Я жму на красный значок, обрывая разговор, и понимаю, что у меня началась самая жестокая подмена сознания из всех ранее увиденных. Я хочу забиться в угол, закутавшись в одеяло с головой, и одновременно понимаю, что не вынесу этого одиночества! Подчиняясь какому-то неподвластному разуму порыву, спускаюсь вниз. Орхидеи не пахнут. Тем более черные. Когда я их получила, мне почему-то захотелось убедиться, что они опрысканы краской из пульверизатора, такие же фальшивые, как имидж Лаврова, который мог на публику демонстрировать честного политика и любящего отца, а на деле… Я растирала в пальцах лепестки, и дошла в этой жестокости гораздо дальше, чем он семь лет назад, погубив белую орхидею в своей ладони. Разрывала лепестки, которые не были белыми, даже в зародыше набирали черный окрас. Не понять этого знака было невозможно. Его звонок десять минут назад доломал меня окончательно. Я не собиралась бежать. Пока еще нет. Может, не вполне осознала всего произошедшего или же наивно полагала, что этот срыв будет одиночным. А может, ситуация с наркотиками и полицией, как и повисшая в воздухе не высказанная в полной мере угроза, раз и навсегда отвратили меня от импульсивных поступков. - Вы выбросили эти гребаные цветы? – домработница слегка опешила при виде моих заплаканных глаз, как и час назад от распоряжения избавиться от букета, и перепугано закивала. Судя по ее глазам, все же сунула свой любопытный нос в сопроводительную открытку и поняла, от кого эти цветы. Это не принесло в ровной степени никакого облегчения, их воображаемый запах, казалось, намертво впитался в рецепторы обоняния. Запах травы, свежесорванной зелени, запах смерти. Валерию Полякову редко можно лицезреть с выражением смятения на аристократическом красивом лице. Кажется, она готова отменить свою поездку и потерять миллионы на покупке акций, и я ее понимаю. Это на ее плече я ревела белугой, едва перешагнув порог дома, теряя голос в попытке выговорить отдельные слова, цеплялась дрожащими пальцами за ее одежду, буквально впитывая всеми рецепторами тепло, которое моментально иссушал арктический холод моей разорванной в клочья души. Мне удалось успокоиться ненадолго, а вот Лера вышла из себя. Звонила мужу и требовала поскорее ехать в Киев не с целью подготовки экспозиции, а для того, чтобы навестил всех своих знакомых с политического олимпа и все-таки донес до их пресыщенных собственным обогащением мозгов факт беспредела их ставленника, возомнившего себя богом в отдельно взятом городе. Николай был с ней солидарен, как я поняла по обрывкам услышанных фраз. - Я останусь. Юляш, я понимаю, что это очень большие деньги, но я не допущу, чтобы ты тут сгорела на костре его шизофрении. Для начала я сама попробую с ним поговорить! Ее самолет улетает через несколько часов. Когда я смогла ненадолго успокоиться, узнала, что Илья отказался от покупки яхты и занял свое законное место в руководящем составе компании, вместе с Константином пытается постичь тонкости управления компаниями и нюансы торговли ценными бумагами, но их знаний недостаточно для того, чтобы сориентироваться в этом океане биржевых котировок и индексов Доу-Джонса. Валерия хочет сделать для меня очень много, но я сомневаюсь, что сможет спасти от безумств дорвавшегося до мести Лаврова. Наконец она принимает решение: - Собирай чемоданы. Летишь со мной. Если бы только это было возможно! Где та рискованная и бесстрашная девчонка, которая из чувства протеста могла бы показать обидчику средний палец и помахать ручкой с большой высоты улетающего самолета? Я никогда не пойму, почему этого не сделала. Страх перед Лавровым, который уже совсем скоро перейдет в панический ужас с желанием отползти в темный угол и закрыть лицо руками? Подсознательное желание принять это наказание за то, что однажды пустила его жизнь под откос? Но я об этом сейчас уже практически не жалела, ведь конец того измотавшего обоих противостояния позволил мне обрести любящую семью и самое настоящее счастье. Страх за Еву и еще