— Так... — Бычков переглянулся с Ананьевым. — Ключ от квартиры у него имеется? — Вроде нет... — подумав, сказала женщина. — В звонок звонит. — Если он позвонит, к дверям не подходите, — распорядился Бычков. — Сами откроем. И толкнул дверь комнаты. На столе, придвинутом к кровати, в беспорядке разбросаны таблетки и порошки, стоят пузырьки с лекарствами, кастрюля с молоком, начатая бутылка кагора, на выщербленной тарелке — нарезанная толстыми ломтями колбаса, половина французской булки. А на грязноватой подушке, сбросив с себя одеяло, мечется в бреду Савелий Хряков. Хрипло и прерывисто дыша, он тоскливо и монотонно бормочет: — Милостивые государи и милостивые государыни! Господа студенты! Имею честь сообщить... Отдай гроши, падло!.. Ваша не пляшет!.. Проводник, чаю!.. Мадам, силь ву пле!.. Звякнул колокольчик у входной двери. Хряков затих. Ананьев быстро вышел и тут же вернулся с Толей Васильевым. — Квартира деленная, Виктор Павлович, — доложил Васильев. — Два отдельных входа. Бычков кивнул и склонился над Хряковым. — Савелий Лукич! — негромко окликнул он. Не открывая глаз, Хряков забормотал: — Тиша... Тиша... Тише, мыши, кот на крыше!.. Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй!.. Потихоньку-полегоньку! Потихоньку-полегоньку!.. — И вдруг хрипло и страшно закричал: — Где, я спрашиваю бога, законная правда?!. Где? В бога душу мать!.. Бычков отошел от кровати и сказал: — Вызывай «скорую», Толя. Колька все еще сидел за поленницей, когда во двор въехала «скорая». Два санитара с носилками и фельдшер поднялись по лестнице в квартиру. Колька привстал, разминая затекшие ноги, потер онемевшее плечо, которым опирался о поленницу, и с тревогой смотрел на освещенное окно третьего этажа, где двигались какие-то тени. Услышав шаги и голоса на лестнице, опять вжался в щель за поленницей. В просвет между неровно уложенными дровами он следил за тем, как санитары вынесли носилки с лежащим на них, закутанным в одеяло, человеком, вдвинули их в заднюю дверь «скорой», сели туда сами. Слышал, как человек в кепке спросил у фельдшера: — В какую больницу везете? — В Мариинскую на Литейный, — ответил фельдшер. — Я с вами, — сказал человек в кепке и обернулся к двум другим, шедшим следом: — Толя, подзадержись, пока малец не объявится. Во дворе не маячь, жди в квартире. — Ясно. — А ты, Николай, езжай в управление. Доложи обстановку. Потом Толю сменишь, если понадобится. — Понял, Виктор Павлович. — Все. Если что, я в больнице! Дверцы «скорой» захлопнулись. Машина медленно тронулась с места. Николай посмотрел ей вслед и подтолкнул Васильева к подъезду: — Давай, Толя. Не отсвечивай! Связь через дежурного. — И шагнул под арку ворот. Когда затихли его шаги, Колька выбрался из-за поленницы, надвинул кепку пониже на лоб и, держась вплотную к стене дома, чтобы не могли увидеть из окон, двинулся к воротам. Выглянув из подворотни, увидел, что улица пустынна, и, сильнее обычного припадая на правую ногу, пошел вдоль Лиговки, соображая, как ему окольным путем, но покороче добраться до Литейного. Бычков сидел на жестком диванчике в коридоре и выжидающе поглядывал на дверь палаты. Из палаты вышла медсестра, в руках у нее была металлическая коробочка со шприцами. Бычков привстал с дивана, но медсестра покачала головой и прошла к своему столику. «В сознание не приходил», — понял ее Бычков и, подойдя к окну, выходящему в больничный сад, задумался. Обрывалась единственная ниточка, которую удалось нащупать. Оставалось надеяться на засаду, оставленную в квартире Хрякова. Но время шло, уже светало, а ни Толя Васильев, ни Ананьев в больнице не появлялись. Значит, мальчишка в квартиру не возвращался. Предупредила о засаде хозяйка? Ошиблись в чем-то оперативники? С пацаном что-нибудь стряслось по дороге? Сиди тут и гадай на кофейной гуще! И тот ли это мальчонка, что шуровал в магазине? Тоже ведь бабушка надвое сказала! А если тот, где его теперь искать? Одна надежда, что Хряков придет в себя и заговорит. Слабенькая, конечно, надежда. С чего ему откровенничать? Не причащать его пришли! Бычков увидел, как медсестра внесла в палату ширму. Потом из палаты вышел врач, и Бычков шагнул ему навстречу. — Все! — развел руками врач. — Запущенный туберкулез. Как он еще жил, удивляюсь! — Стянул с головы шапочку, сунул ее в карман халата, присел к столику медсестры и принялся что-то записывать. — Бредил? — спросил Бычков. — Бормотал что-то... — кивнул врач. — Имен никаких не называл? — Какое там! — махнул рукой врач, не отрываясь от своих записей. — Спасибочки!.. — вздохнул Бычков и медленно пошел по коридору к выходу. Колька видел, как Бычков вышел из больничного корпуса и по усыпанной желтыми листьями аллейке направился к воротам, ведущим на Литейный. Скамейка, на которой коротал ночь Колька, была глубоко вдвинута в разросшиеся кусты сирени и скрыта от глаз прохожих. В укромном этом местечке выздоравливающие перекидывались в картишки, иногда распивали принесенную кем-нибудь из приятелей бутылочку, а то и посиживали в обнимку с приглянувшейся медсестрой. Колька выбрался из своего убежища и, сунув озябшие ладони глубоко в рукава куртки, глядел на