Дима К этому невозможно подготовиться. К этому невозможно привыкнуть. Еще несколько часов назад ты сжимал в кулаке чужой мир, подчиняя своим желаниям, ритму своего сердцебиения, прерывистой диаграмме собственного дыхания, чередующимся нажимам и поглаживаниям поверх самой сути сознания, которым обладал в этот раз окончательно и без остатка. Так было понятнее и проще: бежать от себя, подменять обычные понятия иллюзией абсолютного превосходства, не дав времени осознать, не оставив шанса на передышку; продавить до пограничной черты во имя окончательного утверждения собственной власти. Упоительный восторг победителя, когда чужая воля тает на кончиках твоих пальцев с последним надрывным стоном ее обладательницы, разливается искрами сладкой эйфории по всему телу, проникая в сознание. Даже когда чувство вины за то, что ты, по сути, ломаешь жизнь дорогого тебе человека, недрогнувшей рукой пытается запустить свои отравленные щупальца в эпицентр танцующего эго, ты готов к этой атаке. Ты можешь отступить от собственной линии поведения несколько шагов, чтобы убедить человека, которого собственными руками опустил к своим ногам в том, что это правильно и закономерно, для пущей убедительности вложив через ядовитый поцелуй в сознание мысль, что так вы решили сообща. В данный момент ты не думаешь о том, что это билет в один конец. Куда исчезнет эйфория абсолютного обладания, когда ты однажды поймешь, что в вашей закрытой от посторонних глаз абсолютно черной и безжизненной вселенной погасли последние отблески звезд, ее беспробудный мрак затянул глаза светонепроницаемой повязкой ледяного остывающего презрения на осколках обреченности? Только что ты держал ее в руках в двух шагах от счастья. Где ты ошибся? Поверил в то, что она не вырвется из твоих тисков безумной одержимости? Или ты не учел главного: человек, которому больше нечего терять, пойдет на любые безумные шаги. И вряд ли ты осознаешь, что все могло закончиться гораздо хуже для тебя. Жертва была куда более милосердна к своему палачу изначально. Она никогда не была моей. Моя любимая женщина не играла в эту игру с надеждой на лучшее, день изо дня она спасала свой собственный рай, положив свою волю к моим ногам исключительно ради того, чтобы просто выжить и не сорваться. И сейчас ее поступок не был ударом в спину. Она всегда была гораздо добрее ко мне, чем я того заслуживал. При очень большом желании она могла пронзить мое сердце направленным ударом без возможности подняться. Она всегда была слишком рассудительна для столь низких поступков даже во имя собственного спасения. Я закрываю глаза. У меня нет сил видеть тускло поблескивающие окна того самого дома, где ее больше нет. Я знаю, что там осталась ее сестра. Если на миг позволить себе забыть подробности ошеломительного удара, можно представить, что ничего не изменилось… что надо наконец сделать то, что я должен был сделать с самого начала. Мне уже по х… Пусть видит мою боль во всем ее великолепии. Пусть испытает восторг торжества от своей победы, она заслужила это за столько дней ожидания моих ударов. Пусть рвет на клочья своими словами, лишенными прежнего опасливого трепета и обреченного послушания, пусть полосует сердце к чертовой матери на флаг Гондураса несовместимыми с жизнью ударами, я готов выдержать все… пусть только сегодняшнее потрясение останется страшным сном, несбывшимся кошмаром, жестокой иллюзией… Пусть она останется здесь. Мне все равно как. Я готов не то что сложить свое оружие, я готов вложить его в ее подрагивающие ладони. В последнее время они холодные как лед, их не согреть ни поцелуями, ни своим дыханием. Я принял в тот день окончательное решение. Один звонок. Скоро мы поставим точку в этом неравном и затянувшемся противостоянии без цели и смысла. Я услышал ее голос и буквально содрогнулся от новых ноток в этом хриплом, сводящем с ума тембре… она была другой. Той, которую мне хотелось носить на руках и топить в бескрайней нежности, забывая