один финт подсознания – не бежать от трудностей, не прятаться в чужой стране до скончания времен, потому что мое возвращение обратно станет невозможным. Перевезти семью? Кем они будут там? Имела ли я право рушить их жизнь? Мне никогда не получить гражданства иной страны, пока держит в этом городе роковое наследство! - Я не могу, Лера. Ты не представляешь, на что он способен! Я не смогу этого сделать, пока на мне висит клуб, и ему прекрасно об этом известно! Сколько я просижу в Германии, наблюдая за тем, как он планомерно уничтожает все, что мне дорого, без права вернуться, потому как сфабрикованная статья не только мне, а и, возможно, родным поставит на этом крест? - Ты не виновата в том, что произошло. Ты просто разбудила чувства не в том человеке! – Валерия потерла виски. – Знаешь, я была не согласна с Сашей, оставлять Лаврова в живых было уже тогда неосмотрительно. Сейчас он зол даже не на тебя, прежде всего на самого себя, потому что не может выбросить тебя из головы. Но рано или поздно он поймет, что это замкнутый круг и нужно менять прежде всего себя. Тогда и вернешься. - Чувства? – новый спазм сжал мое горло, и я смахнула слезы. – У него нет никаких чувств. Это просто долбанная вседозволенность и месть. Их нет в помине! Где-то высоко, в своей небесной обители, без сил свалился мой ангел. Он всегда был слабым, последний рывок – подарок в виде Александра и семи лет счастья - отнял у него все силы. Он еще долго не встанет, чтобы вытянуть меня из омута черно-алого безумия своего падшего коллеги. Мне хочется закричать ему «вставай, сделай же что-нибудь!», но я смертельно устала. - Просто вернись поскорее, - прошу я Леру, дав себе обещание мобилизовать последние силы и хотя бы попытаться выстоять в этом провальном поединке. Вернись до того, как он меня окончательно уничтожит… Глава 17 - Сожалею, Рианна отказалась принимать участие в «радуге саб». Она готова перечислить деньги в фонд поддержки сирот, но сама участвовать не станет. Боюсь, это не последняя наша неудача, – устало сказала я, пытаясь допить давно остывший кофе. Я уже битый час не могу подавить нервозность, которая окутывает меня в присутствии Никеи. Я не понимаю, чем она вызвана, скорее всего, это отголоски позавчерашнего насилия и бессонных ночей. Ника дружелюбна и внимательна, в некоторых моментах даже вкрадчиво-ласкова, иногда мы прерываемся от планирования предстоящего мероприятия и заводим разговор о детях, который сейчас охотно поддерживает даже Штейр, ему ведь скоро тоже предстоит познать трудности отцовства. Мы даже натянуто шутим, описывая ему «радость» бессонных ночей, пеленок-распашонок и двусмысленности того факта, что с появлением ребенка доминант у Ассаи будет уже не он. Но чтобы его это как-то смутило и испугало? Юрий счастлив настолько, что уже одно это позволяет мне на миг вырваться из своего периметра черного отчаяния, погреться в этих светлых лучах и нырнуть с головой в работу. Рассказ Никеи о том, как ее сын однажды запустил пожарную сигнализацию в школе, сменяется уточнением деталей предстоящего раута и так же плавно переходит на особенности воспитания детворы. Наш мир именно такой, здесь соединяются, казалось бы, две несовместимые грани, но нас это давно не шокирует. - Трое из двадцати двух, - откидывается на спинку кресла Никея, – притом состоящие в отношениях. Не нужно быть оракулом, чтобы понять, кто станет покупателем. В финансовом плане это бесподобно, но для соискателей лишено какого-либо смысла. - Четверо новеньких с удовольствием поучаствуют, каждая из них пришла сюда с целью найти себе Верхнего, – Юрий слегка пожимает плечами. - Алекс всегда скептически относился к подобным мероприятиям в силу того, что членские взносы большинству сабочек оплачивают наши вип-клиенты, предпочитая оставаться в тени. Это создаст необходимый антураж на аукционе, но те, кто действительно задался целью найти себе партнера, могут почувствовать себя обманутыми. Я не вижу смысла сейчас прозванивать базу девчонок и выслушивать