Их отец умер девять месяцев назад. Вообще-то мама заболела первой, но с наступлением зимы отец снова занемог и слег, как тогда, когда упал. И угасал он гораздо быстрее, чем мама, словно стремился поскорее уйти в мир иной. Когда родители заболели, девочки очень быстро осознали, что согласие и сплоченность для них – единственный способ выжить, что они нужны друг другу; мама не раз говорила им об этом. – Майя накладывает еду в тарелку. Мам, а тыква такая оранжевая, прямо как раскаленные угли. Фрэнки отпускает руку матери, чтобы взять тарелку у Майи. – Мам, почистить тебе мидии? Сама поешь или тебя покормить? Рут кивает, протягивая открытую ладонь. Фрэнки чистит мидии и дает их Рут, чередуя с кусочками горячей тыквы, приготовленной с морскими водорослями. Рут кладет каждый кусочек в рот, медленно пережевывает. Поев немного, поднимает руку – дает понять, что сыта. Фрэнки смотрит на тарелку на коленях матери: еда на ней почти не тронута. Нахмурившись, она переглядывается с сестрой, сидящей по другую сторону костра. Майя качает головой. Ну как им быть? Силком ее кормить, что ли? Фрэнки принимается есть сама, а Майя встает и кладет ладонь на пугающе костлявое плечо матери. – Мама, хочешь в туалет? Рут кивает и позволяет Майе отвести ее к ручью. Сейчас из нее выходит только жидкость, но густая, как деготь, не имеющая ничего общего с младенческим калом, который она вытирала с попок маленьких дочерей. Теперь вот они так же заботятся о ней. Старческий маразм, думает Рут. Хотя, конечно, Прежде немногие из тех, кому случалось употреблять эту фразу, ожидали одряхлеть до такой степени на шестом десятке. В лагере от нее теперь никакого толку. То немногое, что она способна делать вслепую, ее дочери выполняют за считаные минуты, да и та работа, которая ей пока еще под силу, очень быстро ее утомляет. Почистив несколько орехов, она снова впадает в долгий сон. И Рут это больше не расстраивает; свою немощность она принимает со спокойным смирением. В те дни, когда девочки вдвоем покидают лагерь, она остается в постели, имея под рукой флягу с водой, настоянной на ягодах. Пока они охотятся, она спит, и просыпается лишь от их голосов, когда они возвращаются. Слепота обострила ее слух. Ей очевидно, что ее дочери стали иначе общаться между собой. Да, в ее присутствии они постоянно ведут диалог, описывают все, что их окружает, но и оставаясь вдвоем, думая, что их никто не слышит, они тоже разговаривают в другой манере – не так, как раньше. Рут отмечает, что ее дочери гораздо реже употребляют бранные выражения, перенятые у Ника. Знают, что она ненавидит, когда они сквернословят. В свое время отец тоже ругал ее за «нецензурщину», как он выражался. Как же она скучает по нему, даже теперь. Возможно, девочки, как когда-то она сама, просто с возрастом отвыкли ругаться, нашли более достойные способы выражать свою досаду. Они реже ссорятся. Поскольку отпала необходимость бороться за внимание родителей, окрепла их женская дружба. Рут также отмечает, что теперь они строят более четкие и рациональные фразы. В разговоре с ней они многоречивы: столько слов, как от них, она не слышала со времен переполненных лондонских баров. Друг другу они говорят ровно столько, сколько нужно, чтобы донести мысль. Словами девочки жонглируют не менее искусно, чем обращаются с копьями. Они с Ником вырастили из дочерей отличных охотниц. Рут рада, что ее девочки сумеют позаботиться о себе, когда ее не станет. В темноте и тишине Рут только и остается, что предаваться раздумьям. Она блуждает по лабиринтам памяти. День ото дня живет как во сне, грезит наяву. Сколько она себя помнит, ее всегда преследовал страх смерти. В молодости она боялась что-то упустить, сделать неверный шаг. Потом ею двигал чисто животный инстинкт уцелеть. А с тех пор, как родились дочери, она каждый день боится оставить их без средств, необходимых, чтобы выживать, – нет, не просто выживать, а жить благополучно. Но в ее сознании произошли какие-то сдвиги: страх исчез. Ник умер. Отошел в мир иной, как и ее родители, Фрэн, все ее друзья. Каждый новый день подобен залу ожидания, где она сидит и ждет, когда Смерть придет и освободит ее. И, что еще важнее, даст свободу ее дочерям. Теперь наступает их время. Она свою миссию выполнила. Она живет гораздо дольше, чем рассчитывала. Две зимы прошло с тех пор, как проявились симптомы ее болезни, но теперь тело отягощает желание вернуться в землю. Каждый день, просыпаясь, Рут удивляется тому, что еще жива. В часы бодрствования она по большей части погружена в себя – вспоминает прожитое, анализирует каждый свой выбор. И она благодарна судьбе за все, что видела и сделала, за то, что не погибла. В целом она довольна прожитой жизнью. Да, приходилось неустанно трудиться, до