Игорь на ее условие только усмехнулся: – Ну и дура! Тут за мной очереди километровые выстраиваются. – Я без очереди не лезу, – сказала. И он не то чтобы разозлился. Затаил. Деньги – настоящие, большие, капнули Игорю совсем недавно. В отказе студенточки, которая на фиг ему сдалась (был у него тогда, как пишут классики, магнит попритягательней), он увидел неуважение – к себе и своим новеньким деньгам. Когда даже ненужная баба не дает такому мужику, она тут же переходит для него в разряд тупых злобных сук. …Арию из Дворжака Эля выучила. В Италию прилетела вместе с другими артистами: Игорь тогда нанял чуть не половину Мариинского балета. Неладное почувствовала, когда уже на острове ей принесли костюм. Чешуйчатый купальник, заканчивающийся рыбьим хвостом. – Это что? – спросила Эля у костюмерши. – Ты же Русалка или как там? Сирена? – хмыкнула та. – Петь будешь из воды. – В море?! – В бассейне, дурочка! Бассейн декораторы уже оформили. Соорудили в центре что-то типа скалы с водяной чашей внутри. И вот оттуда Эля должна была зазывать Одиссея небесным пением. Бред, конечно. Но деньги Игорь платил зашибенные. Она сроду таких в руках не держала. Эля вспомнила, как один мамкин хахаль по пьяни требовал, чтобы она вставала на табуреточку и читала ему стишки. За это всегда давал конфету. Считал себя ценителем искусств. И усмехнулась. Все мужики одинаковые. Только деньги у них в карманах разные. Бассейн так бассейн. На репетиции все было нормально. В день представления напялила она на себя хвост. Рыбью чешую. Полезла в чашу – гости должны были выйти на террасу после аперитива. А вода – ледяная. Сейчас уже не узнаешь. Нарочно так сделали. Или и вправду подогрев накрылся. – Эй, я в такой воде петь не могу! – окликнула Эля режиссера Додика. Вальяжный хлыщ из голубой тусовки замахал руками: – Ты чего? Рыбка моя! Не вздумай вылезти! Весь рисунок спектакля мне разрушишь! Эля тогда была боязливой. Послушной. Сидела в воде, тряслась. Гости не шли. Ждали какого-то випа. Вип задерживался. На террасу заглянул Игорь. Проверить готовность. – Вода холодная! Я не могу больше! – пискнула ему Эля, повиснув на бортике на локтях. – А деньги получать можешь? – сощурился Игорь. – Что-то ты сильно капризная. То не могу, это не хочу. Ну, будешь не сирена, а пингвин. Отвернулся и ушел к гостям. Деньги были очень нужны. Она терпела. Мерзла. Наконец вышли гости. Эля боялась, что от холода откажет голос. Но голос полился над островом потоком блаженного света, вплетая в себя, как ленту в косу, стон ветра, шум бьющихся о скалы волн. Взметнулся ввысь, так что не уследишь за полетом, попереливался там цветными трелями, порезвился в немыслимой вышине, плавно вернулся, нежным птичьим крылом коснулся сердца каждого и растаял облачком в лучах предзакатного солнца. Гости сначала замерли. Потом зааплодировали, не жалея вип-ладоней. Кто-то закричал: «Браво!» Эля ждала, когда же они наконец уйдут: мечтала об одеяле и горячем чае. – Давай на бис! – распорядился Красовкий. И увидев, что она показывает на горло, прикрикнул: – Не ломайся! Гости тоже закричали, захлопали. Эля хотела сказать: не могу. И побоялась, что тогда денег не даст. Молодая была. Дурная. Еще полчаса она пела гостям из ледяного бассейна. А когда вернулась в комнату, температура у нее подскочила до сорока. И голос сел. Совсем. Ни звука больше не доносилось из ее прежде полного трелей горла. Утром у нее был рейс до Москвы. Кое-как долетела. И даже не смогла дойти до поликлиники. Пять дней провалялась у бабки дома в забытьи. Про «скорую» даже не подумала. Бабка давала какой-то противный