отказы, нам нужна более стабильная программа мотивации. И особо остро стоит проблема бисексуалов, у нас не готовы раскрываться до такой степени. - У меня есть идея дополнительной мотивации - розыгрыш абонемента, но нужно еще раз обдумать все нюансы. Лавров плохо понимает, чего именно хочет. – Ника улыбается, а я представляю себе выражение лица Димы, если бы он вдруг это услышал. - Может, нам выставить мэра города как отдельный лот для самой дорогостоящей сабы по итогам аукциона? Я еще могу шутить. Просто уму непостижимо, но я оказалась права – только погружение в работу сможет на время разогнать мои мрачные мысли в ожидании неизбежной встречи с Лавровым. Осталось продержаться полчаса, скоро Ева вернется домой, и мне хочется верить, что я смогу отвлечься при виде одной ее улыбки. Никея бросает на меня долгий задумчивый взгляд. Мне плевать, хотя я вру себе – сердечко сжимается, и я поспешно допиваю холодный кофе. Сегодня суббота, никто не планировал не то что появляться в клубе, но и собирать совещание. Надеюсь, мне простят это своеволие, мы ведь работаем на благо общего дела. Альфа-домина скорее довольна тем, что мы работаем, а не сидим по домам, на нее как-то странно действует упоминание Лаврова. Словно ей меня жаль, но она считает ниже своего достоинства вмешиваться. - Спасибо, что не отказали мне сегодня, - улыбаюсь, понимая, что не смогу больше выдерживать присутствие Ники, которая, кажется, знает все. – Встретимся в понедельник и, я уверена, достигнем ошеломительных результатов. Я отставляю пустую чашку в сторону, предвкушая встречу с дочерью. Я еще многого не знаю. …В ослепленном весной городе идет мелкий дождь. Колеса черного «порше кайена» мягко пружинят по брусчатке главной улицы. Ему даже не нужно сбавлять скорость, правительственные мигалки заставляют других участников автомобильного движения жаться к обочине, пропуская повелителя города вперед. Сегодня он решил сесть за руль сам, у его колесницы бронированное стекло, только он всегда страхуется от непредвиденных обстоятельств – впереди и поодаль, не сбавляя скорости, несутся два «брабуса» со штатной охраной. То ли обычная мера предосторожности, то ли усиленная вследствие недавнего стихийного митинга, целью которого было брать штурмом мэрию и линчевать мэра, покрывающего коррупцию. Новоявленные революционеры не знают, что могло быть хуже, да им и невдомек – харьковский Брюс Уэйн проявил чудеса фальшивой дипломатии и завоевал толпу своей показательной храбростью, когда вышел на трибуну и свел конфронтацию до уровня двусторонних переговоров. Сегодня у него законный выходной, но он давно забыл о том, что они положены по закону, он привык решать дела сразу, по мере поступления. Дождевые капли веером разносятся из-под тормозящих с визгом колёс, тихо урчит двигатель - черный монстр автомагистралей замирает на полосе с нанесенной разметкой VIP, той самой, где не столь давно имел право парковаться только основатель клуба, которого больше нет в живых. Этому наглецу нет до этого никакого дела, так и должно быть – сейчас в этом клубе главный он, несмотря на то, что делит эту ответственность с вдовой погибшего. Мокрый асфальт пошел рябью от невидимой глазу вибрации, стоило новоприбывшему оставить на нем тут же исчезающий отпечаток подошвы выполненных на заказ «оксфордов», после того, как хозяин города решительной походкой человека, уверенного в завтрашнем дне, двинулся в сторону черных зеркальных дверей закрытого клуба, проигнорировав приветствие швейцара и охраны. Вошел в затемненный холл, пустынный в это время. Здесь никого, за исключением бармена за фигурной стойкой, декорированной цепями и изображениями трикселя. Парень как раз наслаждался временным затишьем перед тем, как в клуб начнут прибывать гости и не оставят ему ни минуты свободного времени, поэтому строчил по сенсорной клавиатуре широкого смартфона сообщение, чтобы подтвердить встречу, узнать, как дела, или же просто-напросто прокомментировать очередной пост друзей в социальных