Глава 55 У каждого наблюдателя есть свой собственный комплект «сейчас», и ни одна из этих различных многослойных систем не может претендовать на прерогативу представления объективного течения времени. Курт Гедель – Где Китти? – спросил Гедель. – В оранжерее, – ответил Оппи. – А что? Фейнман снова улыбнулся: – Как вы знаете, Китти возглавляет нашу группу «Скрепляющий цемент». Она должна услышать это первой. Или, по крайней мере, одновременно с вами. Оппи кивнул и двинулся вглубь Олден-Мэнора. Но, очевидно, у посетителей не хватило терпения дождаться, покуда он доплетется до оранжереи – а ходить быстрее он уже не был способен, – позовет Китти и вернется с нею. Они последовали за ним. – Хей-о! – с волчьим подвыванием воскликнул Фейнман, когда им навстречу попалась хорошенькая горничная. Дверь в оранжерею находилась рядом с кухней. Оппи вошел туда первым, теплый, душный воздух резко контрастировал с сухой прохладой самого особняка. Китти, облаченная в синие брюки и свободную белую блузку с закатанными рукавами, поливала из шланга грядки с растениями. Ни Гедель, ни Фейнман еще не бывали здесь, и Дик прямо с порога направился к длинному металлическому ящику, откуда свисали плети какого-то растения, усеянные переливающимися перламутровым блеском бобами. – Что это такое? – Гидропоника, – ответила Китти, перекрывая воду. – Я в свободное время развожу растения, которые можно было бы выращивать на Марсе или на борту космического корабля без почвы. Вот этим нужно много солнечного света, но в подвале есть еще несколько, которым достаточно тусклых лампочек. – Она улыбнулась. – И, кстати, о тусклых лампочках: что привело вас сюда? Гедель лишь моргнул за своими толстыми стеклами очков, а Дик рассмеялся. – Ну, вы же знаете, что мы с Куртом так давно мусолим. – Да, конечно, – ответила Китти. – Только не говорите, что у вас что-то получилось из этого! – Получилось! – сказал Дик. – Сначала я сам не поверил цифрам, которые выдавал компьютер Джонни фон Неймана, но я попросил двух наших малышей – тех умных мальчика и девочку, которых вы, Оппи, привезли из Стэнфорда в прошлом месяце – дважды и трижды проверить их, и все сошлось. – Это потрясающе, – сказала Китти. – Погодите, – вмешался Роберт. – Она, может, и знает, над чем вы работали, но я-то не знаю. – Верно, – отозвался Дик. – Вы тоже узнаете, но чуть погодя. Все из-за этого чертова линейного времени, да, Курт? – И он легонько толкнул локтем щуплого математика. – Правда, оно не линейное, – сказал Гедель. – Оно образует кольца – замкнутые времениподобные кривые. – Так он их называет, – пояснил Дик. – Но с позиций квантовой электродинамики в этом нет ничего «подобного»: это действительно петли во времени – и мы можем, по крайней мере теоретически, перемещать материальные объекты по одной петле или через их взаимосвязанный ряд в любую точку прошлого. – И что? – осведомился Оппи. – Я читал все работы Курта. Он уже восемнадцать лет утверждает это. Курт кивнул: – Это был мой подарок Эйнштейну к его семидесятилетию – новое решение уравнения поля общей теории относительности. – Который, – добавил Фейнман, подмигнув, – заставил Эйнштейна усомниться в этой теории – своем детище. – Да, – подтвердил Гедель. – Но сейчас он не стал бы сомневаться. Мы с Фейнманом соорудили машину, которая действительно способна перемещать объекты в любую точку на замкнутой временной кривой. – Вы серьезно? – спросила Китти. – Совершенно серьезно, – ответил Фейнман. Его чересчур легкий тон наводил на мысль о розыгрыше, но Оппи решил принять его слова всерьез. – Вы хотите сказать, что вы можете набрать, скажем, четвертое октября 1957 года и отправиться туда? – спросил Роберт, назвав первое, что пришло на ум: дату начала космической эры. Он присел на край большого кашпо; несмотря на то что пораженное раком тело отказывалось повиноваться, мысли выстраивали услышанное в стройный порядок. – Устройство работает не с абсолютными, а с относительными датами, – сказал Гедель, – так что адрес будет указан в формате: «минус девять лет пять месяцев», но в целом, да, туда можно переместиться. – Вы… Господи, вы уже испытывали ее? – спросил Роберт, и одновременно с его фразой прозвучали слова Китти: – Иисус, неужели