– По-твоему, мне это доставляет удовольствие? Речь идет о выживании. – Знаю. Просто это так ужасно. – И то верно. – Можно ведь переместиться куда-нибудь дальше. – Я мало что в этом понимаю, но знаю, что, если хочешь выжить, первое правило – оставаться на месте. Если на поиски уцелевших высланы спасательные отряды, нам лучше сидеть здесь. Перемещающийся объект отследить гораздо труднее. – Допустим. Но что нам мешает пройти немного вдоль берега? – Ты хоть представляешь, как далеко распространяется запах гниющей туши? – Нет. – Далеко. К тому же это непозволительное расточительство. Нельзя бросаться ценными продуктами. Это растопка. Шкура. Кости. Пища. – Хочешь, чтобы я это ела? Рут кивает в сторону пикапа, где Ник натянул что-то вроде бельевой веревки, на которой колышутся на ветру длинные полоски мяса с крапинками жира. – Консервы рано или поздно закончатся. Она молчит. – Рут, температура падает. Мы должны мыслить шире. Нельзя надеяться только на консервы, которые мы от случая к случаю находим под обломками. К тому же, как я сказал, при нынешних обстоятельствах расточительство непозволительно. Костер трещит. Жир в огне шипит и горит, окрашивая языки пламени в бело-фиолетовый цвет. – Прости. Произнесенное ею слово висит в воздухе, как смрад горящего китового жира. Надо же, извинилась. Наконец-то. Разве не этого он добивался? Но теперь, когда она попросила прощения, он не уверен, что ему нужны ее извинения. Да, судьба свела его с этой женщиной, но кто сказал, что она должна нравиться ему. Его раздражает, что он чувствует себя в ответе за нее. Почему просто не дать ей уйти? Пусть эта глупая англичанка идет на все четыре стороны и сама заботится о себе. Ему-то какое до нее дело? Или все-таки она ему не безразлична? – Да, ты прав. Расточительность непозволительна. Нужно делать запасы. Но ведь это животное… Она спасла нас. Не знаю, как так получилось, но мы живы, в отличие от всех остальных, кто жил здесь, именно благодаря этому существу. И теперь мы ее разделываем? Неправильно это. Она? Ее? Разумеется, Рут решила, что этот кит – самка. Ник со вздохом проводит рукой по голове. Незачем спорить по пустякам. С помощью Рут сподручнее будет разделать остальную тушу, ведь работы еще непочатый край. В любом случае им стоит держаться вместе, хоть ему в компаньонки и досталась английская принцесса, психическое состояние которой, возможно, оставляет желать лучшего. – Я так думаю: если это животное оказалось здесь, чтобы нас спасти, значит, оставляя его гнить, мы посылаем к чертям собачьим то – что бы это ни было, – что пока позволяет нам выживать. Ты видишь то же, что и я. Хорошего мало. Неизвестно, сможем ли мы пережить надвигающуюся зиму, если не сделаем это. Рут кивает. Она понимает: Ник прав. Понимает, что ее негодование происходит от убеждений, которые она уже не вправе иметь. Она мало знает о мире, в котором они теперь живут, но понимает, что ссориться с Ником – самое глупое, что только можно придумать, ведь он пытается спасти их обоих от смерти. – Завтра я буду тебе помогать. Ник улыбается ей, по-настоящему улыбается, а не вымучивает улыбку, едва скрывающую откровенную неприязнь. Эта улыбка выдает его радость. Скрепляет мир между ними. Рут искренне улыбается в ответ. И это так здорово. Здорово, что ее гнев отступает перед его добротой. У нее возникает идея. Она не уверена, что это осуществимо, но, если у них получится, они отдадут должное киту, а заодно исполнят желание Ника найти применение мертвому животному. – Как ты думаешь, у кита крепкие кости? – Вполне. Рут краснеет. Не будет ли он смеяться над ней? Может, не стоит говорить? Однако Ник улыбается и кивает ей, подбадривает. И она излагает свою задумку. 