сетях. Он настолько увлекся виртуальной частью своей жизни, что не сразу заметил прибытия нового хозяина города, по совместительству – клуба. Хватило одного взгляда визитера, которого сегодня не ждали, чтобы очередное творение японо-китайской индустрии выскользнуло из пальцев обомлевшего бармена, он сумел поймать его сразу, хвала молниеносной реакции – сколько раз уже жонглировал с бутылками на глазах у искушенной публики! Лавров наверняка наблюдал этот импровизированный спектакль с едва зародившейся в уголках губ улыбкой, от которой у каждого без исключения появлялось непреодолимое желание провалиться сквозь землю или же слиться со стенами. Принять ее за выражение благосклонности могли лишь напрочь лишенные инстинкта самосохранения индивидуумы. - Еще раз увижу подобное на работе – уволю. Зарежу репутацию. Сделаю так, что тебя в этом городе даже стойку протирать не возьмут. Я понятно выразился? Наверняка бармен залился краской, вряд ли стыда, - работать в таком клубе и краснеть от смущения нереально, скорее, негодования, и попытался натянуто извиниться, на самом деле хотел возразить, на что удостоился решительного жеста – поднятой ладони, призывающей к молчанию, и хлесткой фразы: - Это все. В этот момент Лавров уже заметил Никею, которая спускалась по витой лестнице, и его улыбка стала иной – довольной, дружелюбной и искренней. Возможно, они успеют даже выпить кофе (может, что-то покрепче, кто осмелится заставить мэра дышать в трубочку? У него и раньше была в этом плане зеленая улица). Я как раз выбирала режим напитка на табло кофе-машины, чтобы насладиться чашкой латте перед дорогой домой – Владу в этот день дергать не стала, позволила остаться дома, – когда не услышала, нет, уловила спинным мозгом шаги, приглушенные ковром. Их я всегда буду узнавать из тысячи. Позвоночник ощетинился ментоловой изморозью, колени задрожали, я испытыла самое настоящее желание рвануть в кабинет и забаррикадировать дверь. Он не должен был здесь появляться сегодня и уж во всяком случае не тогда, когда я осталась один на один с ним. С воплощением своего кошмара. Тебе кажется, ты сильная, ты сможешь. Сможешь противостоять этому удару судьбы и выдержать его с высоко поднятой головой. Первая реакция будет самой верной и искренней. Но она же и спалит тебя подчистую перед лицом опасности, вольет в твой голос рингтон неконтролируемой дрожи, погонит порывами шквального ветра кровь прочь от лица, словно пытаясь дать тебе понять – бежать, не вступать в открытую конфронтацию, мир перевернулся, правда на твоей стороне лишь теоретически. Не спасут твои миллионные счета и круг полезных знакомств! Власть нивелирует подобные преимущества в два счета, а это то, чего у тебя, в отличие от него, никогда не будет. Тебе и не нужно говорить. Время в который раз останавливается, когда ты не в силах помешать его холодному изучающему взгляду полноправного хозяина пройтись по твоему телу, проникая в самое сердце, чтобы сжать на нем свои ледяные пальцы с одной лишь целью: удостовериться, что едва бьется от страха, но достаточно выносливое, чтобы не остановиться на этом этапе. И что толку говорить, если твой голос сейчас будет похож на писк слепого котенка, который сопротивляется участи быть утопленным сразу после рождения? Но это голос, а так - еще далеко до слепой покорности, каким бы сильным ни был твой ужас перед этим человеком. Пока ты сопротивляешься, ты живешь, и никто не в силах отнять у тебя этого права. - Привет, Монте-Кристо. Кофе? Я сама не понимала, как могу в таком состоянии еще шутить. Защитная реакция? Попытка направить мысли собеседника на свое собственное шоссе с односторонним движением? Может, и не протест вовсе, игра на чужом поле, которая понизит градус его зашкалившей агрессии? - Здравствуй, Юля. Не откажусь. Но ты несколько буквально восприняла мою теорию твоего беспрекословного подчинения. Надеюсь, пока ограничишься работой секретаря и не станешь отнимать хлеб еще и у менеджера по клинингу? Он легко мог отзеркалить мою