она работает? – Она, кажется, работает, – сказал Гедель. – Мы пробовали помещать в него какие-нибудь безобидные вещи – камни, найденные далеко в лесу, и тому подобное, – и они исчезали, но это не доказывает, что они действительно путешествовали во времени. – Вы посылали их вперед или назад? – Назад, – сказал Фейнман. – Как отправлять вперед, мы еще не разобрались. Конечно, если время на самом деле замкнуто, можно посылать объекты так далеко в прошлое, что они окажутся в будущем, но для этого требуются объемы энергии и близко недоступные нам. – Это невероятно! – воскликнула Китти. – Я… о, я просто никак в себя не приду. Но… поразительно. Отличная работа, ребята! – В самом деле, поразительно, – согласился Оппи, – но я не вижу, каким образом это можно приложить к решению проблемы солнечной вспышки. Фейнман рассмеялся: – Слышу истинного администратора. «Черт возьми, Смазерс, я отправил вас в театр Форда, чтобы вы подготовили в завтрашний номер рецензию на спектакль, а вы принесли какую-то чушь насчет убийства президента!» – Это решение всех наших проблем, – сказал Гедель. – Но давайте все-таки уйдем из этой сырости. А не то мы обязательно простудимся. Фейнман первым направился к двери. – Мы с радостью все объясним, – сказал он, выходя в коридор. – И, может быть, вы все-таки попросите эту милашку-горничную принести нам шампанского? Глава 56 Даже не принимая во внимание пьянство Китти, я считаю ее самой отвратительной из женщин, которых я когда-либо знал, из-за ее жестокости. Для постороннего человека вроде меня семейная жизнь Оппенгеймера выглядела адом на земле. Абрахам Пайс, физик, работавший в ИПИ Роберт прилетел в Беркли для проведения эксперимента. Дом на Уан-Игл-хилл по-прежнему принадлежал ему; Фейнман и прочие решили, что он станет идеальной экспериментальной базой, где можно будет разместить свое оборудование вдали от любопытных глаз профессоров, не связанных с проектом «Арбор». Гедель, боявшийся летать на самолете так же сильно, как и почти всего остального, остался в Принстоне, зато И. А. Раби, которому вот-вот предстояло сменить Оппенгеймера на посту руководителя проекта, и Фейнман прибыли раньше, а с ними еще пять физиков нового поколения, в том числе две женщины; времена действительно менялись. Он приглашал Китти поехать с ним, но она отказалась. По ее словам, он нужен был ей либо живым, либо мертвым, а не в каком-то странном состоянии, совмещавшем и одно, и другое. Она не могла последовать за ним туда, куда он направлялся; ей не было места в том, что ему предстояло сделать. После того как Оппи, не ставя никого в известность, покинул Принстон, она, как сообщали сплетни, заперла спальню, где он провел несколько последних недель, и говорила приходившим доброжелателям, что он не в состоянии принимать посетителей, а ей самой просто невыносимо туда входить. Вскоре на Игл-хилл все подготовили. Оппи, как всегда, надеялся, что нужные слова сами придут ему в голову в нужный момент. Он любил творчество Оскара Уайльда и, в частности, остроту, которая, по распространенному мнению, была его последними словами: «Эти обои ужасны. Кому-то – или им, или мне – придется уйти!» Но хотя следующее высказывание Роберта должно было стать последним в его линейном времени, он глубоко надеялся, что для него это будет совсем не так. Постаравшись изобразить лучезарную улыбку (насколько позволяли силы), он под аплодисменты небольшой группы ученых сказал: «Американский мореплаватель готов к отбытию в Старый Свет». Фейнман с явным удовольствием провел короткий отсчет: – Пять, четыре, три, два, один, – и затем… Оппи, находившийся в прозрачном акриловом защитном пузыре, почувствовал, как по всей коже побежали ощутимые мурашки, а жидкие клочки еще остававшихся у него седых волос как будто зарядились электричеством. Куда-то делось равновесие; к счастью, он в лучшей традиции Герберта Уэллса сидел в сложно устроенном седле. Казалось, будто перед ним пошел фильм задом наперед, где Дик считает в прямом, а не в обратном порядке, где короткие слова «один, два, три, четыре, пять» звучат с причудливо неверной интонацией, как на перематываемой магнитной ленте. Во время отсчета один из молодых ученых-мужчин отошел назад от своего