Часть 5 из 8 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я рассказываю все это обзорно и как бы не всматриваясь, потому что это дерьмо длилось три года. Но, разумеется, больно бил каждый эпизод, и каждый день в школе на лбу у меня проступал знак вай-фая, и я старался не плакать, а по ночам я плакал у себя в комнате, глядя на агрессивный смартфон и дожидаясь полуночи, когда он смолкал наконец, когда тролли отправлялись спать. Но если бы я вздумал расписывать все в деталях, вы бы давно бросили читать. И вообще все это — лишь пролог к той истории, которая произошла на самом острове.
Под конец первого года в школе я решил, что с меня хватит, и хотел обратиться за помощью к мистеру Эррингтону. Уроки были для меня островами безопасности — как для большинства подвергающихся травле детей. Спросите любого, кому туго приходится в школе, и он или она скажет вам, что в классе, на глазах у учителя, чувствуешь себя в безопасности. На уроках я жил, я расцветал: моя любимая математика, естественные науки, обожаемая литература — все это служило мне утешением. Учителя, за исключением только подлого мистера Ллевеллина, относились ко мне хорошо. Только они в Осни и относились ко мне хорошо. И когда стрелка часов подползала к перемене и тем более ко времени обеда, мне становилось дурно и хотелось, чтобы урок длился и длился. В Осни запрещено отсиживаться на перемене в библиотеке или классе — тут учителя фанатики свежего воздуха, они открывают окна и гонят всех прочь, в коридоры, уставленные серебряными трофеями.
Мы, кроткие кротики, не любим свежий воздух. Мы предпочитаем задернутые занавески и искусственное освещение собственных спален, дружелюбное гудение процессора в любимом компе. Я ненавидел свежий воздух, потому что в коридоре меня ждал Лоам с дружками. То есть пока я не попал на остров. На острове свежий воздух показался мне вполне даже ничего.
Что касается учителей, у меня сложились неплохие отношения с мистером Адамсоном, преподавателем физики и биологии, мисс Харди, которая вела английскую литературу, и особенно с моим «бойфрендом» мистером Эррингтоном, математиком. Все они были довольно сильны в своих предметах, но я, наверное, знал примерно столько же, сколько они, поскольку учителей в Осни отбирали главным образом за спортивные достижения. Мисс Харди когда-то профессионально играла в большой теннис, мистер Адамсон был специалистом по физическим нагрузкам и разрабатывал режим тренировок для футболистов, а мистер Эррингтон боксировал, так что я надеялся, уж он-то справится с Лоамом. В классе было видно, с каким облегчением учителя вызывают меня или видят, что я поднимаю руку: они знали, что получат правильный ответ от ученика, всерьез занимающегося их предметом, от этого маленького острова в океане скучающих, нелюбознательных, непригодных для обучения школьников, нетерпеливо ждущих урока физкультуры. Каждый раз, когда они сообщали мне какие-то сведения, как это сделал мистер Эррингтон, научив меня стишку о Пи, или когда мы поверх голов всех прочих ребят обменивались непонятной прочим шуточкой, я откладывал это мгновение в свою копилку. Но хотя учителя были для меня лучшими друзьями, чем все остальные в школе, я себя не обманывал: я был для них всего лишь пареньком, который хорошо справляется с предметом, и не более того. Ни один из них не интересовался мной и не пытался мне помочь. Так, мимоходом брошенная шутка и похвала, но эти клочья составляли все сколько-то человеческое общение, на какое я мог рассчитывать в Осни. Вот почему после кошмарного Дня спорта я решился поговорить с мистером Эррингтоном.
У нас в Штатах нет Дня спорта. Худшее спортивное унижение я пережил там в Детской лиге, не сумел ни пробить толком, ни поймать бейсбольный мяч. Но: тогда я был мал и нисколько не переживал из-за этого. Детская лига — действительно игра, а не спорт. В первый день в школе Осни я был уже достаточно взрослым, чтобы нервничать из-за своего результата. Спорт в Осни — страшно серьезное дело. Для неспортивного ребенка День спорта оказался бы мукой в любой школе: это празднество для того и задумано, чтобы выставить напоказ все твои недостатки. Унижение невыносимое, причем на глазах у всех.