колкость, но не вернул волну, нет. Он не перестанет надо мной издеваться даже в том случае, если будет при этом шутить. Пальцы сами жмут кнопку приготовления двойного эспрессо, и кажется, дважды – может, это остановит то, что у тебя в груди вместо сердца! Он галантно открывает передо мной двери кабинета, пока мои руки заняты двумя чашками кофе. Я едва успеваю поставить их на стол, мои руки дрожат, рискуя пролить энергетик, что не остается для него незамеченным. - У Влады выходной, - я не знаю, почему ему это говорю. – Ты с Никой разминулся, нам сегодня надо было обсудить предстоящее мероприятие. На данном этапе много нестыковок. - Ты же умная девочка, справишься. Я не по этому поводу. Мы в прошлый раз так и не закончили наш разговор. Я сажусь в кресло и делаю поспешный глоток обжигающего латте. С фотографии улыбается Ева молчаливым напоминанием о том, почему я сейчас все это терплю, хотя мне хочется окатить его ледяным презрением и послать куда подальше. - О, так мы, оказывается, разговаривали? – послать не могу, но никто не запретит бить сарказмом. - Провальный способ переговоров, знаешь ли. - Именно это я пытаюсь сейчас до тебя донести. Ты просто сорвалась с места, не дав мне никакой возможности успокоить тебя и забрать твой ужас. Тебе гораздо комфортнее в нем вариться изо дня в день и считать меня монстром, чем допустить даже мысль о том, что во мне осталось что-то человеческое! Я давно перестала удивляться чему-либо, даже такому безжалостному цинизму. Только он один мог с такой легкостью говорить о подобных вещах. Успокоить? Вашу мать, купить мне шоколадку или ее эквивалент в несколько карат после настоящего изнасилования, убившего своей жестокостью? Я ощутила, как горло сдавило обручем той самой боли от безысходности и отчаяния, которую я гнала прочь, но по факту всего лишь откладывала на потом, ослабляя свою психику подобными рывками. Сколько еще будет подобных унижений и до каких пор? Когда моя воля испарится под очередной атакой этого смертельного огня? Он действительно добивается от меня именно этого – перевоплощения в бестелесную оболочку, которая перестанет существовать вне замкнутого мира этой вечной агонии? - Я все понял правильно. – Наверное, все мои мысли в тот момент отразились в моих глазах. – Тебе больше нравится терпеть боль, чем допускать мысль о том, что все может быть по-другому? Осознать, что одно твое слово, твое согласие - и все это прекратится, предположить, что мне самому, возможно, не доставляет никакого удовольствия заставлять тебя страдать? - Устал, Димочка? Вот честно, была бы помоложе, залила бы сейчас пол слезами. – Забегая вперед, простить боль будет не так уж и трудно. Простить то, что он сам методично уничтожал всякую возможность на взаимность, убивал в себе слабость, которая могла по сути превысить силу власти и насилия в несколько раз, будет во сто крат сложнее. – Я не понимаю, зачем эта игра в хорошего копа после нашей последней встречи. Ты думаешь, что от твоих откровений и подачки в виде поглаживания я смогу наконец кончить на столе? - Ты была слишком разбита, а я сорвался. Это еще раз говорит о том, что над отношениями должны работать двое. Своим сопротивлением ты делаешь хуже только себе! - Над отношениями – да, - я не ожидала, что напоминание о том, что произошло всего лишь несколько дней назад, снова ударит по лицу оглушительной пощечиной, превращая меня в слабую жертву обстоятельств и одного конкретного мужчины, который сейчас сидел по правую руку и изучал мою реакцию на собственные слова с легким прищуром довольного циника. – Я не понимаю, как у тебя вообще хватило смелости назвать подобное «отношениями»! - Потому что это именно то, что я хочу получить в конечном итоге. Не твою боль, не твои слезы, не твои страдания, и весь подвох в том, что, если ты будешь и дальше сражаться с тем, кто не хочет с тобой никакой войны, сгоришь очень быстро. Соглашайся - и ты забудешь свой панический ужас надолго. Я тебе это обещаю, но ничего не получится, если ты и