подъезд, откуда только что вышел Бычков. Он решал, идти ли ему узнавать, как там Савелий, или дождаться, когда выйдет какая-нибудь нянька или медсестра, и у нее выпытать, что со стариком. Решившись, он шагнул к подъезду, но поспешно отступил, укрывшись за стволом старой дуплистой липы. Два санитара вынесли из дверей носилки, на которых лежало укрытое с головой тело, и пошли в глубину двора, к одноэтажному, стоящему в стороне от других, строению. Колька не видел лица лежащего, но почему-то у него сдавило горло и стало так тоскливо, как было лишь давным-давно, когда умирал, лежа на лавке в деревенской избе, их отец. Воздуха ему не хватало, он задыхался и все просил мать отнести его на берег Волги. Потом затих, и тогда завыла мать, и шестилетний Колька, не выдержав этого звериного воя, бросился вон из избы и, босой, по талому уже, весеннему снегу бежал и бежал по берегу, пока не ткнулся в чью-то почерневшую баньку. Дверь в предбанник была не заперта, и Колька, забившись в угол, просидел там сутки, если не более, и только голод заставил его вернуться в избу. Это был его первый побег из дома. Потом он убегал уже надолго, но всегда возвращался, пока не умерла давно болевшая мать, и Колька распрощался с родной деревней навсегда. Добрался он аж до самой Москвы и там, голодный и оборванный, встретил человека, удачливого и смелого, который пристроил его к рискованному воровскому делу и, как считал Колька, заменил ему отца и мать. Не забыл он о Кольке и в самые трудные свои дни, дал верный адресок и надежного хозяина. Теперь один из них вспоминает вольную красивую жизнь в лагерном бараке, другого понесли в ледяной погреб, к мертвякам. Кончилась везуха!.. За воротами больницы звенели первые трамваи, где-то шаркал метлой дворник, ветер кружил по больничному саду сухие листья, и Колька понял вдруг, что он один в этом большом, чужом ему городе. Есть, правда, на крайний случай одно местечко! Но соваться туда сразу опасно. Надо перебиться где-нибудь день-другой, понюхать, что к чему, и, если там все чисто, представиться хозяйке. А покантоваться он найдет где! Чердаков и подвалов полно! Колька повеселел и, расшвыривая ногой листья, зашагал по аллейке, но не к главным воротам, а к хоздвору, где был лаз в заборе. ...В кабинете Коптельцева стояли стол, разномастные стулья, громоздкий, с облупившейся краской сейф и видавший виды диван, на котором частенько придремывал, задерживаясь на работе за полночь, Александр Алексеевич. Сейчас на диване устроились Бычков, Ананьев, Саша Чистяков и Толя Васильев, а напротив, у стола, сидели Коптельцев и Юрский. — Мальчишку вы спугнули... — размышлял вслух Коптельцев. — Где? Как? Не знаю, но спугнули! За квартирой смотрите? — Присматриваем, — хмуро кивнул Бычков. — Но, думаю, туда он не вернется. — То-то и оно... — согласился Коптельцев. — Приметы хозяйка дала? Бычков обернулся к Ананьеву. Тот доложил: — Роста маленького, на вид лет пятнадцать, заметно прихрамывает, звать Коля. Все. — Отпечатки сличали? — В нашей картотеке нет, — сказал Бычков. — Так... — задумался Коптельцев. — Но коли испугался, значит, пуганый. — А может, из беспризорных? Детдома боится, — предположил Саша Чистяков. — Хряк с улицы никого к себе не подпустит, — возразил Коптельцев. — Кто-то ему этого мальчонку предъявил. — Думаете все-таки, этот малый в магазинах шуровал? — вскинулся Чистяков. — Я без точных фактов выводов не делаю, — ровным голосом сказал Коптельцев. — И тебе не советую. Это как? Понятно? Или не очень? — Понятно, товарищ начальник, — привстал Чистяков. — Да ты сиди... — отмахнулся Коптельцев и обернулся к Бычкову: — Говоришь, при тебе в бреду имена какие-то Хряк называл? — Тиша, помнится... — вспоминает Бычков. — Но, может быть, он так слово «тише» выговаривал... Все бормотал: «Тише, мыши, кот на крыше». — А еще что? — Еще? — потер лоб Бычков. — Да присказки какието...«Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй», «Потихоньку-полегоньку...» — Так... — Коптельцев переглянулся с Юрским. — Он про этого пацана, наверное, бормотал! — не выдержал Васильев. — Про Кольку! — И про него тоже, — кивнул Коптельцев. — Значит, как ты говоришь, Виктор Павлович? Тиша и Николай? — Насчет Николая — факт, а вот «Тиша» или «тише» — не уверен. — А ты не сомневайся, — прищурился Коптельцев. — Петр Логвинович, ознакомь товарищей. Юрский вынул из папки сколотые скрепкой машинописные листы и прочел: — «В ответ на ваш запрос сообщаем, что идентичным способом совершены кражи в магазинах Москвы, Харькова, Киева, Ростова-на-Дону, Одессы, Тбилиси, Севастополя. На последней, седьмой краже задержан Тихонов Николай, кличка «Тихонька», судимостей шесть, побегов шесть. Осужден по закону 7/8 от 1932 года на 10 лет. С этапа бежал. Объявлен во всесоюзном розыске». Бычков присвистнул и сказал: — Дела!.. Вот, значит, с кем этот пацан повязан! — Почему так решил? — насторожился Коптельцев. — Почерк у них один, Александр Алексеевич. Тихонов — его учитель. Наставник, так сказать!.. — Предположим, — согласился Коптельцев. — Тогда давайте прикидывать: мог Тихонов после побега сюда направиться? — Мог, — твердо сказал Бычков.