16 – Дорогая! – При виде остановившегося у дома автомобиля Энн, сидящая на корточках в палисаднике, машет им обеими руками. – Джим! Они приехали! – кричит она в дом, с осторожностью поднимаясь с колен. На матери Рут цветастое платье, более нарядное, чем те, в которых она обычно возится в саду; на лице – макияж. Хоть она в садовых перчатках, а в руке у нее лопатка, нельзя сказать, что живая изгородь вдоль газона выглядит заметно ухоженнее. – Вот, решила немного прополоть сорняки до приезда нашего гостя-садовода. – Мама, ты так говоришь, будто он входит в состав жюри на цветочной ярмарке в Челси [5]. – Дорогая, сельское хозяйство и садоводство – это две стороны одной медали. Энн! Вы просто неотразимы. – Опережая Рут, Алекс подходит к Энн и целует ее в обе щеки. Рут, к своему ужасу, замечает, что ее мать краснеет. – Энн, огромное вам спасибо, что пригласили нас на Пасху. Как и договаривались, вино с нас. Алекс идет в дом. На плече у него висит сумка с аккуратно сложенными вещами, под мышкой – коробка с вином. До Рут доносится его громкий голос, приветствующий ее отца. – Алекс, будь как дома! Энн торопливо семенит следом за ним. Рут остается одна у автомобиля. С трудом вытягивая из багажника набитый чемодан, она отмечает про себя, что Алекс, как это ни удивительно, уже чувствует себя как дома. Сегодня Страстная пятница. Вечером они собираются устроить барбекю, пока не приехали ее тетя и кузен с детьми. Алекс помогает Энн на кухне – нарезает овощи для салата как велено. – Энни, так подойдет? – В самый раз, Алекс. Спасибо. – Можно просто Ал. – Как в песне Пола Саймона [6]? Сквозь половицы Рут слышит заливистый смех матери, кокетничающей с Алексом. Она слышит, как на улице отец возится у жаровни: испытанной металлической щеткой он чистит решетку гриля, меняет газовый баллон и вообще суетится больше, чем нужно, чтобы поджарить несколько кусков мяса. С верхней полки шкафа Рут достает аккуратно сложенное одеяло, бесшумно спускается на первый этаж и выскальзывает во двор через черный ход. Босыми ногами осторожно ступает по тропинке из сланца, что тянется вокруг дома. Под кухонным окном пригибается, чтобы ее не увидели мать и возлюбленный. Острые края камней щекочут подошвы ног, странная боль на грани наслаждения. Она пересекает задний двор, мощенный гладкими каменными плитами. Отец стоит к ней спиной, но она все равно идет на цыпочках, чтобы он ее не услышал. Доходит до газона, прибавляет шаг и направляется в дальний конец сада. Расстилает под яблоней одеяло, садится на него. Смотрит на небо сквозь раскинувшиеся над ней ветви; листочки на них только-только распускаются. Потом с удовлетворенным вздохом ложится на одеяло и поднимает над собой книгу. Открывает титульную страницу и видит там надпись. Почерк похож на мамин. Это стихотворение. Довольно откровенное. В шее покалывает от смущения. Интересно, кто адресат? Ее отец? Кто-то, кого мама любила до него? Университетский бойфренд? Какое-то ненужное увлечение? В принципе, Рут не должно бы удивлять, что Энн – чувственная натура – в конце концов, она ее дочь, – но все равно довольно странно наткнуться на доказательство этого в стихотворении, записанном в старом зачитанном романе. Раньше эту книгу она не читала, хоть и собиралась. Рут взяла ее с полки, где та, тонкая, по формату меньше, чем другие издания, среди которых она была втиснута, манила ее своим растрескавшимся зеленым корешком. Рут пролистывает стихотворение и открывает первую страницу. Слова расплываются перед глазами, но она чувствует, что ее ждет интересное повествование. И она читает. Солнце струится сквозь листву яблони. Рут переворачивается на живот, сучит голыми ногами по шерстяному одеялу. Оно шершавое, и это почему-то умиротворяет. В кухне работает радио. Судя по голосам, мама слушает «Женский час» [7], хотя вроде бы для этой передачи уже поздновато. Может быть, повтор. В мелодичную речь ведущей программы вторгается стук ножа по пластиковой разделочной доске. Рут слышит, как мать зовет ее, потом просит Алекса найти дочь. Слышит, как он зовет ее на верхнем этаже, затем, вернувшись на кухню, докладывает Энн, что Рут нигде нет. Правда, матери известны все ее укромные уголки, и вскоре прямо в ресторане Новой Англии, где происходит действие романа, внезапно раздается голос Энн, зовущей ее с террасы: она просит Рут накрыть на стол. – Иду! Только абзац дочитаю. Еще несколько страниц. Она задержится еще на несколько минут, пока не дочитает главу.