дальше будешь протестовать против того, что неизбежно! - Стало быть, если я не дам тебе добровольного согласия, ты полезешь вон из кожи, чтобы поскорее меня добить? У меня хватило смелости, а может, последних сил для того, чтобы выдержать его взгляд и не задрожать, хотя я и была близка к этому. Его непоколебимая воля и решительность придавили к креслу, смертельный холод неумолимой неизбежности под сиропом сладкоголосой манеры пения проник в сознание, напоминая о том, что в этой игре у меня нет и никогда не будет никаких шансов. Согласиться? Согласие мало что изменило бы в моем положении. Что добьет быстрее? Ненависть к собственной бесхребетности в случае согласия или цунами чужой жестокости, которое не оставит мне иного выбора, кроме как все-таки рухнуть к его ногам, когда от нечеловеческой моральной агонии разорвется душа? Он ответил не сразу. Изучал мое побледневшее (я это чувствовала) лицо несколько долгих секунд. Не предпринимая никакой попытки успокоить или, наоборот, добить, пока я была на пределе. - В мои планы не входит и никогда не входило причинять тебе боль. Я пытаюсь дать тебе понять, что времена изменились, и нет ничего удивительного в том, что сейчас я хочу получить гораздо больше, чем прежде. У тебя выбор. Ты соглашаешься, и тогда мы вместе найдем в этом удовольствие. Или же не соглашаешься, но тогда я не считаю целесообразным лишать удовольствия себя. - Я просто не вижу большой разницы, - голос сбился. Ева все так же беспечно и тепло улыбалась с фотографии, а у меня ежесекундно рассыпалось на атомы собственное сердце. - Поверь, она есть. Скажи «да», и все закончится. Ты даже заметишь, что в городе наступила весна и солнце светит гораздо ярче, чем тебе казалось. Ты вернешься домой, - какая-то непривычная психологическая судорога сотрясла мое тело, я едва успела вернуть чашку с кофе обратно на блюдце. – Ты впервые без страха обнимешь свою дочь и не поймешь сама, почему твой сон снова стал крепким и спокойным. Тебе не надо будет больше просыпаться с мыслью о том, что впереди не ждет ничего хорошего, совсем скоро ты станешь радоваться каждому из этих дней. Поверь, я прекрасно знаю, что с тобой происходит в последние дни. Неужели ты не хочешь это прекратить? Я никогда не была так близка к капитуляции, как сейчас. Каким образом этот спокойный уверенный голос задел особые струны в моем сознании, расплавил волю одним обещанием того, что я смогу снова дышать полной грудью, пусть даже в клетке? Ева не будет чувствовать мою тревогу, а за ее моральное благополучие я была готова и рвать зубами на части, и пройти семь кругов ада, лишь бы это не коснулось моей дочери. Почему я молчала? Еще не достигла своего предела или просто-напросто отказывалась верить чужим словам после всего произошедшего? Смотрела прямо перед собой, рискуя встретиться с его взглядом и разбить вдребезги остатки воли окончательно, продемонстрировать во всем великолепии собственную слабость со всеми ее атрибутами – сдавленными рыданиями и отчаянными задыхающимися просьбами никогда больше так не делать. В тот момент шестое чувство прекрасно знало, что будет только хуже. Может, подсознание купилось на ласку обещаний, но отмахнулось писка интуиции, сделав неправильный вывод – человечность априори гарантирует безопасность и является проявлением слабости? А может, всему виной был тот предмет, что он сейчас достал из кейса уверенным жестом победителя, прокрутив на сложенных среднем и указательном пальцах для более эффектной подачи? Такого добра было полно в игровых комнатах клуба, самых различных – гладких, с шипами, кожаных, металлических, похожих на утонченное ожерелье и на орудие пытки, которое могло зафиксировать шею без возможности пошевелиться. В этой же полосе черной матовой кожи с золоченым кольцом не было на первый взгляд ничего пугающего, но мое сердце в буквальном смысле слова рухнуло к ногам, оставив вдоль спины ощущение обмораживающего покалывания. На короткий миг вспышка жара взорвалась между напряженных сомкнутых