изнеможения. Да, боли было много. И пусть ее жизнь оказалась короче, чем можно было ожидать, она уже прожила дольше, чем многие из тех, кого она любила. Ей во многом повезло. Она мало о чем сожалеет. К своему удивлению, Рут понимает, что вполне довольна собой. Но так было далеко не всегда. Прежде она, бывало, сомневалась, что вообще достойна симпатии. И вот это действительно горько: сколько же сил она вкладывала в то, чтобы понравиться окружающим! Горько, что она впустую растрачивала время на переживания из-за того, что она никудышный, никчемный человек, зацикливалась на каких-то отвлеченных понятиях, хотя, казалось бы, какое ей дело до того, что думают о ней другие? Порой она вела себя эгоистично, совершала глупые ошибки, но самое ее большое преступление – время, растраченное на самокопание и самобичевание. Когда-то давно один человек сказал ей, что, куда бы она ни уехала, от себя не убежишь. Тогда эта мысль, что она навсегда останется такой, как есть, напугала ее до жути. И она бежала, несмотря на предупреждение, бежала как угорелая, отчаянно пытаясь вылезти из собственной шкуры, избавиться от тех своих качеств, которых она стыдилась. Но теперь, глядя в глаза Смерти, она готова смеяться и ликовать: хорошо, что ей это не удалось. Лишь приняв себя всю целиком, со всеми недостатками, она могла любить и быть любимой. И как она любила! Любила родителей, друзей. Любовь к ним она пронесла через всю свою жизнь. Ее родные и близкие из прежнего мира никогда не узнают, что именно у них она научилась любить своих дочерей, любить Ника. Ник. Ради такой любви стоило жить. – Мама, будем слушать историю? Или ты очень устала? После смерти Ника истории на какое-то время покинули их лагерь. Сердца женщин переполняла скорбь, и воображение отказывалось рисовать картины других реальностей; его хватало лишь на то, чтобы принять: в этой реальности Ника с ними больше никогда не будет. Но постепенно истории вернулись, снова стали звучать по вечерам, и это теперь любимое времяпрепровождение для всех трех женщин, которых оставил Ник. – Да, Майя. Расскажи нам историю. – Голос у Рут хриплый. Майя и Фрэнки бережно усаживают Рут у костра, укутывают ее плечи в истрепанные одеяла. – Какую историю рассказать? – спрашивает Майя. – Расскажи, как вы с сестрой покинете это место. Расскажи историю о ваших приключениях в поисках других людей. Расскажи, куда вы отправитесь, когда меня не станет. Майя смотрит на сестру. Фрэнки втягивает в себя воздух, пожимает плечами, что подразумевает: ну что ж, раз она просит. Майя знает, что ее сестра ненавидит такие истории, что они идут вразрез со всем, во что она верит, со всем, что говорил им отец, убеждая в необходимости оставаться на месте и ждать, пока их найдут. Майя знает, что Фрэнки сомневается в существовании им подобных. – Майя? – голосом Рут ищет дочь в темноте. – Я здесь, мама. – И девушка начинает свой рассказ: – С первыми лучами солнца, выплывающего из-за горизонта… В белесых глазах Рут отражается оранжевое пламя костра. Потом она смежает веки, слушая голос дочери: Майя описывает будущее, которое сулит надежду. Долгое время, думает Рут, я считала себя центром вселенной. Теперь ей ясно, что она всего лишь песчинка в огромном мире, который прекрасно будет существовать и без нее. – Спит. Фрэнки плотнее укутывает мать в одеяла, затем встает, идет к хижине, где у боковой стены сложены дрова, берет одно полено и бросает его на раскаленные угли. Огонь разгорается. – Вдруг мы тоже заснем. Это одно из правил, первое правило, которое Ник обязал их соблюдать, когда они сидели у постели отца в последние дни его земного бытия. – Следите за тем, чтобы костер никогда не угасал полностью, пусть хотя бы дымится. Огонь – это тепло, это пища, гарантия того, что нас заметят люди, когда придут. Сестры лежат бок о бок на ковре, который Фрэнки расстелила у костра. Лежат в уютном молчании, глядя на звезды. И это такое блаженство, хотя после дневных трудов у обеих болят все кости. До них доносится тяжелое дыхание матери, переходящее в громкий храп. – О, мир и покой! – Фрэнки повышает голос, перекрикивая какофонию трелей, что издает носом мать. Чувствует, как сестренка рядом с ней трясется от беззвучного смеха. Настроение Майи передается и ей, вскоре она тоже смеется. Не в силах сдержаться, обе начинают хохотать. Их голоса звенят в ночи, составляя гармоничный фон всхрапам матери. Нахохотавшись вволю, девушки опять затихают. Смотрят на звезды в вышине, держась за руки. Обе неосознанно вспоминают слова матери о том, что каких-то из звезд, возможно, уже нет, и пытаются осмыслить ничтожность собственного бытия. Должно быть, они заснули. Но в это мгновение покоя, оглашаемого тяжелым дыханием матери, они счастливы просто оттого, что существуют. 38