— Не надо задерживаться допоздна, миссис Ли, никаких особо срочных дел нет. — Я просто хочу разобрать документы по завещанию мистера Бейкера и подшить в папку. У меня не было возможности сделать это раньше. Он почти полностью заполнял собой дверной проем ее кабинета. Здание было старое, двери узкие, потолки низкие. Фирма располагалась здесь, в Катедрал Клоуз, уже семнадцать лет. Никто никогда не рассматривал возможность переезда в какое-нибудь более современное и удобное место, так что стены и крыша шестнадцатого века не мешали им следить за всеми новшествами. Даже слишком следить, иногда думала она, хоть никогда и не говорила вслух. Ей было пятьдесят девять лет, но иногда она чувствовала, что должна жить где-то в 1900-х. — Тогда хорошего вечера. — Хорошего вечера, мистер Додсуорт. Она поработает до шести тридцати, а потом прогуляется по кварталу и через Лейнс придет на Сильвер-стрит. Ресторан, в котором они всегда встречались, — «Примроузес» — хорошо подходил им обеим, потому что еда была простая, порции не слишком микроскопическими, а еще там было уютно и, самое главное, тихо, даже во время аншлага. Они всегда старались занимать один и тот же стол, рядом со стеной, не совсем у окна, но чтобы им было видно улицу с возвышающимся на фоне собором. Днем здесь немного не хватало атмосферности более новых баров и бистро, но после шести вечера зажигали свечи в маленьких стеклянных чашечках с красноватыми прозрачными крышками, так что всю комнату наполняло ощущение интимности и комфорта. На стулья тут клали мягкие подушки, а зимой разводили камин. Они пробовали пару других мест, но те не подходили из-за шума. Они хотели слышать друг друга во время разговора, чтобы не приходилось кричать и привлекать к себе лишнее внимание. Мэрион необходимы были разговоры. В этом состояла ее жизнь — рассказывать, — но слишком мало осталось людей, готовых терпеть эти рассказы. Ее сын Тим, живший в Ньюкасле, ее брат, ее соседи — все они были истощены до предела, вымотаны этими разговорами. Теперь они просто отмахивались от них, вынужденные защищаться. Они их расстраивали, тревожили, раздражали, утомляли: всего понемножку. Так что она цеплялась за Бренду, которая считала своим долгом позволять ей это. На самом деле, если бы не эта тема с дочерью, Мэрион была бы идеальным другом. Они хорошо ладили, у них была масса общего — и бытовые привычки, и воспитание. Они даже один раз съездили вместе в отпуск, на прекрасный залив в Корнуэлле, где остановились в отеле с видом прямо на море. Им нравилось гулять, читать, посещать достопримечательности и церкви. Погода была замечательная, только пару раз с утра поднимался влажный морской туман, но к полудню снова становилось ясно. Но каждый раз они возвращались к Кимберли. Ее невестка говорила, что это плохо повлияет на ее здоровье и сведет с ума, если она не разорвет столь тесную связь с Мэрион. Но она не могла просто бросить ее. Она хотела помочь. Если бы Бренда могла дать ей что-нибудь для успокоения ее души, она бы это сделала. Но она не могла. Оставалось только слушать. Она старалась делать между их встречами более долгие перерывы, ссылаясь на какие-то важные встречи или семейные мероприятия или жалуясь на необходимость задержаться на работе, так что прошло уже две недели с их последнего совместного ужина. Совесть не позволяла ей тянуть дольше. И это должно было быть ужасно. Бренда представляла себе это много раз — что значит оказаться на месте Мэрион. Никто не имел права критиковать ее за то, что она зацикливается, что каждое утро после пробуждения в ее голове возникает одна и та же мысль. Просто это было изматывающе для всех окружающих. Мэрион, как всегда, ждала ее и уже заказала пару бокалов шабли. В это время было тихо — только за парой столов сидели посетители. Пару минут она потратила на то, чтобы снять куртку, пристроить сумку у своих ног, пробежаться по меню, поднять бокал вместе с Мэрион и выпить, потому что ей надо было выдохнуть и потому что она хотела хоть немного оттянуть тот момент, когда они пустятся в обсуждение все той же темы. Старой темы. Мэрион выглядела очень возбужденно, как будто первая фраза уже сформировалась в ее мозгу и она не могла выдохнуть от неуемного желания поскорее ее произнести. Это не особо давало расслабиться. Чтобы выкроить себе еще пять минут, Бренда начала рассказывать собственную историю — не очень интересную, о происшествии на работе, когда Лорен поскользнулась и упала на крутой лестнице, а потом растянулась внизу и лежала там несколько минут, как мешок, пока все носились вокруг, а мистер Додсуорт, который провожал клиента, не мог понять, что ему делать — идти дальше, или вернуться, или подбежать к Лорен, и… — А потом она встала и рассмеялась, и она даже не вывихнула лодыжку! Будет носить эти дурацкие туфли на танкетке. Тебе видно доску с закусками, Мэрион? У меня отсюда все немного расплывается. Она пыталась сделать так, чтобы тема Кимберли не всплывала как можно дольше, так что после вопросов по поводу меню она переключилась на вчерашний выпуск «МастерШефа» и обсуждение героя, которого выгнали первым, хотя он вообще не должен был уходить, никогда. Таким образом они двигались дальше, пока перед ними не поставили их копченую макрель и деревенский