- Посмотри на меня. – Я поморщилась от боли в горле. Непроизвольно поправила шарф на шее и подняла глаза, встречая омут оттаявшего шоколада. – Юля, я обо всем договорился. Завтра в полдень профессор Лагутин будет здесь. - А почему Ирина Милошина не работает с детьми? В его глазах мимолетная растерянность и долгая задумчивость. Он не знает, что мне ответить на этот вопрос, просто пожимает плечами и начинает зачем-то пояснять, что Лагутин – детский психолог высшей квалификации, стоило огромного труда уговорить его прилететь в Харьков, пришлось организовывать частный рейс и удвоить привычный гонорар, что с таким доктором моя дочка избавится от сильной психологической травмы за несколько сеансов. - Я не дам стирать Еве память! – плечи выкручивает спазмом подступивших рыданий, но спонсор нового кошмара не позволяет мне окончательно сорваться в безумие. Накрывает мои дрожащие руки своими и искренне заверяет, что никто ничего такого предпринимать не будет. Я вздрагиваю, когда входит медсестра, улыбается дежурной улыбкой: - Все хорошо. - Дима неохотно отстраняется, позволяя приятной молодой женщине присесть рядом и сжать мою руку. – Нам все же придется ее понаблюдать до утра. Постараемся снизить болевые ощущения, придется поносить фиксирующую повязку. Ушибы легкие. - Она упала с пятой ступеньки… - Поэтому все относительно хорошо, не переживайте. - Я хочу к ней… - Она проспит до утра. Обезболивающее и успокоительное… - Мне надо с ней поговорить! - Прошу вас, успокойтесь. Утром, когда ваша дочь выспится, – медсестра извиняется и уходит, оставляя меня наедине с моим хозяином. У меня сейчас нет к нему ненависти. Я знаю, что она проснется, и очень скоро, но, пока я не уверена в благополучии Евочки, я буду играть уготованную мне роль рабыни и беспрекословно подчиняться любым его желаниям. Он наглядно мне продемонстрировал, на что пойдет ради собственной одержимости. Если бы я поняла это раньше, я бы никогда не допустила даже мысли о том, что могу противостоять этой темной силе. Увы, моя борьба проиграна. Не стоило бороться. Ладно бы я делала хуже только себе, но Ева ни в чем не виновата. Я не могу допустить очередной травмы моей кровиночки. Я готова на все, только бы знать, что ее это больше не коснется. - Тебе надо отдохнуть. - Я останусь здесь! - Юля, я отвезу тебя утром. Вставай, мы уезжаем. Тебе самой надо успокоиться и выспаться. Я не дам твою дочь в обиду, ты мне веришь? Я никогда больше не буду с ним спорить. Слабая попытка провалена, покорно встаю, позволяя хозяйским жестом сжать свою кисть – словно полоска стали сомкнулась на коже, проникая внутрь вымораживающим холодом. Я сжимаюсь на заднем пассажирском сиденье, обхватив свои колени и не понимаю, что мы приехали очень быстро. - Это… это не мой дом… - я все-таки узнаю ту самую квартиру, где не так давно мне было хорошо. Сейчас кажется, что в прошлой жизни. - Верно. Просто сегодня ты одна не останешься. - Да, хозяин, - автоматически отвечаю я, не обращая внимания на отмороженных бодигардов. Его взгляд на миг темнеет и гаснет, когда он понимает, что я не прикалываюсь и не паясничаю, но готова поспорить, что он доволен моей полной и безоговорочной покорностью. - В постель. – Я закрываю глаза, когда мы остаемся одни, позволяю раздеть себя, не думая ни о чем и не замечая, как катятся слезы по щекам. Что, если моя доченька откроет глаза в пустой палате, незнакомой и чужой, и меня не будет рядом? Увы, я ничего не в состоянии с этим поделать. Мой господин отдал четкий приказ. Поверь, мое зернышко ореховое, моя девочка дорогая, если я его не послушаюсь, тебе может быть гораздо больнее. Потерпи ради нас обеих немножко. Мне хочется мысленно пообещать ей, что скоро все закончится, но я знаю, что теперь все только начинается. Мысленно желаю ей спокойной ночи и замираю возле огромной кровати. - Спать, моя девочка. Просто выспаться. – А знаешь, мне все равно, начни ты рвать меня изнутри до кровавых ссадин или петь колыбельную. Я сдалась. Ничто больше не имело значения, жизнь в очередной раз загнала меня в