По подвесному мосту мы перешли на просторное спортивное поле: школа не пользовалась площадками в местном парке, о нет: собственная беговая дорожка, свои стадионы, бассейн и так далее. Я участвовал только в одном мероприятии — меня допустили к эстафете Одиннадцатых, завершающей день, и пока я носился, выполняя поручения Лоама и его дружков, в животе у меня все громче урчало от тревоги. И конечно же я уронил палочку, и вся школа презрительно выкликала мое имя, и даже Одиннадцатые смотрели на меня, как на грязь под своими ногами. На исходе этого дня я понял: с меня хватит. Решил назавтра же поговорить с мистером Эррингтоном. Второй такой школьный год я не переживу. Ни семестра, ни недели, ни дня.
Одна беда. На следующий день после Дня спорта, в последний день семестра — коронация. Так что перед летними каникулами я успел насладиться всеми чудесами этой церемонии. Коронация во многом отличалась от Дня спорта, она совершалась не на спортивном поле, а в главном дворе, в центре школьного квадрата, в том самом месте, где в первый день проходил мой бесславный Забег. Мы оделись не в спортивную форму, а в «парадное платье», предназначавшееся для особых торжеств — черный фрак, зеленый, как бутылочное стекло, жилет и цилиндр, как у мистера Арахиса[10]. Честное слово.
Мы построились вокруг огромного квадрата. Стояли навытяжку, словно солдаты. Осни не делится на Гриффиндор, Слизерин и так далее, мы стояли все вместе, по номерам. Я оказался рядом с Одиннадцатыми, и они, даже Флора, подчеркнуто избегали смотреть в мою сторону, ведь накануне я уронил палочку. Среди всех выделялся Лоам, ему тогда еще далеко было до выпускного класса, но он был выше и крупнее всех. При нем сплоченная клика Первых — Ли, Пенкрофт, Тюрк. Ровный ряд цилиндров нарушил Тюрк, сдвинув свой головной убор на затылок, чтобы не повредить дурацкую прическу. Вокруг стояли учителя в мантиях, и на углу квадрата — мистер Эррингтон, моя Последняя Надежда, рядом с мистером Адамсоном и мисс Харди, у них тоже своя компашка. Я оглядел ребят в цилиндрах и фраках под жарким летним солнцем, вокруг старинные здания, и подумал: «Господи, да это же безумие». Я словно провалился в кротовую нору пространственно-временного континуума и очутился в XIX веке.
А дальше и совсем сюр. Мистер Лейк, преподаватель музыки, выступил вперед, мантия раздувалась, как парус, и пропел одну-единственную ноту. Это был сигнал запевать «Коронационную песнь», сочиненную выпускником школы в тысяча восемьсот шестьдесят каком-то году, он дослужился до генерала или чего-то в этом роде в Англо-бурскую войну. В Осни музыкой особо не интересовались, что огорчало нашу Ли, музыкальное чудо, но целую неделю мы разучивали тупую песенку (а мелодией к ней взяли «Оду к радости» Бетховена), так что стоило мистеру Лейку подать сигнал, и все гаркнули:
Когда отстал от всех, а финиш далеко,
Когда сравнять бы счет, но это нелегко,
Когда нужда скакать, но пал конь запаленный,
Когда нужда стрелять, но кончились патроны,
Когда свисток пропел и время истекает,
Когда ты на войне и друг твой погибает,
Не забывай: ты в Осни был учен
И из груди твоей беда не вырвет стон.
Беги, беги быстрей, герой из Осни,
И пусть враги напрасно строят козни:
Это Игра, это Игра, это Игра —
Победа, слава, богатство — ура!
Беги, беги, вся жизнь твоя — Забег,
Беги, беги, ждут счастье и успех.
Это Игра, это Игра, это Игра —
Победа, слава, богатство — ура!
Но хуже рифмовки — основная идея песни. Типа Игры — наше все, и все вообще — Игра, и можно прожить всю жизнь «героем из Осни». Будущее Лоама я увидел ясно, как в озарении: какой-нибудь универ с перекосом в спорт, возможно, спортивная карьера, а потом — Боже, спаси нас! — политика, и вся жизнь — как Забег в Осни. В этой песне и словечка не было о том, что надо любить людей, быть заботливым лидером, не обижать мелких. Нет — победа, и только победа. Гимн свихнувшегося Чарли Шина. А когда песню допели, пошла совсем чернуха. Мистер Ллевеллин, глава школы, он же главный физрук и спортофашист, вышел вперед с огромным серебряным кубком. Я знал, что это за вещица: приз для чемпиона чемпионов, сверкающая и переливающаяся корона Осни, все обращались с ней словно со священным Граалем. И вот старина Ллевеллин вынес ее в центр квадрата, бережно, будто ядерную боеголовку. Он поставил кубок наземь, на бледный каменный круг в середине газона. Затем он снял с кубка крышку и высоко поднял ее, ловя отблески солнца.