обо всем на свете. Той, которая одна-единственная могла подобрать ключ к моему безумию и усыпить его навсегда одним прикосновением своих пальцев. Не сломленная под ударами рока, которые я сам вряд ли выдержал бы с высоко поднятой головой. Не прощающая, но понимающая, умеющая прятать свою боль и ярость глубоко под кожу, когда внезапные обстоятельства все переворачивают с ног на голову. Нотки согревающего тепла всего в нескольких словах с оттенком легкой грусти, которую я так и не распознал. Она попрощалась. Не протестуя, не выступая с обвинениями, показав мне размытую картину того, что бы могло у нас быть. Если бы все сложилось иначе… Я все решил гораздо раньше. День - и я верну то, что принадлежало ей по праву. Клуб, который значил для нее так много. Уверенность в завтрашнем дне, которой сам ее лишил. Свои настоящие чувства больше не хочу прикрывать надуманной одержимостью, с ней можно было бороться, и даже нужно. Считать силой то, что было самой настоящей слабостью, долго невозможно. Я мог взять ее настоящим чувством. Не захотел ждать? Боялся потерпеть поражение на этом поле боя? Все это уже не имело значения. В полдень моя вселенная перестала существовать, развеялась микрочастицами звездной пыли, погружаясь в абсолютный мрак. Я отказывался в это верить. Разогнал заседание по поводу нового бюджета для «Укравтодора», получив прекрасную возможность лицезреть упавшую челюсть бестолкового зама. Черный референт, он же Стаховский, приехал довольно быстро. - Что значит – улетела? Твою мать… - бокал летит в сторону, разбивается на осколки. Вижу испуганный взгляд прибежавшей на шум Оксаны. – Дверь закрой с обратной стороны! - Более того, - Стаховский теряет свою невозмутимость и осторожно протягивает мне копии каких-то документов. – Собственно, она больше не является вашим деловым партнером… Но эту часть клуба можно выкупить, проблем не возникнет… - Я когда сказал тебе начать оформление дарственной на ее имя, у**ок? - Но вы поставили довольно размытые сроки… Никогда еще желание убить не было таким ярким и затмевающим разум. Сжимаю кулаки до пронзительной боли, которая, кажется, ломает фаланги… ее недостаточно. Осознание произошедшего взрывает мой мир, который прежде казался правильным и нерушимым, но сердце в этот раз не застывает осколком льда, его надрезы истекают кровью без права на окончательное исцеление. Размытые сроки. Роковая ошибка. Небо падает осколками, которые ранят, но слишком жестоки для того, чтобы убить одним ударом. - Раздобудько не должен был давать ей эту информацию… Распоряжение покойного Кравицкого. Как так? - У меня нет никаких данных по этому вопросу. Возможно, ей подсказали. Может, сама догадалась. Сделку оформил именно он. Огонь. Лед. Жар. Холод. Мое сознание плавится в этой вакханалии полного и бесповоротного апокалипсиса. Я не могу этого понять и не хочу в это верить. Почему сейчас? Почему именно тогда, когда я наконец вырвал сам себя из замкнутого круга одержимости, вырезал собственное сердце, чтобы без колебаний вложить в ее подрагивающие холодные ладони? Ты победила, Юля. Ты могла даже не бежать. Ты оказалась сильнее и достойнее, чем кто-либо. Даже достойнее, чем я. - Начинай процесс выкупа… Директора зовут Герман Бойко, едь на переговоры прямо сейчас. Цена не имеет значения, предложи ему хоть полную стоимость клуба, к вечеру сделка должна быть завершена! Меня трясет. С какой-то обреченной отстраненностью понимаю, что работа на сегодня закончена, я просто не смогу заниматься никакими делами. Зам все еще в шоке, мне плевать на него. Все потеряло свое значение, кроме того, что я оказался перед лицом угрозы остаться без моей девочки. Угрозы? Мне просто невыносима сама мысль о том, что это наконец произошло! И что это уже не угрозы, а свершившийся факт окончательной потери женщины, которую я люблю больше жизни. - Заканчиваешь совещание. Органайзер у Оксаны. Один косяк, пойдешь в канцелярию бумаги перекладывать! – еще немного, и я на