Оппенгеймер разглядывал по очереди всех присутствовавших. Фон Браун вскинул брови и поднял руки в комической пантомиме «не казните гонца за дурные вести». Раби с мрачным видом покусывал кончик ногтя большого пальца. Китти медленно качала головой из стороны в сторону. – Что ж, – сказал Оппи, собравшись наконец с силами, чтобы заговорить, – это самый настоящий крах. – Чушь это все, вот что я скажу. – Китти ткнула пальцем в карту Марса, которой пользовался Оппи. – Иисус Христос! Сколько лет этой штуке? – Три года, – ответил Роберт. – Три года назад на лучших картах все еще рисовали каналы! Тогда как в действительности… – В действительности, – сказал Раби, – это мертвый мир. На Марсе возможно поселить лишь ничтожное количество людей, да и те будут вынуждены ютиться в герметичных убежищах. – Или, может быть, под землей, – подхватила Китти, – чтобы укрыться от радиации. Дерьмо! То есть там не может быть ничего, кроме жалкой крошечной колонии, да и ту придется упрятать в катакомбы. – И что же теперь? – спросил Оппи. Он чувствовал себя бесконечно усталым и таким же древним, как поверхность планеты на фотографиях. Раби расхаживал по комнате: – Ни один из спутников Юпитера не годится: излучение, которое он испускает, плюс его сильное магнитное поле, концентрирующее это излучение на орбитальных траекториях крупнейших спутников, делают их непригодными для жизни. А теперь обнаружилась практически противоположная проблема: у Марса слишком слабое магнитное поле, а это значит беспрепятственное облучение солнечной радиацией. – И значит, туда тоже нет смысла соваться, – подытожила Китти. – Очень не хочется соглашаться с вами, – сказал фон Браун, – но придется. Похоже, что на Марсе мы нашу проблему не решим. – Но должна быть еще какая-то возможность, – сказал Раби. – Должно быть что-то такое, о чем мы вовсе не думали. Но Китти снова покачала головой. – Хотите знать мое обоснованное мнение? – Она подождала, пока все взгляды не устремились на нее, а затем сказала: – Мы все очень жидко обоср…сь. Глава 54 Через два года: 1967 Что думает столкнувшийся лицом к лицу со смертью такой человек, человек, голова которого полна идей, истинно мудрый в стольких областях бытия? Что за мысленные картины встают перед этими глазами, которые когда-то светились яркой голубизной, а теперь затуманены болью? Дэвид Лилиенталь, председатель Комиссии по атомной энергии Они, по крайней мере, умерли быстро. Три недели назад врачи Оппи сказали ему, что лучевая терапия больше не помогает, а с тех пор, как у него впервые диагностировали рак горла, прошел уже целый год. От него не ускользнуло очередное проявление иронии судьбы: сам факт существования такого направления, как медицинская радиология, был в значительной степени его заслугой, и изотопы, которые некоторое время сдерживали развитие опухоли, были именно теми, экспорт которых хотел запретить Льюис Стросс… Боже, неужели с тех прошло целых восемнадцать лет? Изотопы куда менее важны, чем электронные устройства, но куда более важны, чем витамины. Что-то среднее. Что-то среднее. Конечно, речь шла только об их потенциальном использовании в качестве оружия, а не для сдерживания ненасытного членистоногого. До недавних пор именно это было самой главной областью их применения. Теперь, когда они перестали помогать ему, медики попробуют химиотерапию, но он знал, что надежды тут мало: физика, откуда ни взгляни, превосходит химию. Оппи не первым из ученых, работавших в Манхэттенском проекте, испытал на себе действие радиоизотопов. По этому пути уже прошел Лео Силард, поставивший на себе эксперимент по лечению рака мочевого пузыря в Слоан-Кеттеринге в 1960 году. Шесть недель облучения принесли ему годы ремиссии; он продержался до 1964 года и скончался в