И звучно провозгласил:
— Кто здесь — герой из Осни?
Школа хором:
— Я — герой из Осни.
Сам не зная зачем, я приподнялся на цыпочки, высматривая Флору, ее розовые и лиловые пряди свешивались из-под цилиндра. Казалось бы, это потешно, однако она выглядела круто, в стиле стимпанк. Нравится ли ей зваться «героем из Осни»? Между прочим, совместное обучение здесь началось еще в 1918 году. И точно: губы Флоры были плотно сжаты. Она не присоединилась к хору. Первая слабая примета мятежа, какую мне удалось в ней углядеть. Я подался назад. Мистер Ллевеллин выкрикнул:
— Есть здесь Четверти?
Лоам шагнул вперед.
— Я — Четверть! — проорал он.
— Кто чемпион чемпионов?
И вся школа хором:
— Лоам — чемпион чемпионов!
Лоам промаршировал в середину двора, снял цилиндр и подбросил его — требовалось как можно выше, и у Лоама, само собой, он полетел высоко. Я так и не заметил, когда же цилиндр наконец упал. И тут старина Ллевеллин увенчал Лоама — кроме шуток! — крышкой дурацкого трофея. Другого слова нет. Это и правда была коронация, на хрен.
Лоам обернулся, весь такой гордый и торжествующий, на лице его было написано: «Победа!», хотя выглядел он тупарь тупарем с этой серебряной крышкой (да еще украшенной шишечкой) на голове.
И вся школа, лишь за моим скромным исключением, принялась бросать цилиндры в воздух. Было похоже на разновидность выпускного, только специально для богатых, все эти черные шляпы в воздухе. Чистый сюр. Я перехватил взгляд Флоры и увидел, что ее цилиндр тоже плотно сидит на голове, а вокруг, словно в замедленном движении, опускались на землю все остальные головные уборы, и в этой черной метели Первые ринулись к Лоаму, подхватили его и понесли к главной арке, а оттуда стали передавать с рук на руки, от Первых к Одиннадцатым, он словно скользил над толпой, совершая круг почета вдоль всех четырех сторон, надвигаясь на меня, единственного Двенадцатого, но Одиннадцатые его уронили, и Лоам тяжело рухнул к моим ногам. Он чуть не сшиб меня, в нос ударил знакомый запах пота и одеколона после бритья, само собой, Лоам не извинился и даже не глянул в мою сторону, а вскочил и понесся вокруг двора легкой побежкой, не ускоряясь, одной рукой придерживая на голове серебряную крышку, другой помахивая на бегу. Кто-то откуда-то притащил школьное знамя с деревом и островом и накинул Лоаму на плечи, словно тот Олимпийские игры выиграл или еще какую крутую хрень. А уж Лоам постарался выжать из этой минуты все по максимуму.
А я наблюдал — единственный во всей школе, кроме Флоры, кто не приветствовал Лоама криками и аплодисментами — и видел, как улыбается мисс Харди, и подпрыгивает, и хлопает в ладоши, а мистер Адамсон свистит в два пальца, по-настоящему свистит, как многие бы хотели, да мало кто умеет. И я увидел то, от чего мои надежды разбились вдребезги: мистер Эррингтон — мистер Эррингтон утирал слезу.
Чесслово.
Тот самый жест, как в кино, когда героя одолевают эмоции, быстрое движение указательного пальца, слеза блеснула на солнце точно бриллиант. И эта слеза сказала мне, что ничего хорошего меня не ждет. Как бы я ни отличился в учебе, все будут всегда на стороне Лоама, чемпиона чемпионов, проклятого Ланселота нашего маленького Камелота.
10
Спина верблюда
Мне предстояло вынести еще две коронации в Осни — оба раза триумф справлял Лоам, — прежде чем я выбрался оттуда. И будет только справедливо сказать, что с каждым годом становилось все хуже. Как, спросите вы, что может быть хуже жидкого дерьма, потекшего из тебя посреди стадиона? Хуже, чем со страхом следить за экраном своего смартфона до серого предрассветного часа?