тупик, испробовав последнее средство. У меня самой напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения, поэтому мне наглядно продемонстрировали, что бывает, когда по твоей вине страдает родной тебе человек. Странно признаться, я ожидала всего, чего угодно, но того, что его целенаправленный выстрел рикошетом ударит по моему ребенку… наверное, такое мне могло присниться только в кошмарном сне. Это не было спланировано. Роковая случайность, гипервзрыв нашего окружающего пространства, который уже оторвал нас друг от друга, разомкнув нерушимую связь. Отдаление и деструкция шли своим планомерным ходом. Контузия от этой вспышки хаоса была настолько сильна, что никто из нас не осознал этого сразу. Я не смогла спать долго. Счастье, что вчера он оставил меня одну, хотя в этом апатичном ко всему, кроме происходящему с Евой, состоянии я бы вряд ли это заметила. На огромных настенных часах шесть утра, их стрелки, кажется, замерли и не двигаются. Я забыла обо всем, кроме дочери. Хочется крушить стены, заставить его проснуться и отвезти меня в больницу. Мысль о том, что мне ничего не стоит задушить или зарезать его спящего, быстро гаснет. Страх и боль за мою девочку сейчас вытеснили диктатуру ледяной зимы, которую я впервые ощутила в тот вечер, когда плохо было его ребенку. Я знала, что делать с чужими детьми, чтобы снять боль и вызвать улыбку. Сейчас же мои руки были безвольно сложены, признавая его абсолютную власть. Я была согласна на все, что угодно, за одну призрачную гарантию того, что никогда больше ничего подобного с моей кровиночкой не повторится. Добровольное жертвоприношение во имя самого дорогого человечка. Никакого восторженного обреченного волнения, легкости от упавшего с плеч выбора и эротического желания. Я просто подчинилась и разучилась дышать полной грудью с ним рядом. Полярность сменилась, вытеснив романтику прочь. Я отказалась от завтрака. Мне сейчас не лез кусок в горло. Ева там одна, что, если она зовет меня, а я не могу прийти? Лавров остался невозмутимым в ответ на мою практически истерику и тихие просьбы ехать как можно быстрее и велел съесть все, что находилось на тарелке. От роли безоговорочного победителя он не собирался отказываться ни на миг. Алексей Лагутин, детский психолог высшей категории, оказался невысоким мужчиной с незапоминающейся внешностью. Я была практически на пределе, когда мы появились в больнице, рвалась к Еве и ожидала осуждения в глазах светила медицины. В произошедшем с ней была исключительно моя вина. Сражаясь с Лавровым в бесконечной и все-таки обреченной рано или поздно на поражение войне, я не смогла защитить дочь. Если бы можно было повернуть время назад, я бы согласилась на все с первой встречи. Эти мысли не давали мне покоя, слезы постоянно прорывали блокаду успокоительного, мне пришлось прятать глаза за темными очками во время разговора. Потрясла своей невозмутимостью речь доктора, который – отчаяние сжало мое сердце – был полностью в курсе дела произошедшего. Нет, он меня не осуждал, заверял в том, что сильной психологической травмы у ребенка не останется, если я проведу с ней краткую разъяснительную работу. Животный мир высшей политической элиты вне закона, каждый горой друг за друга, ничего нового. Эта мысль тлела на задворках моего сознания, но я едва дослушала маститого психолога до конца. Если Еве станет лучше от подобной рокировки произошедшего, я это сделаю. Справедливость и прочие сказочные материи оставим наивным романтикам. Лавров не стал преследовать меня по пятам. Временная передышка и предупреждение светила медицины сделали свое дело, и я сорвалась с места, не спрашивая ни у кого разрешения. И без того потеряла много времени. Ева не спала. Я раздраженно сбросила белоснежный халат, который меня зачем-то заставили накинуть, – не хотела выглядеть в глазах своей испуганной кровиночки очередным белым пятном. С растяжением второй степени ее спокойно можно было лечить дома, фиксируя ручку эластичной повязкой и нанося специальные обезболивающие средства, но доктора элитной клиники