хрен сорвусь, впечатаю кулак в это тупое откормленное лицо, вдавливая дужку очков под кожу до самой кости. Просто выйти, не обращая внимания на офигевшего заместителя, перепуганную секретаршу и невозмутимую охрану на выходе. Долгие гудки… девочка моя, просто возьми трубку. Делай что хочешь, посылай меня трехэтажным, угрожай прибить на полном серьезе, смейся надо моей болью, только ответь! Уничтожь меня своей ненавистью через континенты, убей одним выстрелом ультразвуковой волны своего страдания, избавься от этого раз и навсегда. Только не молчи! Мне надо тебе это сказать, пока я окончательно не сошел с ума. Пусть это будут последние слова, которые мы скажем друг другу, пусть после этого мы окончательно похороним любую надежду на воссоединение, лучше убей меня словами, одним выстрелом в упор, не загоняй мне под ногти иглы своего равнодушного игнора! Долгие гудки секут ударами, их монотонность обжигает холодом бесповоротного отчаяния с осознанием того, что именно произошло. Я не теряю надежды, вглядываюсь в равнодушный экран в ожидании, что картинка вызова сейчас сменится таймером отсчета такого необходимого разговора. Ты держишь в своих пальчиках, которые я так хочу согреть, весь смысл моего существования, он будет окончательно уничтожен, если ты заставишь меня жить без тебя! Я знаю, что ты не ответишь. Ты даже не сбросишь звонок, ты не дашь мне этой малости, подтверждающей отсутствие абсолютного равнодушия с твоей стороны, и уж точно не перезвонишь. Прошу тебя. Не уничтожай меня прямо сейчас… сделай это потом, побей рекорд моей жестокости, только умоляю, сделай это с глазу на глаз. Не убивай нас с таким равнодушным цинизмом! Не делай того, чего все это время безмолвно просила не делать меня! - Папа? Ты дома? – Данил забыл про боль в плече, подпрыгивает, разрушив очередное строение «лего», не обращая внимания на слабый протест притихшей после того происшествия няни, а я отстраненно, с чувством выбивающего из-под ног почву бессилия наблюдаю за его приближением. То, что я дома, сегодня не имеет никакого значения. Растерянно запускаю пальцы в его взлохмаченные волосы, пытаюсь выдавить подобие улыбки. Непосильная задача, когда сердце разрывается на части от острой боли! Радость ребенка, тепло душевных, самых искренних объятий в мире, его счастливая улыбка вытеснены обмораживающим осознанием убивающей потери. Только двоим позволено держать в своих руках мой мир… И только вместе, в одно касание двух пар рук он сможет просуществовать на своей орбите. Сбой системы критичен и неотвратим. Без одной из этих составляющих я смогу только существовать, но не жить… - А у меня уже не болит! Правда-правда! Давай поедем в боулинг! - Мне нужно поработать, - сердце делает болезненную петлю и падает к ногам. Я не знаю, за счет чего держусь в этот момент, как еще удерживаю вымученную улыбку на глазах у слегка опешившей Ирины Константиновны. Эта женщина слишком умна, да и напугана последним выговором, чтобы задавать вопросы. – Я буду дома, рядышком. Я закончу работу, и мы что-то придумаем. Обещаю! Контроль тает без следа, делаю над собой последнее усилие, чтобы развернуться и не показать никому из них погасшую улыбку. Меня просто выкручивает, выбивает, сжигает изнутри подступившим дыханием бездны осязаемого одиночества. Я не вынесу этого больше. Я едва не е**нулся за эти семь лет, кусая губы и наблюдая, как моя любимая девчонка таяла от счастья в чужих руках. Я жил только мыслями, что однажды заберу принадлежащее мне по праву, не оставлю ей другого выбора, приговорив к одной-единственной участи: быть любимой и рано или поздно отдать взамен свою любовь, которую она спрятала на столько лет. Закрываю дверь кабинета, чтобы сын не рванул следом. Я не имею права допустить, чтобы близкие мне люди оказались в радиусе поражения этой убивающей боли… хватит того, что ее, мою любимую девочку, смысл моего существования, ради которой я дышал все эти семь лет, она накрыла с головой, пронзив