От этих мыслей Бычкову стало так муторно, что захотелось встать и уйти. Понимая, что делать этого нельзя, он отодвинулся подальше в угол и взглянул за барьер, где сидели подсудимые. Журавлев и Хохлов слушали прокурора внимательно, как прилежные ученики в школе. По их напряженным лицам было видно, что они не очень понимают смысл прокурорской речи, убежденные, что говорит он не о них, а о каких-то посторонних людях, почему-то носящих их фамилии. Кононов при каждом упоминании своего имени поднимал голову из-за барьера, кривил в усмешке губы, щурясь поглядывал то на прокурора, то на судью, всем своим видом показывая, что он-де битый-перебитый и суд для него пустое времяпровождение. Смирнов глаз ни от кого не прятал, был спокоен, даже торжествен. То, что прокурор обошел молчанием его чистосердечное признание и все другие смягчающие обстоятельства и что так задело Бычкова, воспринял без недовольства, будто срок заключения не играл для него никакой роли. Бычков видел, что это не бравада, а спокойная уверенность человека, убежденного в правильности выбранного им решения. Когда объявили приговор, у Смирнова чуть дрогнули брови, но тут же лицо его посветлело: это бросилась к барьеру Хельга. Она что-то быстро-быстро говорила, вытирая слезы, Смирнов кивал ей и улыбался и, когда его уводили, оборачивался и искал ее глазами. Бычков не подошел к нему, не попрощался и теперь корил себя за это, хотя знал, что делать это не положено. «Почему не положено? — думал Бычков, злясь на себя и вместе с тем пытаясь себя оправдать. — Почему поступать по-человечески нам не положено?!» Бычков вышел на Дворцовую, свернул к подъезду управления, предъявив пропуск дежурному, поднялся на третий этаж и по сводчатому коридору пошел в комнату, где сидел Юрский. — Разрешите? — Входи, входи... — поднялся из-за стола Юрский. — Чего такой мрачный? В суде был? — Зашел, послушал, — кивнул Бычков. — Сколько дали? — Смирнову — пять. По взросляку пошел. — Сам захотел, — пожал плечами Юрский. — То-то и оно! — сказал Бычков. — Могли и поменьше дать. — А статей у него сколько? — возразил Юрский. — Статей много, это верно... — вздохнул Бычков. — И все-таки! — Брось, Виктор Павлович! — поморщился Юрский. — Закруглились, и слава богу! Считай, что с «делом Полетайки» закончено. — Хорошо бы... — задумался, глядя в окно, Бычков. — Не понял, — обернулся к нему Юрский. — Хорошо бы, говорю, коли так... — повторил Бычков. — Только какими они после отсидки выйдут? — Что же, по-твоему, не сажать? — рассердился Юрский. — Нянчиться с ними?! — Это кто как понимает, — уклонился от прямого ответа Бычков. — Как ты это понимаешь, мне известно, — буркнул Юрский, помолчал и добавил: — Звонили с твоего завода бывшего. Решили они там с вашим лагерем. — Да ну?! — разулыбался Бычков. — Вот за это спасибочки! — Но учти, Виктор! — все еще хмурился Юрский. — Ни одного твоего дела другим не спихну. Понял? — Так точно! — лихо отчеканил Бычков. — Разрешите идти? — Сгинь! — усмехнулся Юрский и принялся набивать табаком трубку. ...Дела с лагерем шли туго. Несколько лет назад завод, где когда-то работал Бычков, затеял создать свое подсобное хозяйство. Отвоевал себе участок земли на берегу Оредежа, под Лугой, поставили там временный барак, и на этом все кончилось. То ли не нашлось желающих, то ли заводское начальство охладело к своей затее, но барак все эти годы стоял пустой и постепенно приходил в негодность. Бычкова уверяли, что барак еще крепок и если подлатать крышу и вставить выбитые стекла, то будет вполне годен для жилья. Но пришлось не только латать крышу, но и менять перекрытия, дверные косяки, рамы — работы хватало! Заводские комсомольцы, взявшиеся помогать Бычкову, приезжать в лагерь могли только по выходным. У самого же Бычкова и его сотрудников с выходными днями полная неразбериха — вроде как выходной, а вызвать могли в любую минуту. От поднадзорной ребятни толку никакого: больше плескались в речке и обирали ягодники, чем помогали. И взять с них было нечего! Плотницкого инструмента сроду в руках не держали, да и как им доверишь топор или пошлешь с молотком на крышу? Того и гляди свалятся, поломают руки-ноги, а отвечать ему, Бычкову! Работать можно было только летом: зимой к участку не подступиться. Летом путь тоже неблизкий, даже если выезжать с ночевкой и начинать работу с зарей, все равно чуть дело к вечеру — надо собираться обратно, иначе опоздаешь на последний паровичок. Так все и шло — ни шатко ни валко! Только к исходу второго лета закончили с бараком, а дел впереди невпроворот! Расчистить футбольное поле, построить пирс, просмолить две шлюпки, которые Бычков выцарапал у заводского гребного клуба, сшить паруса. А тут еще надо было устраивать Ваську Егорова и Кольку Салика в ФЗУ, потом договариваться со школой юнг на Соловках, чтобы туда приняли Игоря Соколова, да и своих оперативных дел набегало выше головы. Так и шло время! Вышли из заключения Хохлов и Журавлев — и сразу к нему: «Устраивай на работу, дядя Витя»! Бычкову бы радоваться, а он огорчается из-за Петьки Кононова: схватил дополнительный срок, режиму не подчинялся, задумал побег, да сорвалось у него