Он кивнул, и я устроился за своим столом, обложившись бумагами да прикрытой папкой с промокашками, которые в подобных случаях использовал в качестве блокнота. Я стенографировал с такими сокращениями, что мог записывать каждое слово беглой речи и при этом для невнимательного взгляда создавать впечатление, будто я роюсь в поисках старого счета за деликатесы. – Вы совершенно правы, мистер Кимболл, – говорил Вулф. – Срок человека дан ему только из милости. И существует множество средств, с помощью которых он может быть ограничен в правах: наводнение, голод, война, супружество… не говоря уже о смерти, самом удовлетворительном из всех, потому что она закрывает вопрос окончательно. – Силы небесные! – Кимболл никак не мог угомониться. – Не понимаю, почему же она должна быть удовлетворительной. – К выяснению этого вы подошли весьма близко в позапрошлое воскресенье. – Вулф указал на него пальцем. – Вы занятой человек, мистер Кимболл, и вы только что вернулись в свой офис после недельного отсутствия. Почему же при подобных обстоятельствах вы выкроили время этим утром, чтобы повидаться со мной? Кимболл уставился на него: – Именно это я и хочу, чтобы вы объяснили мне. – Хорошо. Вы пришли, потому что озадачены. Это нежелательное состояние для человека в крайней опасности, в каковой вы и пребываете. На вашем лице я не вижу признаков ни тревоги, ни страха, одно лишь замешательство. И это поразительно, поскольку мне известно, что вам сообщил мистер Гудвин. А он проинформировал вас, что четвертого июня, двенадцать дней назад, Питер Оливер Барстоу был убит по чистой случайности и эта случайность спасла вам жизнь. Вы восприняли его слова, мягко говоря, с недоверием. Почему? – Потому что это чушь! – Кимболл начал проявлять нетерпение. – Ерунда! – Ранее вы назвали это вздором. Почему же? – Да потому, что это вздор и есть. Если полицейские, сталкиваясь с чем-то, что выше их понимания, выдумывают какую-то байку, чтобы найти для себя оправдания, – это нормально. Я придерживаюсь взглядов, что каждый волен заниматься своим делом как хочет. Но пускай даже не мечтают, чтобы я вступил в это предприятие с ними на паях. Пусть оставят меня в покое. Я занятой человек. У меня есть дела поважнее. Вы ошибаетесь, мистер Вулф. Я приехал к вам не потому, что озадачен, и уж конечно не для того, чтобы позволить вам запугать меня. Я приехал потому, что полиция, несомненно, попытается втравить меня в историю, которая доставит мне кучу неприятностей и нежелательную известность. Ваш человек дал мне понять, что вы могли бы подсказать мне, как этого избежать. Если так – приступайте. Я заплачу. Если – нет, то так и скажите. Я поищу советчика получше. – Что ж… – Вулф откинулся на спинку кресла и принялся изучать лицо брокера из-под прикрытых век, наконец он покачал головой. – Боюсь, избавить вас от неприятностей, мистер Кимболл, не в моих силах. При некоторой удаче я мог бы подсказать вам, как избежать смерти. Но даже это не наверняка. – Никогда не надеялся избежать смерти. – Оставьте ваши каламбуры. Естественно, я имею в виду насильственную смерть. Буду с вами честен, сэр. Если я не говорю вам «до свидания» и не отпускаю вас по делам, то вовсе не из убеждения, что вы хорохоритесь перед лицом смерти как последний дурак. Я далек от некоторых христианских побуждений, поскольку полагаю, что человека нельзя спасать против его воли. В данном случае мной руководит своекорыстие. Миссис Барстоу предложила вознаграждение в пятьдесят тысяч долларов тому, кто изобличит убийцу ее мужа. И я намерен изобличить его. Для этого мне нужно всего лишь выяснить, кто пытался убить вас четвертого июня и, благоразумно выждав какое-то время, вернется к своему замыслу, если ему не помешать. Ваша помощь упростит ситуацию для нас обоих. Ну а если вы откажетесь