Юрский посмотрел на свои часы, взглянул на Бычкова, тот понимающе кивнул. В комнату вошел Коптельцев. Огляделся, увидел на столе форменную фуражку летчика, хмуро повертел ее в руках и спросил: — Улетела птичка? Не дождавшись ответа, кинул фуражку обратно на стол и слишком уж ровным голосом сказал: — Пока вы мне этого бандюгу не представите, ни сна вам, как говорится, ни отдыха! Хоть со дна морского, живым или мертвым, но достаньте! — И, помолчав, добавил: — Лучше живым. Для пользы дела. Повернулся и вышел из комнаты. ...В стороне от проселочной дороги расположилась обнесенная изгородью из жердей мыза. На задах высится рубленная из бревен прочная баня, а сразу за ней начинается лес. Перед мызой раскинулось заброшенное, заросшее бурой осенней травой поле, по краям его серыми шапками торчат валуны, а еще дальше, за низкой полосой кустарника, тянется железнодорожная ветка, и оттуда слышны редкие паровозные гудки. У сарая громоздится куча березовых чурбаков, и беловолосая, хрупкая на вид девушка, привычно орудуя колуном, раскалывает их один за другим. Наколотые полешки она отбрасывает в сторону, они скользят по заиндевелой траве, наползают друг на друга, вырастают в бело-черную кучу, похожую на подтаявшую снежную горку. Колька поглядывал из окна комнаты на девчушку, на то, как расправляется она с березовыми чурками, ему хотелось выйти к ней, отобрать колун, самому помахать им вдоволь, доказывая, что неженское это дело — колка дров, а заодно и перемолвиться с девчушкой словечком-другим. Но разговаривать с девчонками он не любил, стеснялся своего роста, хромоты и завидовал тем своим сверстникам, кто в компании приблатненных подружек сыпал непристойными шутками и мог лихо прижать какую-нибудь из них в укромном уголке. Девчонки вертелись вокруг их компании, появлялись обычно после удачного «дела». С прокуренными голосами, в коротких юбчонках и сдвинутых на лоб беретах они стаканами пили водку, нюхали марафет, напившись, жестоко дрались, выясняя отношения, потом ходили с припудренными синяками и клянчили на опохмелку. У дочки же хозяина мызы был тихий голос и такой прозрачной чистоты синие глаза, что Кольке казалось, что смотреть на них можно только зажмурясь. — Хорошая у Тойво дочка? — услышал он за спиной насмешливый голос Тихоньки. Колька дернул плечом, показывая, что ему, мол, нет никакого дела до этой пигалицы, и покосился на сидящего за столом хозяина мызы: слышал ли он слова Тихоньки? Тойво был немым, но слухом его бог не обидел! Беловолосый, сумрачный, в клетчатой рубахе и безрукавке на меху, он не отрывал глаз от лица Тихоньки, будто проверяя, понимает ли тот его, и что-то быстро доказывал ему на пальцах. — Чего это он? — с любопытством смотрел на него Колька. — Говорит, что, если возьмем большой куш, нужно на ту сторону уходить, — внимательно следил Тихонька за быстрыми движениями пальцев Тойво. — Там у него брат, встретит. — А перейдем? — сомневался Колька. — Переведут! — уверенно кивнул Тихонька. — Были бы гроши! — И эта с нами пойдет? — Колька с безразличным видом кивнул в сторону окна. — Зацепила она тебя! — засмеялся Тихонька и обернулся к хозяину мызы: — Дочку с собой возьмешь? Или при хозяйстве оставишь? Сумрачное лицо Тойво оживилось, он постучал себя кулаком в грудь, показал что-то на пальцах. — Говорит, она к матери не ушла, когда он в лагере сидел. Она его здесь дожидалась. Как же он ее бросит? — перевел Тихонька. Колька опять покосился на окно, Тихонька усмехнулся и сказал: — Пойди, пойди... Разомнись! Опасливо посмотрев на Тойво, который молча прихлебывал чай из фаянсовой кружки, Колька надел куртку и вышел. Когда он подошел к сараю, девчушка укладывала расколотые дрова в поленницу. Колька поплевал на ладони, взял колун, выбрал чурбак потолще и с маху расколол его пополам. — Маленький, а сильный, — удивилась девчушка. — А ты на рост не смотри. — Колька двумя взмахами разделался с половинками чурбака. — Липа это. — Какая же это липа? — засмеялась девчушка. — Береза! — Да я не про полено! — усмехнулся Колька. — Про