в последнюю минуту. В один из выходных дней появился в лагере и Николай Смирнов. Предъявил Бычкову справку об освобождении, а когда они остались одни, сказал: — Все, дядя Витя. Завязано! Зла ни на кого не держу. А вам особое спасибо! — Брось, Коля! — отмахнулся Бычков. — Ничего я такого особенного не сделал. Сам разобрался! — Сам бы не разобрался, — покачал головой Смирнов. — Вы да Хельга... Найти подходящую работу Смирнову оказалось непросто: специальности нет, числится инвалидом, да еще пришел из заключения. Но Бычков помнил, как прекрасно рисовал Смирнов, и добился того, чтобы его взяли на Ижорский завод маляром, а по совместительству — художником-оформителем в клубе. Минула еще одна зима, и, как только сошел снег и начало пригревать солнышко, на берегу Оредежа опять стало шумно. Лагерь готовился к открытию! В начале июня, в самый разгар белых ночей, Смирнов приехал в лагерь с Хельгой. Был он в только что купленном костюме, в белой рубашке, даже нацепил галстук с толстенным узлом. На Хельге тоже было новое платье, в руках она держала букетик цветов, собранных, видно, по дороге от станции. Бычков, голый по пояс, орудовал топором на пирсе. Помогали ему Журавлев и Хохлов, оба в сатиновых трусах по колено. — Гляди-ка! — поддернул трусы Журавлев. — Колька-то! При гаврилке! — И костюмчик будьте-нате! — подхватил Хохлов. — К чему бы это? — Да ладно вам... — смущенно буркнул Смирнов. — Я бы в жизнь не надел, это все она... А Хельга, сияя своими синими глазищами, объявила: — Мы сегодня в загсе были! В предпоследнее воскресенье июня намечено было торжественное открытие лагеря. Никто в эту ночь не спал, добивали оставшиеся недоделки, под утро прилегли накоротке, но едва рассвело, были уже на ногах. День обещал быть жарким, после завтрака уже крепко припекало, решено было искупаться до приезда гостей, и все, кроме Пашки Хохлова, ушли к реке. Пашка висел на столбе и прилаживал черную тарелку репродуктора. Подсоединил к сети, в репродукторе что-то захрипело, забулькало, потом голос стал явственней, Пашка прислушался, скинул с ног монтерские «когти», обдирая руки и живот, соскользнул со столба вниз и побежал к реке. Он бежал и кричал, хотя до берега было еще далеко и никто не мог его услышать, но, ошеломленный новостью, он не думал об этом и продолжал кричать охрипшим от волнения голосом: — Война!.. Война!... ...Промерзшее окно в кабинете Бычкова покрылось снаружи толстым слоем инея, и почти не видны наклеенные крест-накрест бумажные полоски. Дымит в углу печка-буржуйка, труба ее выведена в забитую фанерой форточку. На диване лежат подушка и серое казенное одеяло. Бычков сидит на корточках у буржуйки и, подкладывая щепки в топку, слушает равномерный стук метронома. Даже не слушает, а так, ловит краем уха этот перестук, такой привычный каждому ленинградцу в эту вторую блокадную зиму. — Разреши, Виктор Павлович? — встал на пороге Николай Ананьев. Он в шинели с поднятым воротником, шапке-ушанке, на ногах валенки. Лицо у него одутловатое и бледное, какое бывает после долгой болезни. — Садись, Николай... — Бычков тяжело поднялся с корточек и сел на диван рядом. Отдышался и спросил: — Что у тебя? — Опять продуктовый, — виновато вздохнул Ананьев. — И почерк знакомый. — Пролом? — Стенка разобрана. Кирпичики целые, — кивнул Ананьев. — Так... — потер лоб Бычков. — На заводе был? — Работает... Вроде все нормально... — А после работы? — Тоже вроде порядок. Хельга говорит — когда он не в ночную, то из дома ни на шаг! — А ты проверь на заводе, когда он в ночную. Совпадает с ее календарем или нет? — посоветовал Бычков. — Понял, Виктор Павлович. Неужели за старое взялся? — Не должен бы... — задумался Бычков. — Проломчики только мне эти не нравятся. — Опять, думаете, химичит? — внимательно смотрел на него Ананьев. — А может, прижали его, когда срок отбывал? Секрет кому-нибудь открыл? — Не тот он мужичок! — покачал головой Бычков. — Как Хельга-то на вид? Сытая? Или не очень? — Не очень, Виктор Павлович. Как все. — Ну-ну... Это я так... На всякий случай, — виновато сказал Бычков. — На нее не похоже! — Если бы Смирнов воровал, домой бы принес! — согласился с ним Ананьев. — Кононов сидит? — спросил Бычков. — Сидит. — Журавлев и Хохлов на фронте, Салик с Егоровым в эвакуации с ФЗУ... — раздумывал вслух Бычков. — Вот что, Николай... Бери сотрудников, кто еще не обезножил, и подежурьте у продуктовых в том районе. С двух ночи до четырех. Только аккуратно! — Народу-то у нас, Виктор Павлович!.. — Знаю, — кивнул Бычков. — Все знаю! Но дело-то надо делать? — Помолчал и добавил: — Смирновым я сам займусь. На моей совести! Бычков шел по пустынной ночной улице, светя под ноги фонариком. На перекрестке его остановил патруль. Бычков предъявил пропуск, старший патруля козырнул ему, и они разошлись. Бычков миновал затемненное здание вокзала, обогнул длинный забор и вышел к станционным путям, на которых стояли неподвижные, промерзшие вагоны. Неподалеку от путей виднелось потемневшее от копоти кирпичное здание. Бычков осветил вывеску: «ОРС № 1», присел на ступеньку крыльца и несколько раз мигнул фонариком. Из-за угла вышел Ананьев, присел рядом.