бедер, запустив теплую волну по всему телу. Она согревала, в буквальном смысле зацеловывала скованные холодом мышцы, но они не желали расслабляться, напрягались еще сильнее, в результате чего стало трудно дышать. Как сквозь вату, я расслышала его голос. В нем не было ноток самодовольства, лишь уверенность в своей мужской силе. - А ведь я даже не прикоснулся к тебе, моя девочка. Я затрясла головой и зажмурилась. На тот момент мне было все равно, выдала я себя или нет и чем это может вскоре обернуться. Всплеск порочного вожделения затих, оставив после себя давно забытый страх перед этим предметом. Я бы вряд ли ощутила его на шее, если не дергать головой в тот момент, когда бы меня держали на поводке. Никакая сила сейчас не могла заставить прикоснуться к нему, но мягкость кожи была заметна невооруженным глазом. Черная кожа без малейшего изъяна. И кольцо посреди этой моральной удавки, которое вполне могло быть из настоящего золота. «В Теме ношение ошейника приравнивается к ношению обручального кольца». Нервное напряжение последних дней сейчас выплеснулось совсем не в слезы, иначе чем можно было объяснить мой практически истерический смешок в подрагивающие ладони, которыми я так и не успела прикрыть глаза? - Ох, перестань… Я это не надену! Его длинные пальцы легким касанием прошлись по поверхности ошейника. Глянцевая поверхность столешницы подчеркивала матовый сарказм черной кожи, а меня снова обдало холодом от одной мысли, что нечто подобное может вновь оказаться на моей шее. Алекс никогда не настаивал на том, чтобы я носила этот символ принадлежности, он у нас использовался в редких случаях – чаще всего для наказания. В тех редких случаях, когда Тьма завладевала его сознанием, я испытывала подобие страха – сладкого, щемящего, иногда он выбивал слезы, иногда подобие обиды, но исчезал практически сразу после того, как сессия завершалась и Алекс снимал этот символ рабского унижения с моей шеи. Относиться к ошейникам иначе я так и не привыкла. Все ограничения, наложенные на меня, неукоснительно соблюдались, за исключением таких моментов, потому что я очень тяжело переживала подобные подмены сознания. Воля испарялась, я чувствовала себя не столько любимой и нежной рабыней в руках своего хозяина, сколько незащищенной песчинкой в бескрайнем океане чужой власти. Штормовые волны перекатывали ее. Не обращая внимания на крики протеста, швыряли из стороны в сторону до тех пор, пока у нее не начинался кризис из-за полного погружения в свою нижнюю сущность. Я не любила такие моменты, но никогда не признавалась мужу, что они напоминают мне о прошлом. Плюс ко всему, я слишком сильно его любила, чтобы расстраивать неосторожными словами или действиями. Реши я отменить ошейники и наказания как таковые, он бы не стал мне возражать, но тогда это был единственный способ, который позволял мне держать свои эмоции под контролем и принимать взвешенные решения, оставляющие взбалмошную девчонку в похороненном (я так полагала, что навсегда!) прошлом. Я с трудом позволила заковывать мою шею даже самому близкому и дорогому человеку, которому доверяла сильнее, чем самой себе, и одна мысль о том, что… Я трясу головой, пока нервный смех не обрывается на моих губах. Пальцы Лаврова гладят кожу символа беспрекословного подчинения с нежностью, которой я в нем практически не подозревала… а ведь было, и не раз, но сознание помнит только боль и унижение в контексте последних событий. Мой взгляд прикован к длинным фалангам его пальцев с аккуратным маникюром – подсознание пытается трансформировать дрожь ужаса перед неизбежностью подчинения в приятное волнение, но ни черта у него не получается. Шепот протеста гаснет на моих губах: - Не надену… Градус в помещении резко понижается за доли секунды. Я не смотрю в его глаза, но могу со всей уверенностью сказать, что они приобрели оттенок концентрированного кофе в его чашке. Длинные пальцы сжимают кожу ошейника, а в моей голове калейдоскоп картинок, предвещающих что-то ужасное и неотвратимое.