рост свой. Мне лет побольше, чем тебе! — Не может того быть! — с чуть заметным акцентом сказала девчушка. — А вот может! — совсем по-мальчишески ответил Колька. — Тебе сколько стукнуло? — Никто меня не стукал! — не поняла его девчушка. — Лет тебе сколько? — поправился Колька. — Пятнадцать. — А мне уже семнадцать! — победно посмотрел на нее Колька. — Ты правду говоришь? — не поверила девчушка. — А чего мне врать? — обиделся Колька. — Не в суде. — Ты был в суде? — сдвинула брови девчушка. — За что? — Да так... — уклонился от ответа Колька. — Меня судья тоже за малолетку принял. Росточек выручил! — Как ты смешно сказал! — улыбнулась девчушка. — Росточек, листочек, цветочек, да? Колька нахмурился, но не выдержал и рассмеялся. — Тебя как звать? — Хельга. — Это по-нашему как? Ольга? — Можно и так. — Олька, значит? А меня — Колька. — Олька и Колька! — тоже засмеялась Хельга. — Поедем город! — Зачем? — исподлобья взглянул на нее Колька. — Ты «Чапаева» видел? — Нет. — И я нет, — вздохнула Хельга. — Одну отец не пускает, а подруг у меня нет. Какие здесь подруги? Поедем, а? — Ладно! — решился Колька. — Я сейчас. И направился к дому. Тихонька и Тойво сидели в обнимку за столом и пели. Вернее, пел Тихонька, а Тойво мычал. И получал от этого явное удовольствие: качал в такт песни головой, прикрывал глаза, когда Тихонька высоким тенорком выводил: Черный ворон, черный ворон! Ты не вейся надо мной. Ты добычи не получишь, Черный ворон, я не твой! Колька дождался конца этого странного дуэта и сказал с порога: — Мы с Хельгой в город смотаемся. В киношку. Тихонька удивленно поднял брови и посмотрел на Тойво. Тот пожал плечами. — Ладно, прошвырнитесь! — решил за него Тихонька. — Только по-тихому! — Меня здешняя уголовка не знает, — успокоил его Колька. — Глаза мозолить не будем! — Выпить прихвати, когда обратно поедете, — распорядился Тихонька. — Гроши есть? — Найдутся. — Двигайте! — Тихонька положил руку на плечо Тойво и, запрокинув голову, затянул: — «Ах, черный ворон, черный ворон!..» ...Появление в городе преступника, объявленного во всесоюзном розыске, — происшествие чрезвычайное. Это означает, что десятки опытных оперативников круглые сутки, сменяя друг друга, обходят все известные им злачные места, ведут наблюдение за тайными притонами, прохаживаются по залам ожидания вокзалов, неприметно вглядываясь в каждого, кто имеет хоть малейшее сходство с размноженной фотографией. Были усилены милицейские посты, каждой из групп осодмиловцев, выходящей на патрулирование, придан сотрудник уголовного розыска, ходили они по улицам в эти дни без нарукавных повязок, и никому бы не пришло в голову, что веселые эти парни и девчата ищут опаснейшего вооруженного рецидивиста. Бычков шел по вечернему городу и через каждые десяток шагов видел знакомые лица. У входа в мюзик-холл, где вспыхивала и гасла электрическая реклама: «Леонид Утесов. Теаджаз», прохаживалась пара пижонов, ребята из 2-й бригады. В саду Госнардома, на аллейке недалеко от тира, сидела на скамейке влюбленная парочка — Костя Волобуев и Лена Волгина, тоже из 2-й бригады, а у американских гор, под оглушительный женский визг, несущийся с вагонеток, с ним негромко поздоровался Сергей Панкратов, опытнейший оперативник из 1-й. Своих сотрудников Бычков пока не встречал. И на то были особые причины! У Бычкова был трудный разговор с Юрским. Тот считал, что все силы сейчас должны быть брошены на поиск Тихоньки, а отвлекаться на бычковских «маломерок» в надежде выйти на Полетайку не следует. Бычков напомнил Петру Логвиновичу его же собственные слова о том, что Тихонька затаился, ляжет на дно и показываться в городе не будет. Ушел же он из квартиры Маньки-барыги, хотя никто ему «на хвост» еще не садился. У него звериное чутье на опасность, и рисковать понапрасну он не станет. Единственная его связь с внешним миром — этот пацан. Рвать эту ниточку нельзя! Сошлись на том, что главная задача остается для всех одна: Тихонька. А по ходу дела сотрудникам Бычкова разрешается пошуровать и насчет Полетайки.