помочь, что ж… Весьма вероятно, что какая-нибудь оплошность убийцы или его невезение позволят мне после успешной второй попытки привлечь его к ответу за неудачную первую. Естественно, мне без разницы. Кимболл покачал головой, однако не встал, а, наоборот, поудобнее устроился в кресле. И по-прежнему он не проявлял каких-либо признаков тревоги, просто выглядел заинтересованным. – Вы хороший оратор, мистер Вулф. Не думаю, что вы будете полезны мне, поскольку, кажется, питаете слабость к байкам, как и полиция, но оратор вы хороший. – Благодарю. Вам нравится, когда хорошо говорят? – Мне нравится все хорошее, – кивнул Кимболл. – Хорошая речь, хорошая торговля, хорошие манеры, хорошая жизнь. Я вовсе не подразумеваю богатую жизнь, я имею в виду именно хорошую. Я сам мечтал о такой и склонен думать, что и все остальные также стремятся к этому. Понятно, не всем это удается, но, уверен, все хотя бы пытаются. Я размышлял об этом в машине, пока ехал сюда с вашим человеком. Я вовсе не говорю, что рассказанная им история не произвела на меня впечатления. Произвела, конечно же. Когда я сказал ему, что это вздор, то говорил серьезно, да и сейчас не шучу, но все-таки она заставила меня задуматься. А что, если кто-то пытался меня убить? Кто бы это мог быть? Он умолк, и Вулф прошептал: – Ну и кто бы это мог быть? – Никто, – выразительно ответил Кимболл. Я подумал, если и он окажется таким же милым, как Барстоу, что его и комар не осмелится укусить, то с меня довольно. – Я как-то встречался с человеком, – заметил Вулф, – который убил двоих, поскольку его обошли в сделке с лошадьми. – Хорошо, что он не занимался зерном, – рассмеялся Кимболл. – Если бы его способ сбивать цену был всеобщим, то меня убили бы не один раз, а миллион. Я хороший торговец, и это единственное, чем я горжусь. И я люблю пшеницу. А вы, конечно же, любите байки и достойных убийц. И это правильно, это ваш бизнес. Но я люблю пшеницу. Вы знаете, что в мире сейчас семьсот миллионов бушелей пшеницы? И я знаю, где в данную минуту находится каждый бушель. Каждый. – Вам самому, вероятно, принадлежит сотня или около того. – Нет, ни одного. Я пока вне игры. Вернусь к ней завтра или на следующей неделе. Но повторюсь, я хороший торговец. Я брал верх во множестве сделок, но никто не жалуется, потому что я соблюдаю правила. Об этом я и думал по дороге сюда. Мне неизвестны все подробности дела Барстоу, только то, что прочел в газетах. Насколько я понимаю, драйвера так и не нашли. А я и не верю, что он вообще когда-либо существовал. Но если вдруг его и отыщут, мне все же будет трудно поверить, хотя я и одалживал свою клюшку Барстоу на площадке «ти», будто кто-то предназначал его для меня. Я соблюдаю правила и всегда играл честно, и в бизнесе, и в личной жизни. Он умолк, а Вулф прошептал: – Вред бывает разным, мистер Кимболл. Действительным и воображаемым, материальным и духовным, ничтожным и смертельным… – Я никому не причинял вреда. – Вот как? Быть такого не может. Сущность святости – в искуплении. Если позволите, возьмем в качестве примера меня. Разве я никому не причинял вреда? Вот уж не знаю, с какой стати ваше присутствие должно подвигнуть меня на исповедь, но тем не менее. Забудьте об убийстве Барстоу, если для вас это вздор. Забудьте о полиции – мы найдем способ избавить вас от неприятностей, которые она может доставить. Я бы с удовольствием продолжил беседу с вами, если только неотложные дела не требуют вашего участия. Я не хотел бы отвлекать вас от чего-то срочного. – Не отвлечете. – Вид у Кимболла был довольный. – Появится что-нибудь срочное, я этим займусь. Контора справлялась без меня целую неделю, справится и еще час-другой. Вулф одобрительно кивнул: – Может, пива? – Нет, спасибо, я не пью. – Н-да… – Вулф нажал кнопку. – Вы удивительный