горький отвар. А надо было – антибиотики. Через десять дней Эля отошла. А голос – нет. Из горла шел только хрип. Еще дней пять она дышала паром над кастрюлей. Так мать когда-то ее лечила. Когда все же пришла к лору, который консерваторских лечит, тот замахал руками: что вы с собой сделали?! Да это же вредительство! Такой голос убили! Оказалось – воспаленные связки утолщились, разбухли. Воспаление худо-бедно прошло. А утолщение осталось. – Раньше надо было! Раньше! – стонал доктор. Эля молчала. У нее внутри словно все вымерзло. – Попробуйте позаниматься с фониатром, – сказал врач. – Есть тут один. Вот телефончик. Правда, берет недешево… И гарантии в вашем случае никакой. Вот тогда она все деньги, полученные за тот концерт, и спустила. На лучших фониатров – тот, с телефончиком, добился только того, что она смогла говорить. Потом на знахарей. Покупала какие-то заграничные препараты, бегала по бабкам-колдуньям. По нескольку часов в день мычала и тянула звуки, как учили фониатры. Кое-что помогло. Она даже смогла петь. Такое миленькое домашнее сопрано. Но никаких небесных полетов ввысь. Теперь голос низко кружил, как воздушный змей на веревочке. Похожих приятных голосков – в окно не перекидать. Поэтому и в консерватории ей сказали: ничего не поделаешь. Приходите через год, возьмем на дирижерско-хоровой. Дирижировать хором Эле не хотелось. Голос был ее даром, к которому ничего не прилагалось: ни тяги к музыкальной культуре, ни любви к специальным знаниям. Он и обнаружился-то случайно, уже в Питере. В походе одна из учительниц услышала, как она напевает, готовя суп на костре. – Господи! Эля! Ты знаешь, что у тебя божественный голос? – ахнула. Откуда Эле знать. В доме у матери она никогда не пела. Если бы не та учительница – отец у нее в консерватории преподавал – и не поступила бы никуда. …Кто-то сказал, что в Германии научились восстанавливать голосовые связки. Какие-то новые технологии. Деньги к тому времени кончились. Она подстерегла Красовского, когда он пришел к знакомым балеринам в Мариинку. – У меня из-за вас пропал голос, – сказала. – Нужны деньги на лечение. Вы должны их мне дать. – Я никому ничего не должен! – Игорь по-хозяйски оперся плечом о дверь ближней гримерки. – Гонорар ты получила. А в бассейне никто тебя силком не держал. Замерзла – ну встала бы и ушла. Шантаж, лапочка, не пройдет. Игорь выпрямился, считая разговор законченным, и по привычке улыбнулся. Улыбка была ясной и солнечной. Они стояли рядом, а словно на разных сторонах улицы. Он – на светлой и радостной. Она – на темной, полной мрака и отчаянья. А ведь почти уже перешла эту дорогу. И тут на нее что-то накатило. – Сволочь! – тихо сказала Эля, глядя Красовскому прямо в глаза. – Проклинаю тебя! Слышишь? Проклинаю! Так тебе это не сойдет. На следующий свой юбилей ты сдохнешь! Тварь! И метнула в него всю запертую внутри силу своего голоса. Она теперь не уносила ввысь, а била наотмашь. – Запомни эту минуту! Ты очень о ней пожалеешь! – прошипела. Повернулась и ушла. Странное дело. Он потом пытался вспомнить ее лицо. И не мог. А слова впечатались в память огненными буквами. * * * …Эля все еще медлила перед компьютером. Не нажимала клавишу. Второй талант у нее открылся, когда она стала осваивать для фирмы Якова бухгалтерские программы. И поняла, что компьютерный язык дается ей гораздо легче, чем разговоры с людьми. Через три года – один из них она училась в Силиконовой долине – любая солидная компания была готова нанять ее разработчиком. А хакеры – взять в свою команду. Она подумала. И сказала Якову: – Хочешь реально больших денег?