пульта управления; дым втянулся в чашу трубки Раби, и молодая женщина-физик поднялась со стула, не опираясь на подлокотники. Но вскоре все слилось в зеленовато-серое размытое марево со странными спектральными вспышками на периферии зрения. Это продолжалось – субъективно, конечно, – где-то с полминуты, а затем вокруг него материализовалась та же самая полуподвальная комната, в которой проводился эксперимент. Но теперь он находился там один, зато его внимание сразу привлекли вещи, которые они с Китти не потрудились отправить в Лос-Аламос, но впоследствии выбросили, в частности коляску и детскую кроватку Питера. Свет, падавший из расположенных под потолком окон, изменил как направление, так и оттенок; очевидно, он прибыл солнечным днем, уже под вечер. Оппи просто посидел некоторое время, позволяя своему желудку успокоиться и вернуть чувство равновесия – и позволяя своему бешено колотящемуся сердцу хотя бы немного утихнуть. Он находился здесь, и это происходило сейчас, и из всех возможных вариантов он мог выбрать – один, в котором он мог бы предотвратить сброс любой из атомных бомб где угодно, другой, в котором он мог бы поддержать просьбу Лео Силарда о демонстрационном взрыве, третий, в котором он отклонил бы предложение генерала Гровза возглавить этот чертов проект, – лишь это имело для него смысл, единственное из всего, чего он желал, что не вызвало бы расширяющейся ряби, приводящей к крупномасштабным изменениям в еще не наступившей истории, в том надвигающемся будущем, с которым он наконец заключил свой непростой мир: грядущее прошлое, которое, как он знал, должно было существовать. Собравшись наконец с силами и настроившись, Оппи спешился и вышел из сферы. Машина должна была вернуться в исходную точку минут через двадцать с небольшим – максимум, чего удалось добиться с этим хилым прототипом со скромным запасом энергии. Что-то похожее на призрачное действие на расстоянии, которое так раздражало Эйнштейна, связывало машину с базовой станцией, которая будет построена в этом самом подвале в 1967 году, и вскоре это что-то перенесет аппарат обратно в то время. Он подумал, что старый друг Раби наверняка сразу догадался, что аппарат вернется пустым, но остальные, несомненно, будут потрясены. Оппи медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, выбрался по лестнице из подвала и, шаркая ногами, направился в комнату, где хранил минералогические коллекции, собранные в юности. Из шкафа он достал деревянную шкатулку с откидной застекленной крышкой, внутри которой имелось двадцать четыре маленьких отделения. Но в этой конкретной шкатулке с надписью «Поконо, сентябрь 1916 года» хранился всего двадцать один экземпляр, и именно это количество соответствовало строгим стандартам коллекционирования юного Роберта. Оппи сунул руку в карман и вытащил полупрозрачный зеленый шарик размером с крупную виноградину. Он положил его в один из пустых квадратиков, затем закрыл крышку и поставил шкатулку обратно в шкаф. Перед тем как Оппи отправился в прошлое, он и Фейнман взяли одну из шкатулок с минералами, все еще хранящихся в Игл-хилле, и убедились, что в нем именно двадцать один камешек. Теперь же – тогда, потом, в будущем, в 1967 году – когда Оппи не вернется, Дик еще раз проверит содержимое, и на сей раз найдет там кусочек тринитита, плавленого стекла, возникшего – или того, которому предстоит возникнуть – в результате взрыва «Тринити», через полтора года после того момента, в котором сейчас пребывал Роберт. Каждый кусочек тринитита был уникален, содержал единственный в своем роде набор пузырьков и даже крошечные осколки самой плутониевой бомбы или ее опорной башни; один камешек никак нельзя было спутать с каким-либо другим. Зато когда Фейнман протестирует этот экземпляр, точное место сбора которого было однозначно задокументировано, то обнаружит, что его радиоактивный распад начался не двадцать два года назад, как следовало бы ожидать для тринитита в 1967 году, а сорок пять лет назад, из чего следует, что он дважды просуществовал период в половину сороковых годов, все пятидесятые и большую часть шестидесятых годов, тем самым доказав, что первое испытание машины времени с пассажиром-человеком прошло успешно.