провести расследование по каждому из… сколько, вы сказали, Ник? – Двадцать четыре. Политик из Западной Вирджинии снова нахмурился, как будто названное количество оказалось больше, чем он помнил. – Совету придется расследовать каждый из двадцати четырех пунктов. Поднимать все доступные документы, допрашивать свидетелей – коллег, родственников, друзей. Прямо как на судебном процессе. Вряд ли дело стоит таких неприятностей, – добавил он покровительственным тоном. Во время всего этого разговора Оппи не курил, но сейчас он выдохнул, как будто выпустил облако дыма. – Парни, вы действительно решили играть по-крупному? Теперь Стросс улыбнулся, совершенно не скрывая ехидства: – Да, доктор Оппенгеймер. Конечно, мы играем по-крупному. – На Капитолийском холме об этом знают? Уголок рта политика дернулся. – Еще нет. – Сколько у меня времени для того, чтобы принять решение?