И тем не менее. Мы становились старше, и все издевательства становились тоже более взрослыми. Прежде чем я перейду к рассказу о темной материи, отмечу один важный аспект взросления: приближались экзамены, общегосударственные, за среднюю школу, которые в Англии сдают в шестнадцать лет. Я по-прежнему оставался у всех на посылках и за пределами уроков почти ничего не произносил, кроме того словечка, что дала миру Америка — сейчас это самое популярное слово на планете: «О’кей». Это короткое, покорное словцо стало моей мантрой, моим девизом.
— Селкирк, ступай купи мне струну для скрипки. В музыкальном магазине «Кэсуэлл» на Бэнбери-роуд. Стальную, не вздумай притащить синтетику.
— О’кей.
— Селкирк, манговый «бабл-ти» с клубникой, а если подсунут яблочный мармелад, отправлю тебя обратно.
— О’кей.
— Селкирк, эй! Двадцать четыре парацетамолины. Бродяге аж приперло — побыстрей, бро! На цырлах в «Бутс», паря!
— О’кей!
И если вы думали, что хотя бы перед экзаменами жизнь стала полегче, то сильно ошибаетесь. Лоам гонял меня за водой и «Редбуллом», энергетическими батончиками и прочей ерундой, которая, как он надеялся (ха-ха), поможет ему включить мозг после шестнадцатилетнего простоя. Но, помимо обычных побегушек, у меня теперь появились и более академические, скажем так, обязанности. Все эти герои спорта плевать хотели на учебу, но даже школа Осни обязана как-то протащить спортсменов через экзамены. И вот мне пришлось писать эссе, составлять конспекты, рисовать карты. Я готовил шпаргалки даже по тем предметам, которые не собирался сдавать. Кое-какая польза из этого вышла: теперь я знал все предметы хоть спереди назад, хоть задом наперед, я стал — словно великий Авраам Линкольн — кем-то вроде полимата, человека, знающего все обо всем. И благодаря этому у меня возникла идея. Если использовать всю эту дополнительную учебу себе во благо, я смогу сдать собственный экзамен с блеском. Сложить десять отличных оценок к ногам моих родителей, словно рыцарь — головы дракона к ногам принцесс, и сказать, что на том я ухожу из школы.
Эта идея полностью мной завладела. Я считал дни до того момента, когда смогу сделать это заявление, даже повесил у себя в комнате график и отмечал дни до конца учебного года: четыре черточки и одна поперек — пять дней. Словно воротца, в ряд друг за другом. Я воображал себя Эдмоном Дантесом, героем моей любимой книги, заключенным в замке Иф, в тюрьме на острове, как он считает дни до побега, когда он превратится в графа Монте-Кристо. И, как Дантес, я не подавал виду, что задумал побег. Эдмон Дантес съедал весь хлеб и воду, что совали ему в камеру, он вел себя, как обычно, перед стражниками и ни жестом, даже движением глаз не выдал свои планы. Тюремщики и не догадывались, что у него в соседней камере есть сообщник и они уже вырыли совместными усилиями длиннющий туннель.
Так и я съедал дома все, чем меня кормили, и готовился к экзаменам. Я выбрал, как полагается, предметы для сдачи экзаменов, я даже записался в летний лагерь за границей, именовавшийся «Подготовка к жизни» — родители решили, что мне следует поехать со школой. Мне это показалось странным, но они собирались вести летнюю школу и боялись, что за длинные каникулы я соскучусь. И как будто без того не было ясно, что пора делать ноги с острова Осни, случилось кое-что еще, что вроде как решило за меня. Сейчас пойдет довольно неприятная тема, кто слишком чувствительный, лучше заткните уши.
Пытки в школе Осни становились все более изощренными и более… ну, сексуальными.
Лоам становился выше, и я тоже. Лоам раздавался в ширину, я совсем отощал. Возможно, из-за отчаянной худобы я выглядел еще большим придурком, чем в начале учебы в этой школе. Женского внимания я уж точно не удостаивался, разве что маминого. Однажды я поймал на себе ее пристальный взгляд — это как раз когда я в рост прошел.
— Что ты? — спросил я.
— Знаешь, милый, а под этой ужасной прической и очками скрывается очень даже красивый мальчик.
— Все мамы так говорят.