острыми осколками. Семь лет. Гребаные семь лет надежды, которой я за несколько месяцев собственноручно перерезал горло и похоронил ее навсегда… Равнодушные гудки. Вечер за окном догорает, еще один потерянный день, который в любой момент может стать последним. Мне трудно дышать, я уже не понимаю, в какой я реальности и на каком свете… я не понимаю, что мне делать с этим ужасом, оставшись без нее за несколько шагов до счастья! Я не замечаю ничего, ни пересохшего горла, ни рези в уставшей сетчатке – стоит закрыть глаза, и я снова вижу ожидание вызова на дисплее. Эта картинка не сменится ни сегодня, ни завтра. Я не услышу ее голос. Юля, не делай этого с нами, мне нужно совсем мало! Можешь ничего не говорить… Просто сними трубку и уничтожь меня своим молчаливым презрением! Просто сделай это, тебе же не трудно! Даже у приговоренных есть последнее желание! Сумерки перерастают в глубокую ночь. В этой вселенной ничего не меняется. Все так же светят далекие звезды и все такая же яркая полоса Млечного пути. Эти звезды будут гореть не одну сотню лет, тогда как нашему личному космосу хватило одного-единственного гиперсжатия материи, чтобы погаснуть навсегда. Он еще живет, дергается в этой бесконечной темноте вслепую, его крик тонет в абсолютном вакууме с дрейфующими осколками разорвавшихся светил. Нет сил защититься от этого удара, наоборот: только расставить руки. Шагнуть навстречу скорой смерти. Пусть вопьются в тело, рвут на части, прошивая насквозь… Я готов выдержать на пределе собственных возможностей, только бы знать, что не поздно, что можно с абсолютного нуля возродить нашу новую галактику! Долгие гудки. Смертельный холод. Я забываю обо всем, даже о том, что пообещал сыну провести с ним время. На пике полуночи отчаяние ломает стены своей условной камеры. Ладонь скользит по стеклу, повторяя очертание крыши ее дома, который кажется холодным и чужим с ее исчезновением. Слов ничтожно мало, чтобы выразить всю свою боль в отчаянном крике. Никаких сил не хватит вырвать собственное сердце, чтобы оно перестало биться. Их нет даже на то, чтобы устоять на ногах, сделать глоток коньяка, который не сможет согреть абсолютный холод внутри. Я не сразу понимаю, почему губы обжигает не сорокоградусным теплом, а непривычной на вкус солью… Понимать не надо. Просто провести ладонями по щекам, чтобы убедиться в правильности своей догадки. Оно не останавливается! Оно, мать вашу, бьется! Только оно научилось выносить даже смертельные удары, ранения затягиваются рубцовой тканью… Мое сердце будет истекать кровью сквозь слезовыводящие каналы, ломая к **аной матери миф о том, что мужчины не плачут! Я понимаю, что должен это прекратить сию же секунду, все равно как, только не сорваться унизительными рыданиями, последним реквиемом по навсегда утраченному, но это уже давно не подвластно никакому самоконтролю. Она не просто накрыла с головой, эта боль, которую я боюсь не вынести. Она отхлынула с силой недавних ударов, нанесенных моими же руками, чтобы обрушиться десятибалльной волной на поражение. Сумеречный мрак, который не в состоянии развеять свет фонарей, заполняет все перед глазами за минуту до того, как меня выгибает уже привычным спазмом по предплечьям, предупредительно сдавив горло удушающим ледяным кольцом. Его вымораживающие кристаллы бьют в эпицентр сознания умелой подсечкой по блокпостам самоконтроля, и мне уже давно плевать на то, как это выглядит и на что это похоже. В оглушающей тишине умирающей вселенной слабый звук взрывает барабанные перепонки. Глухой стук капель о лакированную поверхность стола. Иногда их падение сопровождается всплеском едва уловимой тональности, и по янтарной жидкости в бокале бегут равномерные круги. Их не увидеть в абсолютной темноте никому, кроме меня. Вы когда-нибудь пытались различать предметы во тьме под пеленой слез, которые невозможно остановить по собственному желанию? Я держался семь лет, запретив себе подобную слабость. Эта гребаная