паштет. — Прошло всего пять лет, — сказала Мэрион, — когда я снова пришла в участок. Годовщина со дня исчезновения Кимберли. Хотя понятно, что помнит об этом только она. Бренда, очевидно, не помнила. Когда она произносила эти слова, Мэрион заметила взгляд, промелькнувший на лице подруги. Какой? Усталый? «Ну вот, опять»? Смущенный? Она не знала, и ей было все равно. — Пять лет, — снова сказала она. Бренда посмотрела в свою тарелку. —  Это не просто день, не просто дата. Это гораздо большее. Это словно толчок в спину, понимаешь? Я не могу просто так это отпустить. Я должна пилить их, пилить и пилить, пока они не начнут заново, Бренда. На днях я прочла об одном убийстве на Севере, которое раскрыли спустя сорок два года. СОРОК ДВА! Мужчина, который сделал это, давно умер, но они продолжали, пока не связали убийство с ним. Ну, а это всего пять лет. Что такое пять лет? Почему они положили это дело на полку и закрыли? Глаза Бренды не отрывались от тарелки. — Я решила увидеться с ним. — Увидеться с кем? — Я не могу произносить его имя. Ты знаешь, кого я имею в виду. Бренда положила свой нож. — Если это тот, о ком я думаю, то ты не можешь, Мэрион. Просто не можешь. — Еще как могу. Я знаю, в какой он тюрьме. — Нет, не в этом дело. — Он убил мою дочь. Мы это знаем. — Ну… — Я думала, ты моя подруга. Я думала, ты на моей стороне. — Так и есть. Но речь о другом. Слушай, да, полиция думает, что он убил Кимберли, и скорее всего, он это сделал, но улик у них нет. Это факт, Мэрион, и ты не можешь его отрицать. Существует вероятность, если тебе так спокойнее, но не существует улик. К тому же, какая от этого будет польза, по твоему мнению, если ты придешь и столкнешься с ним? Чего ты рассчитываешь добиться? — Заставить его признаться. — Он никогда этого не сделает. Не сделал и не сделает. — Я могу заставить его. Бренда протянула ладонь и коснулась руки Мэрион, которая держала вилку и дрожала, так что та не могла ни положить ее, ни использовать. — Нет, — сказала она. — Выброси это из головы. Это сожрет тебя изнутри, а тебе это не нужно. — Мне не нужно было, чтобы мою дочь убивали, и мне не нужно было, чтобы ему все сошло с рук. — Я бы это так не назвала. Он останется в тюрьме до конца жизни. — Только не за Кимберли. — Я не понимаю, что это изменит. Если он признается завтра, то что это изменит? Это не… Глаза Мэрион наполнились слезами, но это были злые слезы, и говорила она со злостью, страшной злостью, которой было пропитано каждое ее слово, хоть она и говорила тихо. — Нет, — сказала она, — это не вернет Кимберли. Думаешь, я не знаю этого? Но это будет конец. Я смогу умереть, зная, что все разрешилось. Бренда вздохнула и снова посмотрела в свою тарелку, на разломанные куски тоста и остатки паштета, на томаты и веточку петрушки с лимоном. Ресторан уже начал заполняться. Розоватые лампы на столе, ароматы вина и жареного мяса, шум разговоров, ощущение комфорта, люди, общающиеся друг с другом, общее чувство теплоты и благополучия — все это потускнело и приобрело горький привкус, пока Бренда молчала, а из глаз Мэрион продолжали течь слезы. Как они могли продолжать этот вечер? О чем они могли говорить теперь, когда эта невозможная вещь встала между ними? — Есть еще кое-что, — сказала она, потому что это только что пришло ей в голову и в данный момент могло прийти ей на помощь. — Ты не можешь просто взять и объявиться в любой тюрьме в часы посещений, тебе нужно подать заявку, а одобрять ее будет не руководство тюрьмы, а сам заключенный. Он может захотеть тебя увидеть или нет. Это его решение, а не твое, и ничье другое. — Такого не может быть. — Ну, так и есть. Я об этом как-то узнавала. — Тогда я подам заявку. — Ты честно думаешь, что он согласится на твой визит? Брось. — Он должен. Они должны заставить его. — Факт остается фактом. Я знаю, что он заключенный, но у него есть определенные права, и это одно из них. Теперь Мэрион начала плакать уже по-настоящему — страшными, неудержимыми слезами, из-за которых стала всхлипывать и задыхаться, у нее потекло из носа и покраснело лицо, но она все равно продолжала. Бренда увидела, что в нескольких метрах от них стоит официантка, которая хотела забрать их пустые тарелки, но теперь не знала, что делать — идти вперед или отступить. И застыла от стыда и смущения. Двадцать один — Мне нужна ваша помощь, — сказал голос, но это прозвучало как «И ужа аж вошь…» — С кем я говорю? — Шивон. — Подождите, давайте я поднимусь немного повыше, здесь иногда лучше слышно. — Серрэйлер так и сделал, но, когда снова приложил телефон к уху, оттуда раздался только шипящий звук, а потом резко наступила тишина. — Чертова связь. — Я сделал кофе, — крикнул Сэм с порога. — Отлично, спасибо. Понятия не имею, кто это был, но я ничего не понял. Они сели за кухонный стол. Сэм поставил перед Саймоном кофейник, сливки и тарелку шоколадных кексов Кирсти, которые Дуглас оставил у их дверей еще на рассвете. — Она любит меня подкармливать, — сказал Саймон. — Думает, я слишком худой. Сэм взглянул на тарелку. — Она очень красивая. Правда. — Да, красивая. А еще замечательная женщина и, слава богу, замужем. — Слава богу? Саймон ничего не ответил. — Ты к тому, что если бы она была свободна, она угрожала бы твоей благословенной холостяцкой жизни?