человек, сэр. Вы научились воздерживаться, и при этом вы хороший бизнесмен и философ… Один стакан, Фриц… Однако мы говорили о причинении вреда, и я замахнулся на исповедь. Так причинял ли я кому-нибудь вред? Вопрос, конечно же, риторический. Не стану строить из себя негодяя, и мне знакомы романтические угрызения совести. Но даже так, со всеми допущениями, мне трудно понять, почему я до сих пор жив. Менее года назад человек, сидевший в том же самом кресле, что и вы сейчас, пообещал меня убить при первой же возможности. Из чисто корыстных побуждений я выбил из-под него все основы его существования. Не далее как в двадцати кварталах отсюда живет женщина, весьма умная, чей аппетит и настроение значительно улучшит известие о моей смерти. Подобные примеры я мог бы перечислять практически до бесконечности. Но есть и другие, признаться в которых сложнее и которые невозможно оправдать… Спасибо, Фриц. Вулф извлек открывашку из ящика, откупорил бутылку, бросил пробку в ящик и закрыл его. Потом наполнил бокал и разом осушил его. Кимболл отозвался: – Естественно, каждому приходится брать на себя риски своей профессии. – В вас снова говорит философ, – кивнул Вулф. – Нетрудно заметить, мистер Кимболл, что вы культурный и образованный человек. Быть может, вы поймете ту невразумительную философию, которая побуждает – ну, меня, например, – упорствовать в поступках, заслуживающих безусловного порицания. В настоящее время под этой крышей, на верхнем этаже, обитает женщина, которая не может желать мне смерти исключительно потому, что ее сердце запечатано для злобы кротостью. Я мучаю ее ежедневно, ежечасно. Знаю, что мучаю, и осознание этого терзает меня. И все же я упорствую. Вы поразитесь невразумительности моей философии и глубине терзаний, когда я вам скажу, что эта женщина – моя мать. Я записал, как он и сказал, и с трудом удержался от того, чтобы удивленно на него посмотреть. Он сказал это так убедительно, почти спокойным голосом, однако создав при этом впечатление, будто его глубинное чувство столь непомерно, что подавляется лишь железной волей. На какую-то секунду – черт бы его побрал! – я почти проникся сочувствием к его матери, хотя не кто иной, как я, при ежемесячном сведении банковских счетов переводил ей средства в Будапешт, где она жила. – Силы небесные! – только и произнес Кимболл. Вулф осушил еще один стакан и медленно покачал головой: – Вы поймете, почему я могу перечислить разные виды вреда. Я знаком с ними отнюдь не понаслышке. Мне показалось, что Кимболл не улавливает намека. Вид у него был сочувственный и самодовольный. Да и вообще он ухмылялся: – Интересно, с чего вы решили, что я образованный человек? – Разве это не очевидно? – поднял брови Вулф. – Это комплимент, если вы так решили. Я бросил школу в Иллинойсе, когда мне было двенадцать, и сбежал из дому. Вообще-то, это и домом не было. Я жил с дядей и тетей. Мои родители умерли. С тех пор я ни дня не посещал школу. Если я и образован, то это моя заслуга. – Не самый худший выход. – Голос Вулфа звучал низко и тихо, не громче шепота. К такому тону он обычно прибегал, чтобы исподволь подтолкнуть собеседника к откровениям. – И вы еще одно доказательство тому, сэр. А Нью-Йорк сам по себе неплохая школа для юноши, если тот обладает сильным характером. – Возможно, и так. Только я отправился не в Нью-Йорк. Я поехал в Техас. Проведя год на Выступе[11], я перебрался в Галвестон, а оттуда в Бразилию и Аргентину. – Вот оно как! Характера вам и вправду не занимать, а образование у вас космополитическое. – Ну, я много где побывал. Я прожил в Южной Америке двадцать лет, главным образом в Аргентине. Когда я вернулся в Штаты, мне пришлось чуть ли не заново учить английский. Я пережил… Хм, я пережил много забавного. Повидал много насилия, сам