Ноги болят. Она задирает на себе изношенную одежду, кладет ладони на живот, почесывает его. Растянувшаяся кожа нестерпимо зудит. Вот бы смягчить ее каким-нибудь кремом или чем-то вроде того приятно пахнущего какао-масла, что стояло на полке в ванной Фрэн, – Рут обязательно мазалась им, когда ходила в туалет дома у подруги. Но здесь ничего такого нет, разве что топленый жир пойманных зверей. Шум. Снаружи. Рут поворачивается ко входу. Вряд ли это Ник. По ночам он не путешествует. Даже при свете полной луны разбитые дороги коварны и таят в себе много опасностей. Малейшая ссадина или порез, полученные при падении, могут воспалиться, а с учетом того, что ей скоро рожать, они должны поберечь запасы антисептиков и антибиотиков, пусть у большинства из них уже вышел срок годности. Шум повторяется. Шорох. Рут уверена, что возле хижины кто-то ходит. Затаив дыхание, она прислушивается. В отдалении тоже кто-то шумит. Звон падающих бутылок, треск рвущегося пластика. Кто-то посторонний в их кладовой. Она тихонько пододвигается к ружью у кровати. Его едва видно. Костер почти догорел, тлеющие уголья отбрасывают лишь слабый свет. Рут протягивает руку за ружьем, но задевает его, и оно со стуком падает на пол. Фрэнки просыпается. – Мама? – раздается дрожащий голосок девочки. – Тсс. Рут неуклюже опускается на четвереньки. Под тяжестью висящего живота позвоночник выгибается вниз. Она водит ладонями по полу, застеленному разными коврами, ищет ружье. Наконец нащупывает холодный металл дула. Снова шум. Стоя на коленях, она поворачивается ко входу. Рычание. Фрэнки тихо скулит. Она тоже услышала шум. Девочка сидит в постели, натянув одеяло до подбородка, и округлившимися от страха глазами таращится на вход. – Мама, – шепчет малышка, – это Злой Волчище пришел? – Тихо, солнышко. Заткни уши. Фрэнки повинуется, плотно прижимая к ушам маленькие ладошки. В полумраке ее вытаращенные настороженные глазенки блестят. У самой Рут сердце колотится как отбойный молоток, дышать становится еще труднее, а из-за беременности дыхание у нее и без того затрудненное. Она берет ружье в руки, дуло направляет вверх, взводит курок. Потом, глубоко вздохнув, делает предупредительный выстрел. Перезаряжает ружье, нацеливает дуло на вход и спускает курок еще три раза. В мрачном настроении Ник тащит тележку мимо развалин маленького магазина. Он почти дома, но боится встречи с Рут, хоть и знает, что она попытается не показывать, как разочарована трофеями, которые он везет из этого долгого похода. Конечно, ему следовало бы попытать счастья где-нибудь в новом месте. Вчера он убедил себя, что лучше вернуться в тот супермаркет, где он уже бывал: не хотел уходить далеко, ведь роды должны начаться со дня на день. В результате он два дня как сумасшедший гонялся за проклятым петухом, нашел несколько помятых консервных банок да еще и руку поцарапал. Итог неутешительный: очередная неудачная вылазка. А он представлял, как возвращается в лагерь победителем. Воображал, как просияет Рут, когда услышит сдавленное кукареканье петуха из ящика, закрепленного на самом верху груженой тележки. Рут, он знал, переживает, что она пока не в состоянии охотиться, а если бы у них был петух – пусть даже старый и тощий, – появились бы оплодотворенные яйца. Если бы хоть из одного вылупился еще один петушок, они были бы в шоколаде! А он опять возвращается с пустыми руками. Ничего, доберется он еще до этого шустрого гаденыша. Ник сворачивает с дороги на песок. Ноги болят от напряжения. Он смотрит в сторону хижины. Дыма нет. Странно. Они всегда оставляют костер: это одна из их непреложных заповедей. Приближаясь к лагерю, он смотрит на кладовую и замечает, что один из гофрированных