решили перестраховаться основательно. «Имеет место сильная психологическая травма», - с некоторым осуждением, как мне показалось, сказала доктор в ответ на мой вопрос, почему я не могу забрать дочь прямо сейчас. Прежняя я отучила бы ее осуждать незнакомых людей одним движением ресниц, но сейчас лишь закусила губы, признавая чужую правоту. Я оказалась хреновой матерью, и то, что меня часто не было дома, сейчас выглядело меньшим из зол. - Мама! Мамочка! – моя малышка вскочила с постели, забыв о боли в ручке. И тут же жалобно захныкала, откинувшись на подушки. Острый надрез прямо поперек сбившегося в ритме сердца полоснул ненавистью и желанием убить на месте того, кто заставил страдать этого маленького ангелочка, ослепнув от глубины собственной одержимости. Он был приговорен именно в этот момент, и окончательно. Я еще буду по инерции опускать глаза и позволять ему многое, открыто не протестуя и замирая в ужасе при мысли о том, что он может сделать снова. Перед этим страхом капитулировала даже боль, которая больше не пугала. Меня не было. Оставалась только Ева, самый дорогой человечек на земле, единственный, ради которого я позволю себя резать живьем на алтаре… До тех пор пока не смогу возродиться, словно Феникс из пепла, и нанести удар в ответ. -Тише! – я прижала дочурку к груди, улыбаясь, заправляя упавшие на лобик пряди темных волос за ушки. Ненависть к Лаврову взорвалась оглушающей вспышкой, одной из многих, но не осела медленно к моим ногам невесомым пеплом, временно застряла в сознании, отложив месть на потом. Ничто в мире не могло мне помешать, вытеснить нежность и любовь сейчас, наедине с моей девочкой. - Почему он душил тебя? Мама! Я прижала Еву еще крепче к груди и зажмурилась, прогоняя слезы. Лагутин пояснил мне, что сказать ребенку. Если бы это не гарантировало для Евочки благополучного исхода, я бы плюнула ему в лицо. - Кто, мое солнышко? Кто меня душил? – боже, благослови стойкие тональные основы, которые сейчас идеально замаскировали пугающие серо-багровые отпечатки пальцев на моей шее. Дочурка зашевелилась, вырываясь из моих рук, и отклонила голову назад, изучая мое горло. Твою ж мать… - Принц Эрик! Он плохой! Почему он хотел тебя убить? - Убить? Ты подумала, что он хотел сделать что-то плохое?.. – Мне стало тошно от этой лжи во благо, но, пока оставалась призрачная надежда на то, что это действительно поможет Еве пережить стресс, а не подстрахует первого человека в городе от скандала вследствие огласки, я была готова на все. – Евочка, я подавилась косточкой от вишни. Он просто помог мне ее выплюнуть. Помнишь, когда ты пила сок и закашлялась, я стучала тебя по спинке? Это то же самое. - Он ударил тебя! - Да, потому что я бы сама не справилась. Просто выбил косточку. - А почему кричал? - Испугался, наверное. Так же, как и я, – заметив недоверчивый и настороженный взгляд ребенка, натянуто рассмеялась. - Никто не хотел меня убить, и не смей даже думать о таком! - Да? – Ева недоверчиво покачала головой. – Раньше он мне нравился. А сейчас нет! - А кто в тир хотел? Уже передумала? - Не знаю, - нахмурилась Ева. – А нам обязательно вместе? - Нет, конечно. – Детей иногда сложно обманывать. Ева не поверила моим первым словам, но я запретила себе роскошь в виде раздирающих эмоций и еще полчаса читала лекцию в формате сказки, как маленький зайчик кушал морковку и подавился. Охотники тоже думали, что проходящий мимо волк хотел его съесть, но все оказалось совсем не так. К вечеру я почти поверила в то, что психологическая травма моей дочери испарится в ближайшие дни. - Я заберу тебя завтра. Тебе прогреют ручку синим фонариком, чтобы перестала болеть, не бойся ничего. А потом поедем домой. Будем смотреть мультики, а Настя привезет свой фирменный тортик. – Ева закивала в полусне, я поправила одеяло и посадила поближе медвежонка Тедди. Боль вернулась, стоило мне потерять ее звенящий голосок, серьезные рассуждения, улыбку, тесные объятия, и даже смех – именно он вселил в меня надежду на то, что она сможет забыть события вчерашнего вечера и они