дрожь выжигает все нервные окончания, она нашла свой путь к свету в этом мраке тогда, когда стало слишком поздно что-то менять. Жизнь устала мириться с этим жалким подобием превосходства над обстоятельствами; еще вчера она улыбалась мне, широко оскалив зубы, а сегодня живьем снимала кожу, упиваясь моим проигрышем. Ее пальцы, которые не дрогнув вложили в мои руки столько возможностей, сейчас разжигали лампады за упокой в храме Сатаны, устав метать ножи в спину своего недавнего фаворита. Не судят победителей, проигравших списывают со счетов с поразительной скоростью. Так просто понять и так тяжело предугадать этот разрыв вашего пакта о ненападении за несколько шагов, не замечая ничего на высоте своего полета. Это сведет меня с ума за доли секунды, единственное спасение - в этих выбивающих рыданиях, которые сгибают пополам, переступив все законы логики и физики. Я хочу это прекратить, потому что две сущности сцепились не на жизнь, а на смерть, готовые порвать друг другу глотку! Да я достану тебя с того света. Сука, от кого ты пыталась убежать? Как ты вообще могла подумать, что тебе это удастся?! Миг, и отголоски прежнего черного отчаяния сметены, рассыпаны в пыль, растворены на атомы в кислоте безостановочных слез. Озноб сменяется убивающим жаром, у меня нет сил прекратить эту рефлексию, только ждать, уничтожит меня эта новая реальность или позволит выстоять уже в который раз. Последнее усилие, поднять голову. Посмотреть на черный дисплей телефона. Я понимаю, что сорвусь окончательно, если услышу гудки. Мне даже не пришел в голову тот факт, что она может молчать в силу разных часовых поясов, а может, я уже заранее знал и чувствовал, что дело не в этом. Она прямо сейчас вырывала наконечники электродов из собственного сознания, разрушая нашу связь, истекая кровью и наверняка рыдая от боли, но я буквально чувствовал, как слабеет ментальная взаимосвязь, закрываются каналы единения, которые не смогли захлопнуться за долгие семь лет. Рыдания съедают мои минуты и часы, которые с каждым рывком стрелок отбирают ее у меня навсегда. И кажется, в черном сжатом вакууме разгорается алый лепесток призрачного огня. Он так далеко, что рукой пока не достать, он может погаснуть в любую секунду, эта слабая искра какого-то запредельного понимания. Но его достаточно, чтобы согреть своим светом и помочь ухватиться за эту яркую звезду на карте собственного маршрута в никуда. Я знаю, где искать этот выход. Кажется, я это знаю теперь… На часах половина двенадцатого, когда я выхожу из камеры своего добровольного заточения, вспомнив о том, что обещал сыну провести с ним время. Ирина виновато переминается с ноги на ногу, поспешно опуская глаза. Она прекрасно понимает, что только что увидела нечто не предназначенное для чужого внимания, может, даже вспомнила старую как мир поговорку «свидетели долго не живут». - Он отказывается засыпать без вас… Я думала, справлюсь, не хотела вас беспокоить… - Спасибо. Вы можете быть свободны до утра. Завтра в то же время. Мне не удается окончательно перестроиться даже тогда, когда я вхожу в его комнату. Детям любая травма – сущая царапина, бьющая через край энергия неистребима. Едва уворачиваюсь от радиоуправляемого вертолета, который, уж не знаю, случайно или нет, Данилка направил мне прямо в голову. Смертельный холод на миг деактивирован, вытеснен, разрушен выражением радости на детском личике, спасительная и такая необходимая сейчас доза тепла по всем жизненно важным системам. Это шаткое равновесие грозит испариться, когда я замечаю испуг на лице моего сына. Единственное, за что я готов себя благодарить, это за то, что двести граммов коньяка так и остались наполовину нетронутыми. - Папа! Ты чего? Только сейчас понимаю, что разрыв сосудов сетчатки и припухшие веки не поддались действию нейтрализующих красноту капель. Подхожу, стараясь не замечать, как режет по сердцу растерянный взгляд ребенка. Меньше всего я хотел, чтобы он это видел! - Я лук