железных листов валяется на земле. В образовавшемся проеме видны ряды стеклянных и жестяных банок, мешки с провизией, сложенные под брезентом. Песок усеян осколками и клочьями разорванной пленки и залит ягодным соком, похожим на кровь. Здесь явно случилось что-то страшное. Ник спешит выпутаться из упряжи и хватается за нож. Держа его перед собой, он крадется к хижине. Снова бросает взгляд на костровую яму. Угли уже погасли, явно прошло несколько часов. Песок у хижины тоже чем-то залит, но эти пятна гораздо темнее тех, что остались от ягод, почти черные. И по песку что-то волокли. У Ника замирает сердце. Здесь кто-то умер. Не сводя глаз с хижины, он сжимает в руке нож, чтобы, если придется, мгновенно среагировать на угрозу. – Эй! Ник задерживает дыхание, ожидая ответа. Тишина. Сердце в груди пускается вскачь. Потом он слышит шуршание быстро откинутой парусины. – Папа! К нему, улыбаясь во весь рот, бежит дочь. Весь перед ее грубо пошитого платья в темно-красных пятнах крови. Ник ставит ружье на предохранитель, вешает его на плечо и кидается к дочери. – Малышка! – Он подхватывает девочку на руки. – Мы не спали всю ночь! – приглушенным голосом сообщает Фрэнки, носом утыкаясь в шею отца. С гулко бьющимся сердцем Ник несет дочку к хижине, но при виде кровавого месива у входа останавливается. Это зрелище напоминает кадры одного из тех ужастиков, которыми он любил пугать себя в кинотеатрах: нагромождение лап, морд, золотистой шерсти, обагренной кровью. – Пап, мама застрелила их, насмерть. Эти злые собаки хотели съесть нашу еду. А теперь мы будем есть их. Ник пытается осмыслить, соединить в цельную картину все, что предстало его взору: следы волочения по песку окровавленных животных, множественные отверстия от пуль в передней части хижины. – Мама научит меня сдирать с них шкуру, как со свиней, – с гордостью докладывает малышка. – Сдирать она будет сама, потому что нож острый. Но мне разрешила помогать. – Облизывая губы, Фрэнки улыбается потрясенному отцу. – Ням-ням. – Она показывает на собачьи трупы у его ног, наваленные на грязную полимерную пленку. Ник медленно опускается на корточки, чтобы его глаза оказались на одном уровне с лицом дочери, ласково берет девочку за плечи. – Фрэнки, а мама где? – В хижине. – Малышка прикладывает пальчик к губам. – Тсс! Мама и ребеночек спят. Огонь не горит и в хижине. Холодно, темно. – Рут? – Он приближается к постели и чувствует сладковатый запах. В тусклом свете различает очертания Рут, укрытой одеялами. – Рут? Шорох. Из-под одеял доносится воркование. Будто голубь угодил в западню. Ворох на постели оживает. Вздох. Кряхтение. – Рут! Ник садится на постель, откидывает одеяла. Рут лежит на боку. Волосы ее распущены, на влажный лоб налипли завитки. Одежда испачкана в том месте, где она прижимает к груди тряпичный сверток. – Майя, – произносит Рут, вручая Нику завернутую в тряпье дочку. Она совсем крошечная. Ее появления они ждали только через несколько недель. Глаза без ресниц смотрят на него близоруко; лицо все еще сморщенное и красное после прохождения через родовые пути; в складках вокруг рта и в ушах – белесая слизь. Глаза Ника наполняются слезами. Он берет малютку на руки, и та извивается: сильная, хоть и родилась раньше срока. – Майя? – Он улыбается Рут, а по его лицу текут слезы. – Да, Майя. В честь твоей мамы. – Я думал, ты назовешь ее Энн, в честь своей. – Я выбрала имя для Фрэнки. Да и потом, мне кажется, она больше похожа на Майю. – Рут приподнимается на локте, глядя на дочурку, которую Ник держит на руках. Он наклоняется, целует Рут в макушку. – Храбрая. Отважная. Майя. Ник осторожно опускается на постель рядом с Рут. Она переводит взгляд с ребенка на него.