не оставят на ее психике неизгладимого отпечатка. Моя девочка уснула, а я вышла в коридор, оттуда – на лестничный пролет, не чувствуя опоры под ногами. Я буквально вслепую подошла к огромному панорамному окну – от усталости и непроходящего стресса перед глазами плясали клочья плотного тумана, ноги едва держали, и я обессилено прислонилась к прохладному стеклу, на ощупь выбивая из портсигара никотиновую трубочку. Я была опустошена и разбита. Чаша моего страдания в этом неравном противостоянии была наполнена до краев, а спасительное забвение все не приходило. «Оно и не придет, - устало подумала я, – у меня есть ребенок, замечательная девочка, ради которой я обязана была держаться, жить, сражаться, или же просто подчиниться воле рока, пока это гарантирует подобие безопасности». Никотиновый дым ворвался в воспаленную от недавнего удушья гортань, врезался в поры и погнал по крови транзит такого необходимого сейчас токсина, на миг скрыв от меня приближение плотной тени вместе с подавляющим чувством тревоги и безысходности. Тьма всегда шла за ним по пятам. Бездна содрогалась под его шагами, принимая как равного, и расступалась, создавая беспрепятственный коридор. Еще недавно я бы постучала себя по лбу за подобные аллегории, но сейчас в этой обреченности и признании чужой абсолютной силы было что-то практически родное и настолько реалистичное, что я всего лишь опустила глаза в пол, в противовес прошлому, в котором мой инстинкт самосохранения и непотопляемое чувство протеста диктовали необходимость забиться в угол, закрывшись руками, или вцепиться в его отмороженное лицо, раздирая в кровь. - Как она? - Спит. – Меньше всего мне хотелось обсуждать с ним состояние моей дочери. Тишина углубила пропасть, которая беззвучно ширилась между нами, отдаляя друг от друга с каждым ударом волн остывающей ненависти, с каждым понижением градуса покрывающегося льдом сердца. Я не сопротивлялась, когда его пальцы отобрали у меня сигарету, просто осторожно перехватив ее основание у губ, – я даже обрадовалась тому, что сейчас его действия направлены на меня, а не на кого-то другого. - Поехали. Ты очень устала. - Тебе разве не надо к сыну? – это не было упреком в моем исполнении, еще одно недоумение по поводу ситуации в целом. - Ты думала, я оставлю тебя сейчас одну? – его ладонь опустилась на мою шею, и я инстинктивно вздрогнула. Нажим тотчас сменился легким поглаживанием, которому я охотно отдалась, даже не понимая, что ему удалось увлечь меня к выходу. Я не удивилась тому, что в этот раз Дима опять отвез меня на свою холостяцкую квартиру. Позволила раздеть себя, испытав что-то вроде благодарности, когда он не пошел вслед за мной в душ, предоставив бесценные минуты уединения; я прежняя забаррикадировала бы дверь и не выходила бы до тех пор, пока не смою с себя следы его прикосновений и эту невидимую печать обладания, которая буквально пылала на моей коже. Сейчас же мне было все равно. Вода смыла следы маскирующего крема, и отпечатки пальцев на моей шее казались абстрактными вампирскими укусами. Я не удивилась, когда мне указали на пол решительным жестом, стоило перешагнуть порог огромной комнаты, где совсем недавно я летала в непередаваемой эйфории и обрела веру в то, что теперь все будет по-другому. Мне уже не надо было пояснять самых элементарных вещей, я автоматически развязала пояс халата, который нашла еще вчера в шкафу, позволив ему соскользнуть на пол, и осторожно опустилась на колени на прохладный черный пол. Рельефная тьма источника моего страдания осталась за спиной, я даже не вздрогнула, когда теплые пальцы коснулись кожи и мягкая полоска ошейника оплела мою шею, замыкаясь с тихим щелчком. Меня больше не удивляло и не возмущало то обстоятельство, что он продолжал удовлетворять собственное эго, несмотря на тот факт, что время для это было не совсем подходящим. - Это не твоя вина! – горячий шепот полоснул по затылку, побежал по позвоночнику волнующими иглами, которые тут же гасли, отскакивали от защитного барьера моей апатии и слепой покорности судьбе. Мне