Робб поднялся и шагнул поближе к нему. – Неужели вы этого не подозревали? Легкое покачивание головой. – Нет. – Что вы знали о прошлом Джорджа Элтентона в 1943 году, когда произошел эпизод с Элтентоном и Шевалье? Оппи начал перечислять известные ему факты, загибая длинные пальцы, начиная с испачканного табаком указательного и продвигаясь к мизинцу с ногтем, вечно обгоревшим из-за привычки стряхивать пепел с сигарет: – Что он англичанин, что он инженер-химик; что он провел некоторое время в Советском Союзе, что он работал вроде бы в «Шелл девелопмент компани». – Откуда вам все это известно? Оппи раскурил трубку: – Ну, насчет «Шелл», вероятно, мне сказал он сам или кто-то другой, работавший там же. Что касается его пребывания в России – не помню. Ну, а то, что он англичанин, просто очевидно. – Почему? – По акценту. – Вы были довольно хорошо знакомы с ним, не так ли? – Нет. Насколько я помню, мы виделись раза четыре или пять. – Или шесть. – Когда вы впервые рассказали о своем разговоре с Шевалье кому-либо из сотрудников службы безопасности? – Это было не так. Впервые я упомянул только Элтентона. – Да? – Когда посетил Беркли. – Вы говорили с лейтенантом Джонсоном? – Не помню имени, но это был офицер службы безопасности кампуса. – В документах зарегистрировано, что вы говорили с лейтенантом Льяллом Джонсоном 25 августа 1943 года. Вы согласны? – Согласен. – Предполагаю, что ваша первая беседа с Джонсоном была очень краткой, это так? – Совершенно верно. Думаю, что тогда я сказал лишь нечто вроде того, что на Элтентона стоит обратить внимание. – Да. – Потом меня спросили: почему я это сказал. – Он ждал, что Робб задаст ему наводящий вопрос, но прокурор – а Робб был прокурором во всем, кроме официального наименования, – просто стоял, ожидая, когда Роберт продолжит. И, наконец, почувствовав кислый привкус во рту, спазмы в желудке, он снова заговорил: – Тогда я сочинил… – Черт возьми, черт возьми, черт возьми. Он выдохнул, вдохнул и закончил мысль: – Какую-то ерунду. Робб кивнул, но в глазах его все же мелькнуло ликование, будто он сторговал за пять долларов нечто, стоящее по меньшей мере пятьдесят. – На следующий день с вами беседовал полковник Паш, верно? – Верно. – И эта беседа оказалась весьма продолжительной, не так ли? – Не сказал бы, чтоб она была настолько длительной. – Вы сказали Пашу правду об этом случае? Расположение мест и людей в комнате было распланировано – несомненно, по настоянию Робба – таким образом, что окно располагалось за спинами трибунала; фон был светлее переднего плана, и от этого у Роберта заболела голова. Возможно, в более удобной обстановке он нашел бы способ дать какой-нибудь обтекаемый ответ. Но сейчас он лишь коротко бросил: – Нет. – Вы солгали ему? – сказал Робб таким ядовитым тоном, будто речь шла о чем-то совершенно немыслимом. Возможно, ввел в заблуждение, дезинформировал, как Рик, когда он уверял, что приехал в Касабланку на воды. Но солгал? Очень нехороший ярлык. Оппи склонил голову набок. – Да. – Что из того, что вы сказали Пашу, не было правдой? Еще вдох, выдох… – Что Элтентон пытался наладить связь с тремя участниками проекта через посредников. – Трое участников проекта? – Через посредников. – Посредников? – Через посредника. – Итак, чтобы прояснить ситуацию: вы раскрыли Пашу личность Шевалье? – Нет. – В таком случае предлагаю временно называть Шевалье – Икс. – Согласен. – Вы сказали Пашу, что Икс прощупывал подходы к троим участникам проекта? Оппи скрестил ноги сначала так, потом этак: – Я не могу точно сказать, говорил ли я насчет трех Иксов или… или о том, что Икс обращался к троим ученым. – Разве вы не сказали, что Икс обращался к троим людям? Оппи потупил взгляд. – Возможно. – Почему вы это сделали, доктор? Почему он это сделал? Вот это вопрос так вопрос. Почему? Черт-те когда – и правда, уже почти тридцать лет назад! – его в сопровождении родителей, которые гостили в Кембридже, чуть ли не силком затащили в кабинет руководителя Кавендишской лаборатории. Его отец привез с собой последнее приобретение для своей коллекции произведений искусства – портрет молодой девушки кисти Ренуара, купленный в лондонской галерее («Пустячок, который подошел бы где-нибудь над камином в лаборатории», – сказал Джулиус, подмигнув, когда передавал картину). Роберта попросили объяснить, зачем, в самом деле, зачем он намазал цианидом яблоко, предназначавшееся для его куратора Патрика Блэкетта. Но он не мог объяснить – ни в тот раз, ни позднее, наедине с родителями. Он не мог рассказать им о своем отношении к Блэкетту, как ощущал, что, если воспользоваться недавним высказыванием Паули, вселенная не позволила бы им обоим занимать одно и то же пространство, и поэтому – неужели не понятно? – один должен был уйти. Поэтому он дал ответ, никак не соответствовавший его интеллекту, тем самым отрицая основное свойство своей личности, но оставил личное – личным. И теперь здесь, в Вашингтоне, он еще раз глубоко вздохнул и негромко, будто стесняясь, дословно повторил тот давний ответ: – Потому что, – сказал он, – я… был идиотом. Робб издал невнятный звук горлом. – Это ваше единственное объяснение, доктор? Оппи почувствовал легкое раздражение. – Я… не хотел упоминать Шевалье. – Да. – И, несомненно, без особой охоты назвал себя. – Да. Но все же почему вы сказали ему, что Шевалье обращался к троим?