участвовал в нем, но когда бы и где бы это ни происходило, я всегда соблюдал правила. После возвращения в Штаты я торговал говядиной, но постепенно переключился на зерно. Вот где я нашел себя. Зерно требует от человека прозорливости и готовности пришпоривать догадку, как гаучо – лошадь. – Вы были гаучо? – Нет, я всегда торговал. Это у меня в крови. А вот мне интересно, поверите ли вы тому, что я скажу… Не то чтобы я стыжусь этого. Порой, сидя у себя в кабинете, когда не менее десяти рынков только и выжидают, в какую сторону меня занесет, я вспоминаю об этом и испытываю гордость. Два года я был разъездным торговцем. – Не может быть! – Может. Три тысячи миль за сезон в седле. Это до сих пор сказывается на походке. Вулф смотрел на него с восхищением: – Да вы настоящий кочевник, мистер Кимболл! Конечно, вы женились не тогда. – Нет, женился я позже, в Буэнос-Айресе. У меня была контора на Авенида-де-Майо… – Он осекся. Вулф выпил еще один стакан пива. Кимболл следил за его движениями, однако взгляд его явно был обращен внутрь себя самого. Что-то прервало его речь и перенесло на другую сцену. Вулф кивнул ему и прошептал: – Воспоминание… Понимаю… Кимболл кивнул в ответ: – Да, воспоминание… Странно. Силы небесные! Можно подумать, что его вызвали ваши слова о вреде. Различных видах его. Воображаемом. Смертельном. Но ничто из этого не имеет отношения к делу. Ущерб был причинен мне. И отнюдь не воображаемый. У меня тоже есть совесть, как и у вас, но навряд ли в этом есть что-то романтическое. – Вред был причинен вам. – Да. Едва ли не худший из тех, что может вынести человек. Прошло тридцать лет, но это до сих пор причиняет боль. Я женился на девушке, прекрасной аргентинке, и у нас родился мальчик. Ему было всего два года, когда я вернулся из поездки на день раньше и застал в своей постели лучшего друга. Мальчик играл на полу с игрушками. Я соблюдаю правила. Я говорил себе уже тысячу раз, что, если бы пришлось сделать это снова, я поступил бы так же. Я выстрелил дважды… – Вы убили их, – прошептал Вулф. – Да. Кровь потекла по полу и дотекла до одной из игрушек. Я оставил мальчика там… Я часто задавался вопросом, почему не пристрелил и его. Хотя был уверен, что он не мой сын… И пошел в бар и напился. То был последний раз, когда я напился… – Вы отправились в Штаты? – Чуть позже, через месяц. Вопрос о бегстве не стоял, в Аргентине подобная причина – не повод уносить ноги, но я закрыл все дела и навеки оставил Южную Америку. Вернулся туда лишь раз, четыре года назад. – Вы взяли мальчика с собой? – Нет. Именно за этим я и возвращался. Мне он, естественно, был не нужен. Его забрала семья моей жены. Они жили в пампе, где я ее и встретил. Мальчика звали Мануэль, как и моего друга. Это я предложил назвать сына в его честь. Я уехал один и в одиночестве прожил двадцать шесть лет. Я нашел, что рынок – жена получше той, с которой я пытался обрести семейное счастье. Наверное, все это время меня терзали сомнения, а может, человек с возрастом просто смягчается. Может, мне стало слишком одиноко или я захотел убедить себя, что у меня действительно есть сын. Четыре года назад я привел дела в порядок и отправился в Буэнос-Айрес. Я нашел его сразу. Семья жены обанкротилась, когда он был еще подростком, и почти все они умерли. Ему пришлось нелегко, но он проявил себя молодцом. Когда я нашел его, он был одним из лучших летчиков аргентинской армии. Мне пришлось уговаривать его оставить все. Какое-то время он пытался работать у меня, но оказался совершенно не годен для торговли и в итоге занялся авиационным бизнесом на мои средства. Я купил поместье в Уэстчестере, построил там новый дом и теперь лишь надеюсь, что, когда он женится, в его жизни не будет поездки, которая завершится, как та моя. – Он, конечно же, знает… о матери?