возрасте шестидесяти шести лет. В тот же год, когда он приступил к лечению, его номинировали на премию Эйнштейна. Труда, наконец-то ставшая его женой, отметила, насколько впечатляющим был список предыдущих победителей, а Лео, лежа на больничной койке, язвительно заметил: «Да, и с каждым разом впечатляет все сильнее!» Оппи скучал по яркому Лео, по эксцентричному Эйнштейну, ушедшему из жизни дюжину лет назад, и по неразговорчивому Ферми, скончавшемуся на пять месяцев раньше Эйнштейна. Люди широчайшего и холодного ума, но при этом такие отзывчивые, рожденные в последние годы девятнадцатого века или, если взять Энрико, в начале двадцатого, обладатели интеллектов, намного превышающих среднего человека, но все же такие же смертные, как… …как и он сам. Если бы битва за жизнь действительно сводилась к игре в шахматы со Смертью, как в том фильме Бергмана, то – Оппи не сомневался в этом – его ушедшие друзья победили бы; Смерть – это зло, а зло, по его убеждению, глупо. Потом, опять же, курил. Давным-давно в Лейдене – четыре десятилетия назад! – Пауль Эренфест без умолку бубнил о вреде табака. Три года назад Оппи наконец-то отказался от привычки выкуривать по четыре пачки сигарет в день, хотя по-прежнему курил трубку. А сейчас ему и на это еле-еле хватало сил. У него болело горло даже от простого дыхания. День за днем нарастание слабости, неделя за неделей распад, месяц за месяцем агония. И та же самая мысль: по крайней мере, они умерли быстро. Они – это три астронавта «Аполлона-1». Чаффи, Уайт и… ну, как же его звали? Гриффин? Нет – Гриссом. Гас Гриссом. Вчера, 25 января 1967 года, они сгорели в своей космической капсуле – не при возвращении, которое всегда было опасным делом, а в ходе обычной наземной тренировки при подготовке к полету. «Пожар!» «У нас пламя в кабине!» «Откройте!» И крики. О да, это было болезненно, но продолжалось всего несколько минут, если не секунд. К тому времени, когда наземная команда открыла люк жилого модуля, все трое были мертвы, нейлоновые скафандры расплавились, плоть сгорела до костей. Он еще не видел фотографий – а широкая публика никогда их не увидит, – но фон Браун, директор Центра космических полетов имени Маршалла, ставший настоящим американцем, несмотря на неистребимый акцент, исправно поставлял ему информацию из НАСА. По его словам, тела были похожи… …на трупы из Хиросимы и Нагасаки. Искра в кабине, многие ярды легковоспламеняющейся «липучки»-велкро на каждой открытой поверхности и возмутительно плохо продуманная тренировка по пребыванию в чисто кислородной атмосфере при высоком давлении… Одному богу известно, насколько эта катастрофа затормозит программу «Аполлон». Оппи сидел в одной из гостиных Олден-Мэнора; Китти возилась с орхидеями в пристроенной к дому оранжерее, которую он однажды соорудил как подарок к ее дню рождения. Черт возьми, подумал он, ведь оранжереи – и люди! – уже были бы и на Марсе. Если бы только не свернули проект «Орион». Он посмотрел на столик, стоявший рядом, на круглую стеклянную пепельницу, наполненную золой из трубки и окурками сигарет Китти. Если бы только он не закурился до смерти… Окна были задернуты коричневыми шторами, но солнце прорывалось сквозь тысячи невидимых глазу дырочек в материи. Если бы удался хоть один из их безумных планов защитить Землю! В книжном шкафу рядом стояли «Цветы зла», сборник пронзительных стихов Бодлера, иллюстрированных гравюрами Тони-Жоржа Ру. Он потянулся за книгой; даже такое небольшое усилие было для него сейчас почти непосильным. Она упала ему на колени и сама раскрылась на страницах 204 и 205, на стихотворении Une martyre[67] и картинке, которая так сильно напомнила ему о… о… Он резко захлопнул старую, пятидесятилетнюю уже книгу. Если бы только он был рядом