резал. – Данил умен не по годам, но в этот раз ему проще поверить в сказанное, чем признаться себе, что отца что-то может довести до слез. - Ты почему не спишь? И что это такое? Детская дорожная сумка на колесиках с изображением трансформеров лежит, раскрытая, посередине комнаты, из нее торчат вперемешку игрушки и рукава рубашек и свитеров. Данил вздыхает и смотрит на меня с надеждой: - Пап, а почему они не приходят? Они ее забрали, да? - Кто? И кого «ее»? - Твою трусишку. Она сказала, что в разведку заберут меня. Они взяли ее, потому что она красивая? Я их жду, а они не приходят… Этих острых лезвий никогда не будет достаточно. Жизни мало полосовать меня живьем до полного уничтожения, ей надо напоминать об этом в каждой фразе даже из родных детских уст. - Ну, раз обещала, придут. Вот твое плечико заживет, и придут. Не бойся, ее не забрали. - Она классная. – Сердце срывается к ногам, а неумолимая реальность давит на плечи, желая согнуть в позу вины и признания собственной ошибки следом. – Только она обманывает. - В чем? – нервно сглатываю и отвожу взгляд в сторону, опасаясь, что новый спазм поперек пересохшей гортани вызовет очередной приступ слез. - Она умеет стрелять и совсем не плакса. Я думаю, она работает там, она же взрослая, верно? Когда она снова придет? - Никто к нам не придет! – вздрагиваю от резкости в собственном голосе, смотрю в испуганные глаза Данила. Улыбаюсь натянутой улыбкой, осознав, что от самоконтроля остались хрупкие обломки. – Если ты немедленно не ляжешь спать, я никого к тебе не пущу! - А у меня будет «Астин Мартин», как у Джеймса? - Если не уснешь, то не будет. Там не любят непослушных детей. Угроза оказалась действенной. Ее достаточно, чтобы сын послушно спрятал вертолет и пульт в коробку и залез под одеяло, позволив мне погасить ночник. - А ты знаешь, что мама приедет послезавтра? Давай вместе подготовим ей сюрприз? Шарики! - Обязательно. – Я напрочь забыл про приезд Ульяны и оставил без внимания ее два звонка. Не забыть бы завтра дать распоряжение Оксане связаться с агенством по проведению праздников. Ульяна… выходные… Пока еще неуловимая мысль мечется в моем уставшем сознании, и я понимаю, что мне сейчас самому нужен сон и отдых. Только тогда я смогу понять, что делать дальше и каким образом можно повлиять на ситуацию. Я смертельно устал. Еще недавно мой мир рушился, но хватило недолгого разговора с ребенком, чтобы мысли обрели иную направленность. Я никогда не умел опускать руки. Ни тогда, семь лет назад, ни сейчас, даже когда казалось, что это окончательный тупик. Ничего не решено, пока я не услышал это лично. Ничего не потеряно, пока я не попытался все исправить. Иногда приходится менять собственные планы и идти в обход, а не напрямую. Кажется, я знаю, с чего именно следует начать. С ее появлением в приемной «обители тьмы», как я поэтично называю Devi-ant, температура падает на несколько градусов. Можно сказать, даже подмораживает, если учесть тот факт, что я сам был в не лучшем расположении духа к вечеру этого дня, так как попытка выяснить, куда именно уехала Юлия, а вернее, осталась ли на территории Пенсильвании и где ее теперь искать, потерпела сокрушительное фиаско. Стаховский только разводил руками и нервно теребил рукава костюма. Плюс еще заместитель не до конца въехал в ситуацию с ремонтом дорог, хорошо еще, что я догадался просмотреть документы и найти ряд вопиющих ошибок. Сегодня влетело всем, и по первое число. В город вернулась Валерия Полякова, в прошлом Кравицкая. Это Стаховский сообщил мне буквально на прощание, между упоминанием очередного футбольного матча и замечанием по поводу того, что ему нужен отпуск. Этот писк черного референта я намеренно проигнорировал. - И какого хрена ты мне сообщаешь только сейчас, что она вернулась? - Я понял. Мне ее потрясти? Она же наверняка знает, куда уехала Кравицкая? - Я сейчас тебя утрясу, кусок дебила. Заставь ее приехать в клуб к вечеру. Мне плевать, как ты это сделаешь!