было все равно, кто из нас виноват в том, что происходит сейчас. Мысль о том, что ради дочери я послушно вытерплю все эти унижения, которые уже и не кажутся таковыми, отключила даже страх. Пока я испытываю это на собственной шкуре, хозяин доволен и лишен необходимости выбивать мое послушание через близкого человека. Я покорно потянулась, подчиняясь давлению его рук, вставая на ноги и не обращая внимания на дрожь в уставших коленях. Тьма накрыла мой мир приятным на ощупь шелком черной повязки, уже такая привычная, что я не хотела ее бояться – позволила ей обнять меня с таким же властным давлением, как это делали руки Димы. Несколько шагов, и мои соски инстинктивно сжались – не от возбуждения, больше от неожиданности, когда ощутили лаковую поверхность деревянной вертикальной балки. Не понимая, что именно делаю, я потянулась щекой к приятной прохладе глянца, закрывая глаза под пологом черного шелка. В критической ситуации мое сознание находило успокоение в самых обычных вещах. Где-то есть абсолютная тьма. Где-то годами, а то и веками не видят солнечного света, и могут оставаться абсолютно счастливыми, потому как визуально осязаемый мрак не так страшен, как беспробудная ночь вместо души. Гулкий звон цепи добавил очередной шрам на истекающее кровью сердце, замок кожаной манжеты сомкнулся на моей руке. - Не бойся… Я просто хочу тебе помочь! – если бы он сейчас сказал, что собирается одним ударом оборвать мои страдания, я бы осталась такой же спокойной. Второй браслет сомкнулся на правом запястье, цепи подтянули мои руки вверх, отчего позвоночник натянулся струной. Ощущения приумножались, углублялись под неумолимым диктатом сенсорной депривации и его голоса. - Ты остановишь… ничего не бойся! Просто назовешь меня по имени! – привычно теплые пальцы коснулись моей щеки, сменились успокаивающим поцелуем, который абсолютно ничего сейчас не задел в глубине души. Я не имела ни малейшего понятия, что он собирается делать, и всполох нешуточной обжигающей боли, пронзивший мою спину по диагонали, заставил судорожно дернуться в мягких оковах. Крик погас в паутине надорванных связок, и боль, которая должна была согнуть меня в конвульсиях, заставив истекать слезами физической агонии, прошла навылет, сквозь мое подрагивающее тело, опору деревянной балки – ее безжалостно вытеснила иная, душевная, утвердившая свои позиции окончательно. Она не собиралась терпеть чужаков. Она не боялась кнута и прочего садистского арсенала. Второй удар отрикошетил от ее непробиваемого панциря, растворился в окружающем пространстве, оставив на коже пульсирующую багровую полосу, которая не достигла нервных окончаний души. Третий удар я сама хотела прочувствовать, но эта боль, казалось, полыхала не в моем теле, а в стороне, на абстрактном экране. Она не могла забрать душевную агонию, мое тело нарушало все законы физики и психологии в этот момент, и вскоре я просто закрыла глаза, сминая под повязкой дрожащие ресницы. Она проходила насквозь. Я желала сдохнуть от болевого шока, только бы не истекала кровью моя душа, но у судьбы были совсем иные планы. - Почему ты закрываешься?! Юля, почему ты меня не пускаешь?! Мое тело, повинуясь законам гравитации, скользнуло в кольцо его рук, я бы упала, если бы он меня не удержал. Спину пронзило разрядом обжигающей боли, за которую я инстинктивно постаралась ухватиться всеми рецепторами, но ее было недостаточно, для того чтобы хоть на десять процентов погасить все то, что творилось в моем сердце. - Ты не виновата! В этом нет твоей вины! – если я чего-то от него и хотела в этот момент, то не слов и не убеждений в том, что от меня ничего не зависело. Он бы помог мне гораздо сильнее, если бы вылил на спину бутылку перцовки, а не пытался пять минут спустя снять боль прохладным полотенцем и ментоловым бальзамом. Я не шевелилась и не чувствовала боли, просто лежала, уткнувшись подбородком в согнутый локоть, наблюдая за небрежно брошенным на полу кнутом. Его устрашающий облик смягчил шоколадно-кофейный полумрак комнаты, а я не могла понять, почему при первом