с Джин в ту ночь, когда она сочла жизнь невыносимо тяжелой… В том же книжном шкафу, но на нижней полке, в крайнем левом углу, где политические соображения нарушили алфавитный порядок, стояли два тома его бывшего друга Хокона Шевалье: довольно несуразный roman à clef[68] под названием «Человек, вознамерившийся стать Богом», изданный в 1959 году, и более прозаичное произведение научно-популярной литературы – по крайней мере, так Хок его видел для себя – двухлетней давности «Оппенгеймер: история дружбы». Если бы только он выдал Шевалье сразу же после того, как тот на кухне в Игл-хилле обратился к нему со своим предложением, – или, может быть, если бы он вообще никогда не упоминал Шевалье. Странно, подумал он, что варианты пришли ему в голову именно в таком порядке. Казалось, где-то в нем все еще оставалось немного от того до слащавости, до отвращения хорошего мальчика, каким он был во время своего безмятежного нью-йоркского детства, детства, которое не подготовило его к миру, полному жестокости и горечи. Это не позволило, как он сказал журналу «Тайм» два десятка лет назад, нормальным, здоровым способом превратиться в подонка. Если бы… Если бы… К концу жизни, думал Оппи, у человека остается лишь одно: сожаление. Конечно, он оставил свой след в истории. Он не ездил в Стокгольм, не получал Нобелевской премии, но он изменил мир больше, чем когда-либо удавалось большинству лауреатов, включая лауреатов Премии мира, он изменил его даже сильнее, чем Альфред Нобель своим изобретением динамита. И все же если бы мерилом величия была чистая разрушительная сила, то на вершине достижений осталось бы имя Теллера. На все то короткое время, что остается у человечества. О, может быть, решение еще найдет какая-нибудь из групп проекта «Арбор». «Орион» казался очень многообещающим, но не было никакого смысла упорствовать в развитии средства для спасения мира от природной катастрофы, до которой оставалось шесть десятков лет, если оно же предоставляло человеческой глупости возможность уничтожить его раньше. Запрет ядерных испытаний в атмосфере, запрет использования ядерного оружия в космосе были правильными решениями – они позволили хотя бы на маленький шажок отступить от пропасти. И все же, если бы им удалось… Если бы… Зазвонил дверной звонок. Оппи по продолжительному опыту знал, что в стеклянной оранжерее, где находится Китти, из-за странной акустики этот звук совершенно не слышен. Он запихнул Бодлера обратно на полку и, вцепившись в подлокотники тонкими, как веточки, руками, кое-как поднялся из кресла. Превозмогая боль, он зашаркал в вестибюль, с трудом повернул медную дверную ручку. Дверь, скрипнув, приоткрылась. И там, на фоне высившихся стеной великолепных деревьев парка Института перспективных исследований, стоял долговязый Ричард Фейнман. Рядом с ним низкорослый Курт Гедель, прячущий широко расставленные глаза за стеклами очков в роговой оправе и укутанный от мороза, который, по его мнению, непременно должен был стоять в феврале, хотя даже больной Роберт совершенно не чувствовал холода в воздухе. – Всю жизнь я мечтал это сказать, – заявил, широко улыбаясь, Фейнман, – и решил, что вы заслуживаете того, чтобы это услышать. – Что? – удивился Оппи. – Эврика! – провозгласил Фейнман. – Хотя, – добавил он, фамильярно приобняв Геделя за узкие плечи, – вернее будет сказать: мы нашли. – Что нашли? Тут Гедель, из которого обычно чуть ли не силой приходилось вытягивать слова, все же заговорил: – Ради всего святого, Роберт, пустите нас в дом. Мы здесь сейчас околеем! Оппи шагнул в сторону и жестом пригласил гостей войти. – Выпить? – автоматически, по давней привычке, предложил он. – Обязательно, – сказал Фейнман. – Тут потребуется бутылка вашего лучшего шампанского, не иначе.