знакомстве с этим девайсом его удары вогнали меня в болезненное. Сегодня я перенесла их не менее десяти, но боль не желала иметь ничего общего со мной. Почему, если она была так необходима?! - Ты устала. Я попробую снова. Ты дашь мне забрать твои страдания? – я непроизвольно поморщилась, переворачиваясь на спину. Открывать глаза не хотелось. Вникать в его слова – тоже. Теплые ладони накрыли мою грудь, зажав между пальцами ареолы сосков, которые просто подчинились физиологии, налившись кровью. В этой реакции не было ничего от возбуждения. Я протестующее застонала, когда пальцы сменились его губами – не потому, что это вызвало отвращение, а исключительно потому, что я ничего не чувствовала. Огонь первобытного вожделения не зажег мою кровь даже тогда, когда горячие губы в унисон с нажимом языка скользнули вниз, очертив мягкий рельеф мышц. Когда я ощутила прикосновение языка к своему клитору, вместо тянущей сладкой пульсации мое горло сжало спазмом от подступивших слез. Эти умелые поглаживания, прикосновения губ и языка могли бы вознести к звездам за несколько секунд, если бы все сложилось иначе. Я не смотрела ему в глаза – я до боли сжимала собственные веки, чтобы не позволить слезам хлынуть сплошным потоком, и даже не сразу заметила, когда он остановился. - Ты останешься со мной? Ты позволишь тебя спасти? – кажется, я перестала его понимать окончательно. Мир переворачивался и сводил меня с ума. - Спасай себя сам… - прошептала я в пустоту, вырываясь из его рук, сжав предплечья дрожащими ладонями. Я не могла сейчас иначе выразить все свое равнодушие к происходящему. Как и к нему самому… Глава 25 Теплые струи воды сбегали по моей спине, на которой остались перекрещенные алые отметины, смывали воздушную мыльную пену, забирая прочь саднящее покалывание на местах болезненных меток. Ничего не изменилось со вчерашнего вечера – боль хоть и стала ощутимее, ее было недостаточно, для того чтобы перед ней померкла моральная агония. Она пронизывала мое тело подобно рентгеновским лучам, замирала, усиливая пульсацию в области изрешеченного выстрелами рока сердца – но ей не под силу было зацепиться за неподъемную агонию и унести ее с собой прочь. Этому не могла способствовать никакая интенсивность, никакие внешние раздражители, даже те, что еще совсем недавно имели полноправную власть над моим телом и сознанием. Мои ладони скользили по глянцу плитки цвета графита в абстрактных вензелях сливающихся в готический рисунок серебряных ломаных линий, углубляя насыщенную тьму на месте соприкосновения с кожей – конденсат стекал под моими пальцами бездушными слезами, казалось, холодной эмали передалось мое состояние. Впрочем, я плакать не собиралась. Все, чего мне сейчас хотелось – обнять свою дочь, прижать к груди, укутать в одеяло и качать на руках, повторяя теплые слова, до тех самых пор пока она окончательно не забудет о недавнем кошмаре, который рассмотрела во всех деталях. - Повернись, - возможно, в его голосе и присутствовали сейчас какие-либо эмоции, кроме сухой самоуверенности и циничного торжества победителя, наконец-то ударившего своего противника в болевую точку точно направленным выстрелом. Я больше не хотела анализировать чужую речь и искать в ней что-то человеческое, за что можно было ухватиться и использовать себе на благо. Мой ритм жизни перестал быть стремительным, подобно бегу горной реки. Наверное, я выполняла приказ довольно медленно, потому что его ладонь буквально впилась в мою поясницу, разворачивая к себе, вторая рука перехватила мои запястья, поднимая над головой и прижимая к прохладе покрытой каплями воды плитки. Я даже не вздрогнула от отголоска боли – Дима умудрился ощутимо надавить на саднящий след от кнута, но прохлада стены забрала и эту шаткую возможность сосредоточиться на физической боли, чтобы вытолкнуть ей навстречу хотя бы квант безысходного отчаяния. - Ты услышала меня? Три дня и никакого клуба. Проведешь время с дочерью. Я не ответила, хотя мне и показалось, что он ожидал сбивчивой благодарности в ответ на подобную милость.